Пассажиры

– Ну, блядь! – не унимался супротивный ездок.

Я так до конца и не вник в происходящее – что тут такое? мне было выходить, и всем было выходить, и все разошлись по делам, которых в прекрасном и яростном мире всегда до черта.

Хычины и трубочка

Электричка. Душная, набитая изрядно.

Семейство: супруг – по виду Шариков, но уже питерец в третьем поколении, супруга и двое детей-подростков.

Отец:

– Вот сейчас попьем колы и поедим бананчиков.

Перехватывает взгляд моей жены:

– Мы вам мешаем?

– Вы нас забавляете.

После пары бананчиков отец ударяет себя по лбу: хычины!

– У нас же есть хычины!

Они и в самом деле положили на бумажную тарелочку два хычина, один на другой. Тарелочку держал отец, а прочие члены семьи склонялись и откусывали по окружности. Отец сердился:

– Отцу-то, отцу-то оставьте! Откусите отцу!

И пояснил окружающим, что у него сломана челюсть, и он не может откусывать, но зато умеет жевать. Старший сын откусил ему от хычина и плюнул на хычин, а отец подъел сплюнутый на хычин хычин и стал рассуждать о глубине укуса: вот мать кусает поглубже – не то что ты!

Действительно: мать выкусила хычин со знанием дела и знатно попотчевала главу семейства.

Тем временем где-то вдали шел мороженщик.

Двери вагона разъехались и ворвалась женщина с сахарной трубочкой в руке.

– Верните мне деньги, – сказала она тихо.

– С какой же стати?

– Оно надкушенное!

Обертка была надорвана, и виден был след зубов, подкрашенный помадой.

– Оно растаяло, дура ты блядь!…

Мороженое полетело торговцу в рожу.

И правильно, даже если растаяло. Потому что не я придумал, что человек звучит гордо.

Большаки и проселки

Мне повезло прокатиться в пригородном автобусе: пустынные трассы, редкие остановки, отрешенные пассажиры.

И вот сложился у меня кинематографический стереотип касательно подобного путешествия в США. Знойное шоссе. Чаппараль. Дрожащая атмосферная перспектива. Одинокая остановка. Прикрыв лицо шляпой и вытянув ноги, на скамейке дремлет стереотип. Он и холоден, и горяч, он уверен в себе. Заслышав слегка испуганный автобус, стереотип приподнимает шляпу, лениво потягивается, входит в автобус. Для него тут везде салун, у него повсюду два кольта и сапоги с задранными носками. Он молча едет, развалясь, у него кожаные яйца в обтяжку.

А вот заходит пассажир близ поселка Янино. Беззубо кланяется и лихо всех приветствует, но все отворачиваются. Он, однако, не расстраивается. Всем он знаком. Плюхается на сиденье. Штаны на нем такие, что не разберешь, кожаные ли яички или пропиты уже.

В душе – Чаадаев и Хомяков, объединенные пивной литровой бутылкой.

В троллейбусе

Троллейбус.

– Вот две дамы встали, и их не обойти! Им хорошо стоять!

– У меня сзади есть место, где можно обойти и даже влететь. Встанете вон там – и будете читать, как баба-яга.

– Совесть, совесть, совесть, совесть надо иметь…

В другом троллейбусе

Привлеченный истошными воплями татуированного кондуктора, я приоткрыл глаза.

Возле кабины водителя лежало напитанное тело. Оно ворчало и пошевеливалось. Осоловелые глазки складывались в улыбку.

Кондуктор остервенело колошматил его ногами.

– Что, ни одного мужчины нет? Ни одного мужчины нет? Он же все заблюет, и будете нюхать! Вы будете нюхать, учтите!

Я был мужчиной, но книжка попалась хорошая.

Заголосили бабоньки.

Одна вдруг вступилась за курлыкавшее тело:

– Ему же больно! Его же милиция заберет!

Ей вторила дородная дама с дородными руками и ногами, значительно обнаженная:

– Хуеплетка! Нашлась хуеплетка! Вот иди и понюхай его!

Огорченная хуеплетка уткнулась в морковную сумку.

– Вы будете нюхать! – вконец разозлился кондуктор.

Могучего нелюдя окончательно повалили в проход, татуированный кондуктор гвоздал его, гвоздил и гнобил.

– А нечего! Сел – и вышел! Где билет?