В миру

И я понял, что чаю я давно и очень сильно хочу. Я хотел еще ввернуть, что из рук такой особы я готов напиться не только чаю, а и смертельного яду готов осушить ведро и пасть замертво, но подумал, что офисно-донжуанский развязный флирт здесь будет неуместен. Ибо особа отнюдь не Люсенька.

И следом возник вопрос: «А кто»?

Я согласился на чай, и, стараясь выглядеть естественно, отлучился в ванную. Там я пустил воду и стал размышлять. Мысль о видении и белой горячке я отбросил, вспомнив, что белогорячие якобы нечувствительны к боли. Я же, брякнувшись на пол, ссадил бок, и он теперь болел. Мысль, что я не горячечный, утешала. А остальные – нет.

.Неизвестная юная мадам могла бы быть Юрычевой подружкой, но Юрыч был мрачный и суровый дядька, отшельник и аскет, а разница в возрасте дополняла эту пропасть. Повадок Набоковского героя за Юрычем точно не водилось. Леди могла быть и его дальней родственницей, но что это за дальняя родственница, имеющая комплект ключей, не отдохнув с дороги, принимающаяся за уборку, как у себя дома, и не удивляющаяся тому, что вместо Юрыча в квартире храпит незнакомый мужик. Я бы, будучи такой родственницей, завидев в квартире чужого, дал бы от греха стрекача – вдруг квартира теперь принадлежит другому? Эта же отнеслась ко мне, как к чему-то разумеющемуся.

А не дать ли мне по тапкам отсюда прямо сейчас? Ибо все непонятное таит опасность, а опасностей нужно избегать. Но опасность дамочки пока неоценена, да и встав, выражаясь по викторовски, «на хода» я рискую эту опасность только увеличить. Да и драпать придется без денег, без вещей, еще и оставив паспорт. В общем надо присмотреться. Что я, с девчонкой, что ли не справлюсь!

Чай уже дымился в отдраенных чашках и был вкусным, крепким, свежезаваренным. К чаю, в невесть откуда взявшейся вазочке, было печенье, и оно тоже будоражило воображение. Возникали нелепые мысли об уюте и семейном счастье. Дескать, хорошо бы вот так сидеть всю жизнь у себя на кухне, в старых домашних джинсах и фланелевой рубашке, ни от кого не прятаться и никого не бояться. И чтобы тебе подливали и подливали в фарфоровую, со сколом, чашку чай, да подкладывали в вазочку печенье.

– А вы, наверное, сидите и думаете, кто я такой и что здесь делаю? Ведь нельзя не удивиться, заходя в свою квартиру и обнаружив там неизвестного мужчину? – Запустил я пробный шар.

– Зная Юру, его привычки и пристрастия я ничемуне удивляюсь, – иронично улыбнулась девушка.

Итак, я принят за алкаша и собутыльника.

Это меня обрадовало. Но и задело, – сидишь тут хорохоришся, а тебя, оказывается, принимают за алкашню. Снисходят так сказать, с горних высот, до твоего дольнего как у курицы, от забора до забора, полета. И чай, и печенье, и улыбки – весь этот уют вкупе с затеянной уборкой оказывается просто намеком, – смотри мол, как люди живут. Пей чай и вали отсюда. А я за тобой, так уж и быть, вымою.

Конечно, я заросший и загорелый, с перегаром изо рта, выгляжу алкашом, и у девушки есть основания считать, полагать, подозревать… И все же как-то обидно! И я отменил решение уезжать. Назло. Вопреки. Взыграла во мне спесь. Как говорится, загуляла нищета, затрясла лохмотьями…

– Я все же доложу вам о себе, – начал я, заводясь. – Я не местный. Наслышавшись о здешних просторах, приехал в отпуск, порыбачить. Один знакомый посоветовал снять угол у Юрия. Мы договорились о сроке, сошлись в цене. Отпуск у меня заканчивается через неделю, так что, если вы здесь надолго, придется потерпеть. Если Вам моя помощь в уборке не нужна, тогда я пошел, леску купить надо. Всего хорошего. Спасибо за чай.

Спустя минуту я чесал по пыльной Штыринской улице. Девушка что-то крикнула мне в след, но я лишь громко хлопнул дверью. Улицы и кусты летели мимо как в кино, с бешеной скоростью. Грудь мою рвал ветер, и я отплевывал его злобно и часто.

Вот кобыла, – думал я, – приперлась откуда не ждали, здрасьте я тётя-мотя. Я к алкашам привыкшая, я сейчас вам порядок наведу…

Я шел, куда ноги несли, курил, и глотал теплое пиво из мятой банки.

***

Меня вынесло на городской пляж, и я бухнулся в тень под кустом, как влитый вписавшись в ландшафт. Купающихся и загорающих на пляже почти не было, зато там и сям располагались жиденькие компании. Они с огромной скоростью заполняли пространство окурками, пакетами, бутылками, пивными банками и прочим хламом. Многие, несмотря на раннее утро уже и сами были в хлам, и никто не обратил внимания на еще одного чудака.

Справа от меня, прямо на пляже стояла легковушка, из ее раскрытых дверей доносилось ритмичное «умц-умц-умц». Слева три бича, по повадкам, одежке и лицам кровные братья Викторовых «окаменелостей» пили под аккомпанемент китайского плеера.

«На Ходынском широкоем тракте целовал я шалаву одну…».

Я пил пиво и все мрачнел и мрачнел. От жары меня развезло, и натура оскорбленного идальго жаждала мщения. Мне требовался конфликт. Спесь моя рвалась наружу. Хотелось, чтобы сейчас кто-нибудь подошел, попросил закурить, спросил который час и предложил поменяться часами. Но никто не подходил. Все вокруг отдыхали, как умели, и никакого дела им не было до скромно валяющегося в теньке паренька.

Даже никто не докопается, – размышлял я хмелея. – А потому-что видят, паренек такой же как все, отдыхает как умеет, культурка-дисциплинка. Одет как все, скамейку салфеткой не протирает, как все, в платочек не сморкается, как все. Значит свой. Как все.

Права стало быть незнакомка.

Ну что ж, значит придется самому устроить спеси парный выход.

Так думал я, а справа из машины слышалось умц-умц-умц.

Придется с кем-нибудь вступить в конфликт, – думал я, осматриваясь, а слева магнитофон надрывно повествовал о тяготах побега по маршруту «Воркута-Ленинград». Оставалось выбрать.

Пиво в банке заканчивалось, и нужно было принимать решение. Душа требовала сатисфакции.

Солнце начало двоиться и качнулось вправо, грозя обрушиться за горизонт на западе. Вместе с солнцем качнулись вправо и весы выбора.

Я встал, подождал пока взбунтовавшийся алкоголь растечется по крови и пошатываясь, пошел к машине. Трое «мажорчиков» – молодых ребят, по прежнему не обращали на меня внимания.

– Это вы конечно зря, – сплюнул я. – Нельзя же так беспечно отдыхать.

Определенно это была местная «золотая» молодежь. Что-то я не замечал раньше, чтобы в бедном Штырине много молодежи ездило на машинах. В Штырине на машинах вообще мало кто ездил. Мне вспомнился лозунг-растяжка, что попался на глаза еще в первые дни. Узкое белое полотнище плескалось, запутанное между двумя столбами на перекрестке и гордо гласило: «25 лет первому объекту светофорному».

Как оказалось, «первый объект светофорный» был в Штырине и единственным. Впрочем, и он был явно лишним. Что называется, «до кучи». В Штырине преобладал легкомоторный транспорт – угрожающего вида обшарпанные мотоциклы с колясками, на коих восседали коренастые штыринцы в очках-консервах. В колясках у них неизменно гнездились подруги жизни, с рассадой на коленях. Регулировать их движение было не нужно.

Были у Штыринцев и автомобили, и служили они такой же цели – поездке на дачу, посему и имели прицеп, в нем инвентарь, все ту же рассаду, и, иногда, мотоблок.

Подозреваю впрочем, что эти автомобили принадлежали совсем уж зажиточным хозяевам, рачительным и деловитым, пользовавшимся всеобщим уважением, окруженным почетом, довлеющим над другими бытовым авторитетом. Чаще же мотоблоки, запряженные в самодельную телегу, с грузом все с той же рассады скорбно пылили куда-то по обочине.

Конечно, пару раз видывал я здесь и блестящие дорогие автомобили. Какого бы рода бомонду они не принадлежали, его, бомонда, не бывает много. Бомонд бы не оказался с автомобилем на городском пляже.

Значит это у нас не дачники. И не бомонд. Бомондом этим соплякам еще по сроку службы не положено числиться. Стало быть, надо разъяснить, кто же это такие.

Так и есть – мажорчики. Причесочки – маечки – фенечки – цепочки. Шортики в обтяжечку с подворотом под коленку. Тапочки-вьетнамки со шнурком меж пальцев. Нет, не так. Между пальчиков. В такой обуви особо не распинаешься. Да и пальчики жалко.

А мне и хорошо – значит, если что, не запинают.

– Слышь, пацаны, – с трех шаговначал я вечную заунывную песнь акына-гопника. – Вы извините конечно, что я к вам обращаюсь, но можно я просто поинтересуюсь?!

Мальчики-пальчики смотрели на меня настороженно, и с интересом. Интерес преобладал. Были они непуганные.

Один из них, рослый с чередующимися прядями соломенных и русых волос и с четками на шее, очевидно самый центровой, спросил:

– Чего надо? Может тебе проспаться пойти.

Я подошел на шаг.

– Да говно-вопрос братуха, – умыльнулся я, злорадно отметив, как сморщился собеседник. – Сейчас пойду, просплюсь, вон там, в тенёчке на кулёчке, только можно вопрос задам. Ты уж извини, пожалуйста!

– Ну валяй. – Милостиво разрешил собеседник. И отошел на шаг.

– Да вопрос-то так, чисто из интереса. А че за музыка у вас такая играет?

– В смысле, – переглянувшись с товарищами, спросил «Братуха».

– В коромысле,– я отвернулся. – Это у тебя че за наколка на ноге такая? – Спросил я у второго мальчика-пальчика.

– Это не наколка, а тату, – высокомерно, и в то же время боязливо ответил тот.

– Да? А выглядит как партак достойный, – я развел руками и отвернулся к первому. Сзади послышался вздох облегчения.

– Так че за музыка, братан? – Переспросил я у Крашеного.