Недо

– Можешь посмотреть. Вот еще интересная новость: «Стали известны подробности убийства мужчины, останки которого нашли у гаражей на улице Ипподромной. Двадцать пятого марта мужчина позвал в гости приятеля, во время распития спиртных напитков они поссорились, он ударил его ножом в шею, а потом продолжал ранить в живот. Когда потерпевший умер, злоумышленник расчленил его тело, сложил в пакеты и в течение нескольких дней ходил их выбрасывать неподалеку. Вчера вечером останки нашел прохожий и сообщил в полицию». Еще почитать?

– Хватит. Расчленил, останки… Тоска.

– Я и говорю. В Саратове тоска, везде тоска.

– Ты так чувствуешь?

– Живу я так. С матерью занималась, какой-то смысл был. Думала, когда все кончится, что-то другое начнется. Ничего не началось. Никакого смысла. Ты сам лучше меня это знаешь, если писатель. Ну вот идем мы с тобой куда-то, только не обижайся, я не против прогуляться, но смысл какой? Зачем?

– Воздухом дышим. Общаемся.

– Я не об этом.

– А о чем?

– Собачки тоже бегают, дышат, общаются. Ради чего?

– Фундаментальные вопросы задаешь, однако.

– Обычные вопросы. Мать один раз сказала: знаешь, говорит, я даже начинаю понимать, зачем я умираю, а вот зачем жила, не понимаю. Тебя, говорит, только родила, и всё. И могла сразу после этого умереть.

– И ты родишь кого-нибудь, тут же смысл появится.

– Не рожу. Ненавижу детей. Даже себя ненавидела, когда ребенком была.

– Шутишь?

– Если бы! Я умней сама себя была, головой была очень рано взрослая, а остальное все детское. Хотела быстрей вырасти. А выросла – все еще хуже.

– Что именно?

Юна не ответила.

Они миновали заборы, оказались на тропе среди высоких сосен. Тут были плавные пригорки вдоль ручья, на них катался одинокий велосипедист-подросток. Под навесом, за дощатым столом, сидели несколько шахматистов пенсионного возраста в масках: двое играли, остальные наблюдали. Эти любители всегда тут собираются, и зимой и летом. Меж тем заморосило мелким дождем, Грошев и Юна укрылись под грибком на детской площадке, которая была устроена на поляне, – горки, песочницы, качели и разные приспособления для лазанья.

– Раньше тут этого не было, – сказал Грошев.

– Ну да, все к лучшему меняется.

– Это плохо?

– Не понимаю, ты мне что-то доказать хочешь?

– Непросто с тобой говорить.

– Не говори, я не напрашиваюсь.

Юна достала сигареты, закурила.

Закурил и Грошев.

У него было неприятное ощущение, что они с Юной спорили и он в этом споре проиграл. Но о чем был спор, почему проиграл – непонятно.

– Ты не парься, – сказала Юна. – У меня просто настроение… Зачем я сюда приехала, на что надеялась? Я знаешь что хочу? Вот у бабки в деревне – куры, утки, индюшки. Она с ними возится целый день. В огороде копается. И все время веселая. Поработает – идет чай пить. Это прямо процесс целый. В чайник травки добавляет, настаивает, в кружку заварку нальет, огромная такая кружка, понюхает, еще нальет или не нальет, по запаху определяет, хватит заварки или нет. Потом кипятку туда, потом кусок хлеба отрезает, намазывает маслом, а сверху клубничным вареньем, у нее свое варенье, очень вкусное, в тазу варила, запах – обалдеть! И вот она этот чай пьет, бутерброд этот откусывает и аж вся светится. Мне тоже сразу хочется, тоже себе так делаю. Сидим, пьем, и нам хорошо. Нет, правда, если хочу что-то вспомнить хорошее в жизни, то вот это – как с бабкой чай пью. И это мне подсказка, разве нет? Если тебе там хорошо, то и езжай туда. Куры, индюшки, а потом чайку попить.

– В этом своя прелесть.

– Да никакой в этом прелести. Получается, это все, что мне надо?

– Ты меня спрашиваешь?

– Нет, конечно. Так. Размышляю. Тебе повезло, у тебя любовь была. А как это ощущается? На что похоже?

– Не объяснишь. Я пробовал написать об этом. Даже написал, но не закончил.

– Дашь почитать?

– Могу и сам – вслух. Там немного.

– Пойдем домой тогда? Можно как-то короче вернуться?

– Короче нет, быстрее можно.

Грошев вывел Юну к другому выходу из парка, по улице с милым названием Пасечная, между строениями Тимирязевской академии, – все здания невысокие, выглядят скромно и деловито, людей не видно, но каким-то образом чувствуешь, что там настоящая жизнь и учеба ради производства хлеба насущного. А вон деревянный домик, где Грошев регулярно покупает мед, настоящий мед с настоящих пасек, в том числе в сотах, – разнотравный, кипрейный, липовый, таежный, гречишный, донниковый, Грошеву нравится думать, что он разбирается в этих сортах, а магазинный презирает уже за то, что он вечно жидкий, чего с подлинным медом не бывает и быть не может, если это не каштановый или акациевый, но в магазинах такого нет.

Юна вдруг остановилась, втянула воздух, заулыбалась.

– Чувствуешь?

– Навоз. Тут ферма.

– Навоз! Обалденный запах! У бабки в сарае так пахнет, в хлеву, мне не очень нравилось, а сейчас… Прямо как родное!

У Юны даже глаза увлажнились, так она растрогалась.

Грошеву было это приятно – хоть чем-то угодили Юне его обжитые за эти годы и уже полюбившиеся места. Пусть даже и навозом.

Вышли к трамвайной линии, увидели, что подходит трамвай, побежали через дорогу, хотя свет был красный, но машин почти не было, лишь одна издали с укоризной погудела им, напоминая о том, что могло бы случиться, если бы она была ближе. Грошев бежал и радовался тому совместному, дружескому и весело-правонарушительному, что было в этом беге. Как сообщники они бежали.

Успели, вскочили в трамвай, смеялись, глядя друг на друга. Грошев достал бумажник, в котором была его социальная карта, приложил, высветилась зеленая галочка.

– А мне как? – спросила Юна.

– Купить билет.

– И сколько?

– Не помню. Даже смешно. Я почти три года пенсионер. В метро, в трамвае, везде бесплатно.