В миру

– Перегар?

– Как от самогонного аппарата у тестя в бане.

– Ясно. Зажиточный алкаш-то нам попался…

– А может, и вправду залетный? Освободился, спер кошелек, и давай гулять.

– Это вряд ли. Уголовник бумажник в первую очередь скинет. Бумажник – улика, а деньги – бумага. Кто их опознает? Не жулик он!

Я лежал на боку и начинал чувствовать. Чувствовал гальку, немилосердно впивающуюся в бок, чувствовал обгорелую на солнце кожу. Чувствовал голову, не только большую, но и словно расколотую надвое. На губах чувствовал железистый привкус запекшейся крови, чувствовал онемение руки, на которой лежал…

Чувства возвращались, а способность двигаться нет. Точнее я знал, что шевелиться могу, но все мое существо протестовало против этого. Ибо оно тоже чувствовало, что при малейшем шевелении все в теле, а особенно в голове взорвется неудержимым фейерверком разлетающейся во все стороны боли.

Еще чувствовал разум. Он знал, что те двое,– патрульная стража, – люди, которых мне больше всего нужно опасаться. И страх тоже сковывал тело, как сковывает он букашку, повстречавшую опасность и замирающую трупом, в надежде, что пронесет беду мимо нее.

– Что делать с ним будем?

– А ничего. Оставь мелочь в кошелке, кошелек засунь обратно в карман, и пошли отсюда. Продыбается и сам уползет.

Мне полегчало. Даже камни под боком стали казаться мягче. Давайте, крохоборы, снимайте кассу и валите. Чешите колбаской по малой спасской.

– Погоди, старшина. Странно это. Ему дали сзади по башке. Значит не драка.

– И че?

– Кошелек при нем, значит не ограбление.

– Ну и? Ты кто – опер? Ты патрульный. Суй кошелек обратно, и пошли.

– А вдруг нас видел кто?

Послышался вздох. Я не видел лиц, но понял, что вздыхал тот, кому хотелось забрать деньги и уйти. В этом вздохе так и слышалось: «Откуда ты такой настырный взялся, напарник?»

– А давай его в трезвяк?

Это уже «настырный». Колобородько. Елки-палки. Действительно, откуда ты такой? Камни опять стали сокрушать ребра, а тело налилось тяжестью как гранитная глыба. Опять замельтешили в глазах искры и засияли звезды. Опять силы покинули меня. Опять я лежал и позволял властвовать страху.

– А можно и в трезвяк, – согласился первый. – Там, если что, и доктор есть. Если серьезное что, в больницу, а нет, переночует. Только, слышишь, Колобородько, при нем ничего не было, договорились?

Меня опять попинали в бок:

– Эй, тузик, ты живой? Не сдох еще?

Вытрезвитель. Вытрезвитель, это плохо. Там дежурные, фельдшер, народ в общем.

Меня потрясли за плечо, затем начали поднимать. Когда подняли верхнюю часть туловища и мой тощий зад оторвался от земли, созрел план.

Я оперся на ноги и начал подниматься сам, находясь спиною к поддерживающему менту.

– О, гляди-ка, живой! – Мент опустил руки.

В этот же момент, я, находясь в полуприсяде, развернулся и, выпрямляя ноги, как разжимающаяся пружина, толкнул мента в грудь. И побежал. Впрочем, бежал я недолго, в голове опять заискрилось, вечерний, заплывший угасающим солнечным светом берег качнулся, как в кино, из стороны в сторону, и улетел куда то вверх. А я повалился кулем на землю.

Почти тотчас со всех сторон полетели пинки и удары, и я валялся, поджав ноги и укрывая руками голову целую вечность, пока не отключился снова. Повторно в себя я пришел в такой же позе уже на полу патрульного бобика, в отсеке для нарушителей. Бобик трясся, подскакивая на ухабах, и отбивал мне последние внутренности. Кое-как собравшись, я приподнялся и вполз на узкую скамью. Вскоре машина сбавила скорость, потом вовсе остановилась. Брякнула дверца, раздались удаляющие шаги. Потом все смолкло. Я глядел в зарешеченное оконце, но видел только краюху неба, часть выметенной асфальтовой площадки, да столб с пучком проводов. Где-то выше, вне обзора из окошка, находились фонари, и били на площадку ровным, красноватым светом.

Это был двор отделения милицейской стражи. Вряд ли у меня будет еще одна возможность сбежать. Надо было соглашаться на вытрезвитель. Да и вообще, надо было дома сидеть, никуда не выходить. Ел бы сейчас незнакомкины печенья, мать ее ети, незнакомку эту.

Хотя тело болело и саднило, похмелья не ощущалось. Были и новые чувства – эдакая лихость, каковая, наверное, преследует трюкача во время прохождения по канату. Вскоре за мной пришли.

Добравшись с заломленными руками, через тычки и поджопники, до дежурки я увесистым пенделем переместился, в угол. Неяркий свет и однотонные стены как-то сразу же попустили, а оттого что выдалась возможность стоять, не скрючившись как цапля на водопое, совсем захорошело. Правда, тотчас пошли шугняки.

Мой конвоир подошел к столу дежурного. Там травили байки:

– Ну, мы, значит приехали на природу, прямо со службы, в форме. Это, я, судья, и мужики из ГАИ. Это, вылезли из машины, уже бухие. Это, у судьи ружье было, двустволка тестевская в багажнике. Судья-то и говорит, спорим нах, что я на лету дуплетом нах твою фуражку прострелю. Это, ну че, базар, стреляй! Подбросили фуражку…

– И че, попал?

– Какое нах попал, нет, конечно. Ты дальше слушай. Это, фуражка упала шагов за двадцать где-то, целехонькая. Я судье говорю, это, ты иди нах, поднимай…

– А он че?

– А он, это, такой – да ну нах… Достает, это, у меня из кобуры короче ствол, табельный и хренак-с по фуражке-то.

– И че, попал?

– В том-то и дело, что попал.

– С двадцати шагов из макарыча, бухой?

– Отвечаю! Мы сами офигели. Это, он трезвый в тире с метра нах в потолок попасть не мог никогда, а тут вон че. Ну, нас, понятное дело, заело. Это, мы значит такие нах тоже кто с чего, давай по фуражке шмалять. Раз попали, два…

– Ну, и дальше че?

– А ниче. Как в фуражку попадем, она, это, слегка подскакивает, а мужики ржут нах. Смотрите, говорят – мент ползет. Вали мол его ребята…

Могучий ржач раскатился по дежурке. Довольные менты смеялись над шуткой:

– Ухаха, мент ползет. Гы, вали его, ребята.

Нахохотавшись, менты, не обращая на меня внимания, продолжили трёп:

– А как фуражку подбрасывали?

– А вот так! Знаешь, по телевизору показывают, по тарелкам стреляют. Вот также нах. Чтоб она планировала. Как этот спорт называется то, когда по тарелкам, забыл. Ты знаешь?

Никто не знал.

– Может этот знает, – подал голос мой конвоир, – я же тут привел одного. Слышишь, жертва, как это называется, когда по тарелочкам из ружья?