Война

– Мне?

– Ну да, тебе, ты уж прости, но это будет твой грех и твое испытание. А я уж за твою душу молиться буду.

Ишь, молиться он будет, а я должен взять вот и человека убить? Сам бы взял и убил. Но вслух я сказал:

– Он просил реванша, чтобы я с ним на саблях сразился. Может, так я его?

– А справишься?

– Ну, если мне к сабле еще во вторую руку вот этот нож, то точно справлюсь, – я помахал тесаком, которым отковыривал каблук с сапога. Я думал, что с тесаком и саблей я смогу применить технику обеих рук, которой хорошо владею, и у меня всяко будет преимущество. Не совсем, правда, понимал, насколько это будет выглядеть честно в глазах Генделя, но, с другой стороны, какая разница?

– Ну смотри, это твой выбор, но хоть ребят потешишь. Мне главное – рацию запустить, чтобы с центром связь установить. Все-таки пользы-то всяко больше будет от нас тут, да, может, и немец твой сведенья какие толковые передаст.

– Ну я рад помочь, чем могу.

– А какое задание у тебя тут было? – неожиданно спросил меня Феодосий.

– Я не имею права говорить, скажу только, что задание я выполнил и должен был присоединиться к отряду партизан и по возможности вернуться к своим.

– Не посмотрим на счет возможностей, ребята говорили, что наши наступают уже?

– Да, наступают и победят точно, – зачем-то сказал я с излишней, может быть, уверенностью.

– Да я знаю, что победят. Не могут не победить, это всего лишь дело времени и определенное число жизней, – меня поразило, с каким спокойствием произнес эти слова священник.

– Вы так спокойно про это говорите? Ведь жертва великая, и вам все равно?

– Было бы все равно, разве я тут в лесу комаров бы кормил?

– Ээ, нет, наверное.

– Ну вот и не говори того, чего не знаешь, молод ты еще очень. Хоть я вижу по глазам, что и тебя жизнь многому научила. И главное, что душа у тебя живая, не спящая.

– Что значит «живая»?

– Ты думаешь, для человека самое страшное – это война? Нет, Алексей, для человека самое страшное – это умереть душой при жизни. Ты никогда не встречал живых, но мертвых людей в своей жизни?

Я задумался над словами отца Феодосия: живых, но мертвых? Конечно, встречал, два года назад такой вот человек смотрел на меня по утрам из зеркала, и неплохо так смотрел.

– Да, пожалуй, встречал, я понимаю, о чем вы говорите.

– Давай ко мне на ты, не выкай меня, как силу нечистую. Вот про то я тебе и говорю, ты понял, о чем я, война – это страшно, но есть у нее и полезная сила – будит души человеческие поднимать их.

Я вспомнил Техно, где 300 лет не было войн и были мир и порядок, где человечество практически вымерло, я бы хотел поспорить с Феодосием, но именно я точно знал, что он прав.

– Вы даже не представляете себе, насколько вы правы, отец Феодосий, – опять буркнул я вслух, находясь в своих мыслях. Он посмотрел на меня долгим взглядом и вдруг начал рассказывать.

– Ты, наверное, хочешь спросить, как это так: брат – коммунист, а тут священник? Это в 36-ом было, мы тогда только звание с братом получили и все горели идеями светлыми, потом со мной приключение одно произошло, которое я даже брату родному не рассказывал. Направили нас тогда в деревню одну, банду одну изничтожить нужно было. В эти года их уже мало осталось, но, бывало, возникали они-то там, то тут. Вот нас и направили в помощь милиции, молодые офицеры, тогда лет как тебе было. Только лейтенанта получили с Гришей. Счастливые, полные планов и надежд на будущее. И тут бандиты, мы всех их положили с края деревни. Нас перевес-то был даже больше, чем 3 к 1, у них шансов-то и не было. Ну, в дом заходим, а там главарь их сидит на коленях, и дочку свою на коленях держит, ее пулей шальной убило, и такую тоску я тогда в его глазах увидел смертную. Что-то во мне сломалось тогда, оружие в руках стало противно держать. Я отпуск взял и в Будищи вернулся. А там в церкви отца Филарета встретил, он мне другой путь-то и рассказал, вот я и в священники подался. А когда немцы пришли, я смотрю – чужие они, как есть чужие, а народ в Будищах меня уважал тогда уже, ну вот я и принял решение, что пока враг на моей земле, стану солдатом. И главное, если я спасу душу того же Семена, который каменным сердцем стал, то и свою священническую миссию выполню как положено. А немца выгоним – опять надену святые праздничные одежды и бесов кадилом гонять буду.

– А что, Семена, ты считаешь спасать надо?

– Да, это обратная сторона войны, много душ она будит, но много душ ожесточается, немцы – враги, но все-таки они люди, которые рабы своей идеологии. Они многие сюда не по своей воле пришли, и многие падут тут и родины не увидят. Но, разбудив внутри зверя кровожадного, обратно его не загонишь. И звери что в немцах просыпаются, что в наших. И не важно, есть ли оправдания для этого зверя, но стоимость ему – душа человеческая. Вот я и стараюсь тут, как могу, с Гришей пополам, чтобы люди зверя в себе не будили.

– Священник и коммунист в борьбе за души людские, пожалуй, это много даже для меня. Скажи мне, пожалуйста, а вот чем было бы можно помочь Красной армии, чтобы жертв было меньше? – я задал вопрос, который я думал еще по пути сюда: а чем я им помочь-то смогу?

– Да чем тут поможешь, кровавая жертва принесена будет целиком и полностью, и ничего тут не изменишь, как ни старайся, а немцы уже проиграли, они еще этого не поняли, но они уже эту войну проиграли. Они проиграли ее еще тогда, когда границу нашу перешли. Но поймут они это не сразу, может, до конца войны не поймут. Война эта была лишь делом времени, когда человек веру потерял. А веру-то он не сейчас потерял и даже не в 1917-ом, а намного раньше. Разве допустил бы народ сноса церквей, если веры бы не потерял? Вон в Будищах все на дыбы встали, и партийные ничего сделать не смогли. Придет время – и вернется господь в души человеческие, и вспомнят они имя его.

Отец Феодосий включил священника и начал откровенную проповедь, но почему-то я перестал раздражаться этому факту или высмеивать его. Сейчас мне слова его казались очень значимыми, смущал только один факт: что он верит в бога всемогущего, а я вот знал, что бог – он совсем другой, что он может быть практически обычным человеком.

– Скажи мне, отец, ты считаешь, что бог всемогущий? И может все-все на свете?

– «Ох ты, лукавый отрок, поймать меня хочешь? – Я немного опешил от такого ответа.

– Как это «поймать»?

– Ну я скажу, что он всемогущий, а ты спросишь, сможет ли он создать камень, который сам поднять не сможет.

Я несколько секунд смотрел на отца Феодосия, силясь понять, что он сказал, а потом я не выдержал и засмеялся, а он засмеялся мне в ответ. Высмеявшись, я все-таки продолжил свой разговор:

– Я хотел спросить про другое: вот вы себе бога представляете всемогущим дедушкой, который может все. А я вот хотел спросить: а если он такой же, как и все люди? Он же создал нас по своему образу и подобию, значит, и он может быть человеком?

– Да ты еретик, оказывается? А я-то в темноте своей тебя за комсомольца принял. А ты вон теософ, оказывается? – он говорил с юмором, явно уходя от ответа на вопрос, который я хотел ему задать.

– Я не еретик и не теософ, просто довелось побывать в таких местах, о которых и говорить-то не получится. Вот и пришел к выводу, что мир-то создан не просто так, а может, он создан не всемогущим, а таким же, как вот ты или я, человеком, со всеми присущими человеку ошибками и просчетами.

Отец стал серьезным, насупил брови и задумался над моими словами.

– Может, оно и так, только это не ошибки и просчеты, а мне кажется, это условия для роста душ человеческих. Ты расскажешь мне о своих приключениях? Сдается мне, камень у тебя на душе висит и исповедь тебе требуется.

– Вряд ли вы мне помочь сможете и вряд ли исповедь мне поможет.

– Ну так не сейчас, приходи ко мне, когда готов будешь, и расскажешь мне все.

– Ну, когда готов буду, тогда и приду.

– Славно, отрок. Давай спать ложись, а я пойду покомандую немного людьми неразумными. Утро вечера мудренее, у нас очень много дел и заданий.

Я с радостью принял предложение лечь спать, так как глаза мои безбожно слипались, несмотря на всю высокопарность нашей беседы. И поэтому я занял кровать, которую мне показал отец Феодосий, и провалился в сон, не успев донести голову до вещмешка, набитого сеном, который был тут вместо подушки.

Утро было холодным и сырым. Буржуйка, которая быстро нагревала помещение, так же быстро остывала, и, даже несмотря на то что землянка была по большей части под землей, под утро все равно было свежо. Интересно, как оно тут зимой? Слава богу, что попал сюда поздней весной.

Я вышел из землянки и увидел, что лагерь уже не спит, всюду было движение, и недалеко от входа я увидел отца Феодосия, который разговаривал с Семеном.

Подойдя поближе, я услышал возмущенный голос Семена, который отвечал на часть разговора, которую я не услышал:

– Ты мне тут свои религиозные штучки брось, я буду их мочить, везде и всюду этих гнид немецких, никогда им не прощу того, что они сделали.

– Ты должен простить вот тут, а защищать родину от врага – это святое дело. Умереть за родину тоже правильно. Но злобы быть не должно.