Пища

Она перевернулась на бок и сладко уснула, сама того не ожидая. Сон пришел быстро, заставив ее провалиться, точно в болото. Обволакивающее. Тяжелое. Оно засосало ее, пронося сквозь каскад чужих воспоминаний. Том был в них, только вовсе не похожим на себя. Куда сильнее и увереннее, могущественнее.

Он сидел за большим столом вместе с другими молодыми людьми. Злыми. Темноглазыми. Они ели, отрывая куски жареного мяса от костей. Обгладывая их. Выбрасывая. Оставляя позади. Зубы их были подобны клыкам хищных зверей. Жадных. Они были жадны. До крови и мяса.

На широком столе, на стальном блюде были выложены человеческие останки, сдобренные спиртным и специями. Мясо пахло углями костра.

Алиса вздрогнула, сжав простынь в кулаках. Воздуха не хватало. Ей было противно вдыхать тот дым, тот запах паленой плоти. Запах свинины, что ходила на двух ногах. Быть может, даже воспитывала детей, и никак не ожидая оказаться блюдом за чужим столом. Самым желанным гостем на голодном пиршестве.

Алисе захотелось плакать, но она сдержала слезы, продолжая смотреть на то, как Они встают из-за стола, собирают кости и, бросая их в костер, становятся в круг. Деревянный идол смотрит на них с гордостью, точно на родных детей, пожравших плоть, но отдавших дух, томящихся в белых костях, что медленно покрываются сажей.

Большой Бог. Жадный Бог, пожирающий жадность, точно плоть, пуская ее сквозь своих глупых детей. Давайте, детки. Давайте же. Ешьте, становитесь сильнее, ведь мир требует этого. Просит и умоляет прихода сильных, жадных, прожорливых.

Если мир хочет встать на колени, зачем же ему мешать.

13

Под вечер Кухарка принесла ей стакан молока.

– Алиса… Алиса…

Она дотронулась до нее. Рука была холодной и дрожала. Алиса не реагировала. Все ее тело свело легкой судорогой, не давая ей проснуться, пусть и глаза ее были открыты. Она смотрела вовсе не в лицо Кухарки, склонившейся над ней, а куда-то вдаль. Разглядывала что-то позади морщинистого лица.

– Алиса!

Они все ели. Мололись. Блевали. И снова ели. Пожирали сущность своих жертв, обгладывая их лица.

Ибо дух важнее плоти. Первостепеннее. Тело наше мертво от рождения, но дух будет царствовать и после смерти.

– Алиса!

Человек в черном капюшоне спустился с гор. Человек в черном капюшоне положил руку на плечо Тому. Человек в черном капюшоне навевал одиночество. Бородатое лицо улыбнулось.

– Сын мой. Любимый сын. Сильный сын.

– Алиса! Проснись!

Они шли по пескам, укрывая лица от ветра. Они спали возле костра, подъедая останки припасов, умело спрятанных в карманах балахонов. Они спали вместе, укрываясь одним одеялом.

– Мой любимый сын.

Он повторил эти слова, притворяя их в действие. Изнывая от нетерпения. Наслаждения. Даря его Тому. Отбирая и снова даря. Милостивый Бог. Любимый Бог.

– Алиса!

Они шли много суток, останавливаясь лишь на ночь. Устраиваясь на холодной земле. Том был послушен, за что и вознагражден любовью. Он чувствовал эту любовь, растущую в животе и набухающую в брюках.

– Давай же, девочка, просыпайся. Мы должны идти.

Кухарка готова была заплакать, глядя в пластмассово-мертвые глаза Алисы, вспоминая глаза Настоятелей, сидящих в главном зале. За столом. Поглощающих куски мяса, аккуратно разложенные на блюде вместе с салатом, фруктами и пряностями.

Главным украшением стола была голова старика Гали.

Том стоял на коленях у деревянной статуи, опустив взгляд в песок под собой, и что-то нашептывал. Алиса приблизилась, но фигура Тома немедленно отдалилась и продолжала отдаляться, каждый раз, когда Алиса тянулась к ней рукой. Ветер усиливался, застилая пейзаж стеной песка, а Том продолжал нашептывать на неизвестном языке.

– Алиса!

Деревянная статуя отрастила крылья и взмыла в небо, оставив на земле Тома, глядящего ей в след. Он повернул голову и произнёс:

– Алиса!

14

Проснувшись, она хотела закричать, но лишь звонко пискнула, когда Кухарка зажала ей рот.

– Алиса, девочка моя, тебе нужно бежать.

Сначала она не поняла, но прикоснувшись к, обнимающей ее, Кухарке почувствовала. Это. Страх, шедший под руку со страхом.

Голову старика Гали поместили на серебряный поднос и украсили виноградом. Вокруг горели ароматические свечи, заглушая стремительное гниение сырой плоти, и отпугивая любопытных насекомых. Рот мертвой головы был открыт от удивления, а нижние веки опустились столь низко, что можно было разглядеть, как сереет и стекленеет глазное яблоко. Радужка глаза блекнет, а белок сворачивается, готовясь к распаду. Если присмотреться, то можно было разглядеть в этих глазах последние сцены жизни старого, почти съеденного тела. Раны шеи были рваные, лоскутные. Охранник обезглавил его напильником. Казнь была долгой, но скрытой от любопытных глаз, проходя в окружении Настоятелей, что словно впитывали в себя всю драматичность момента казни дикого животного. Они открыли клетку и, посадив на поводок, потащили Гали вниз по лестнице. Сначала он не хотел идти, постоянно упираясь и цепляясь за прутья, но вскоре стал охотно перебирать руками и ногами, на которых двигался так, точно был взращен волками.

В центре главного зала поставили посудину с куском жареной курицы, и спустили Гали с поводка. Он почуял запах мяса еще на лестнице, потому и шел так резво, а увидев зажаристую корочку, тут же бросился на нее, закидывая в глотку рваные куски, даже не прожевывая их. Пока он ел, вокруг собирались Настоятели. Они толпились, оглядывая дикое животное, заключенное в человеческое тело. Нужно выпустить его. Освободить. Клетка человеческих костей томит его, не дает вырваться и показать себя Великому Богу. А он ждет. Ждет, когда придет зверь и встанет рядом с ним.

– Ты должна идти!

– Куда?

– Подальше отсюда. Должна бежать.

– Почему?

– Они съедят тебя. Сожрут, как других.

– Кого это – других?

– Необычных, как ты. Сейчас нет на это времени. ты должна бежать, как можно дальше отсюда и не оглядывайся, ради бога, не оглядывайся. Просто беги.

Кухарка поставила стакан молока на стол, и ловко извлекла из под фартука небольшой сверток.

– Возьми это. Я собрала всего понемногу. То, что смогла найти. Здесь не густо, но тебе хватит на пару дней. Вот деньги – все, что у меня есть. Ты должна тратить их только на необходимое. Ну, все. Тебе пора.

Она крепко обняла Алису и, поторапливая, толкала к выходу ее дрожащее тело. Ноги будто не слушались, поэтому Алиса шаркала по деревянному полу, с трудом их волоча, прижимая к животу сверточек – пожитки, завернутые в кусок синей выцветшей простыни.

Двери они открыли не сразу. Пришлось повозиться с засовами, которые охранники запирали каждую ночь, чтобы никто не сбежал. Сначала они говорили, что это для защиты от непрошенных гостей, но все это было ложью, ведь в Доме Бога гости не бывают непрошенными.

Двери были жутко упрямы, но все же отворились от рук сухонькой Кухарки и девочки в тяжелых ботинках. Скрип прокатился через длинный коридор и достиг даже главного зала пирующих, где на него не обратили особого внимания. Казалось, еда занимает все их внимание, которое можно привлечь, лишь отняв эту еду.

– Прощай, моя дорогая. Надеюсь, тебе повезет. Несколько дней я постараюсь выгораживать тебя, но рано или поздно все вскроется, поэтому постарайся убежать, как можно дальше. Твои документы из приюта я тоже положила. Постарайся покинуть страну и спрячься. Крепко спрячься. Так, чтобы ни один из этих голодных ртов тебя не нашел. Удачи. Знай, я люблю…

Кухарка не успела договорить, проглотив, а потом выплюнув последние слова вместе со струей крови, брызнувшей из ее шеи. За ее спиной, точно шкаф, стоял Дядюшка Карл, держа в руке, на которой еще все пальцы были на месте, длинный нож.