Несохраненные спирит-истории

– Зачем же так спешить? Ох! – кряхтел в трясущейся карете Фиштайн, – Ты же знаешь, Людвиг, что я не люблю тряску. У меня же мигрень… Эй там, на козлах! Потише, собаки, тысяча чертей! – топот копыт сбил ритм и карета немного замедлила ход.

– Огюст, у нас мало времени, – говорил ему фон Круссе, – Я не сказал тебе, что король назначил меня дипломатом в Берлин и завтра с утра я уезжаю, значит мы должны провести сеанс именно сегодня не позднее полуночи. А уже смеркается! – Карета направлялась в замок Крусс через дремучий лес. Вице-адмирал недовольно хмурился по сторонам – он привык к открытому морю, где прекрасно виден весь горизонт, по-этому в лесу всегда чувствовал скрытую опасность. Особенно он не любил, почему-то, кедры. – Так вот… – продолжал барон, указывая куда-то пальцем, – Когда утром мы открыли шкатулку, там по-прежнему лежал лист бумаги, но на нем были линии. ЛИНИИ, Огюст! Хотя я клал туда абсолютно чистый лист. Понимаешь, Огюст?

– Ты мне это уже говорил, – Фиштайна радовало в этой поездке только то, что при тряске все его медали и ордена приятно звенели, – Людвиг, дружище, достань-ка тот лист. Я хочу взглянуть еще раз.

– Да-да. Но я не говорил тебе, что было дальше! – Барон достал из саквояжа несколько бумажных листиков. Выбрав один из них, он протянул его Фиштайну.

– И по-твоему, десять тысяч чертей, вот это написал Кир Дебец? – с сомнением смотрел вице-адмирал на непонятные ему листочки через монокль, – Человек, отдавший Богу душу в четырнадцатом веке! Когда и Дании нашей не было.

– Да! И будь я проклят, если это не так!

На листочке было неаккуратно накарябано несколько штрихов. Вице-адмирал покосился на барона.

– Как ты думаешь, Огюст, что это может быть? – спросил фон Круссе. – Рисунок? Буквы?

– Тысяча чертей, не имею ни малейшего представления! Просто штрихи!

– А вот теперь слушай дальше! – барон протянул вице-адмиралу другой листочек, – На следующую ночь мы с Гретхель провели повторный сеанс и так же оставили лист бумаги и кусок угля. И что ты думаешь? На утро на бумаге были штрихи, но уже больше, чем в первый раз. Вот этот лист, взгляни, – лист был похож на первый, только штрихов там было побольше, – Мы стали проводить сеансы каждую ночь. И каждое утро находили странные послания. В последствии мы перестали класть в шкатулку уголь, а штрихи все равно появлялись! Как ты себе это представляешь, Огюст?

– Никак, Людвиг.

– Мы перестали ставить шкатулку, а просто оставляли лист на столе – а штрихи все равно появлялись! Вот они.

Вице-адмирал внимательно изучал каракули, напрягая всю свою фантазию в потугах что-нибудь разобрать. На листах в верхних правых углах рукой барона стояли даты. И с каждым днем (вернее ночью) каракули становились аккуратнее и даже получалось что-то похожее на текст. На последних листах можно было разобрать даже некоторые буквы.

Карета в очередной раз, скрипнув рессорами, подпрыгнула на ухабе от чего у вице-адмирала слетел монокль. Это оторвало его от бумажек.

– Вот это похоже на слово «всё», – тыкал пальцем в бумажку барон, – а вот это можно прочитать как «уже».

– Знаешь, Людвиг, это можно прочитать как угодно, десять тысяч чертей. Вот я, к примеру, читаю вот это слово как «португалец». Ох уж эти португальцы!

Последние слова Фиштайна барон пропустил мимо ушей.

– Если ты присмотришься внимательней, Огюст, ты увидишь, что на всех листках написано одно и то же. Только на ранних листках ничего не понятно, но штрихи те же и расположены в тех же местах, что и на поздних.

Вице-адмирал протер монокль и вновь прижал его надбровной дугой.

– А в комнату точно никто не мог войти? – спросил он у барона, – Может это твоя сестра написала или этот… как его… Ганс?

– Нет! Никто! Скорее твои ордена не настоящие, чем эти надписи! Все ключи от залов я всегда ношу с собой, дубликатов нет, я уверен.

– Людвиг, в твоём замке слуг больше, чем проклятых мышей в трюмах судов из Африки. Так неужели тебе не приходило в голову, что они обитают в нем на правах хозяев и самому безмозглому пришла в голову идея обводить и тебя и милую Гретхель вокруг пальца. Не удивлюсь, если в твое отсутствие самый последних твой полотер за бутылочкой испанского хохочет над удачной шуткой что твоя лошадь. Ты проверяешь свои погреба, Людвиг?

– Ах, Огюст, мы же с тобой об этом говорили. Слуги не при чем. Я лично дежурил в фойе.

– Потаенные двери? – осторожно предположил Фиштайн.

– Их тоже там нет. Я для того и пригласил тебя сегодня, что бы ты был свидетелем. Сегодня последний сеанс перед тем, как я уеду в Германию и я думаю, что все пройдет так как надо, мы сможем-таки прочесть, то, что пытается нам донести Кир Дебец.

Карета, тем временем, подъезжала к замку Крусс. Из-за крон раскидистых деревьев в синеющем небе были видны острые шпили старинных башен из коричневого кирпича. В сгущающихся сумерках они выглядели довольно устрашающе и создавали неких эффект средневековья, когда в этих местностях активно жгли ведьм.

– И вот это вот ты называешь ПСИХОГРАФИЕЙ? – спросил Фиштайн, имея в виду штриховые загогулины.

– Именно! Психографией! – кивнул фон Круссе. – Только это ни я их так называю. Так это назвал лифляндский барон фон Гюльденштуббе, который тоже получал такие послания, – ладонь барона сжалась в уверенный кулак – Я уверен, что умершие могут оставлять нашему миру послания! Послания из другого мира!

В этот момент карета подскочила на кочке и один из лакеев не удержался и слетел в траву, едва не разодрав чулки. Вице-адмирал выругался, но молодой человек, догнал карету и умудрился запрыгнуть на свое место прямо на ходу. Однако паричок он все-таки потерял.

– Из мира умерших? – вернулся к прерванному разговору Фиштайн.

– Из мира умерших!!! – ответил вон Круссе, укладывая бумаги обратно в саквояж. – Мы стоим на пороге религиозной революции, Огюст! Скоро мы сможет свободно общаться с потусторонними мирами посредством этой самой психографии! Мы сможет узнавать будущее, прошлое и настоящее! Мы сможет разгадывать доселе неразгаданные загадки! Преступления мы тоже сможет разгадывать! Мы узнаем такие вещи, о которых не имеем даже представления, Огюст! В последствии, кто знает, может быть нам удастся общаться с самим Творцом! Ты представляешь, Огюст! Представляешь?

– Мне кажется, Людвиг, ты немного преувеличиваешь, десять тысяч чертей.

– Да, я понимаю, что это звучит удивительно и кого-то, вероятно, может даже испугать, но я уверен, что это, в конце концов, будет! Будет!!! – Барон взглянул на вице-адмирала, – Я вижу, ты не веришь…

– Ну… Знаешь ли… Тысяча чертей… Это, действительно, звучит довольно невероятно.

– Понимаю, – кивнул барон, – я сам по началу не верил. Но я тебе докажу, Огюст. Сегодня ночью мы проведем сеанс и ты лично будешь свидетелем проявления психографии!

– Прелюбопытно будет посмотреть… – Фиштайн освободил глаз от монокля, дыхнул на него, протер о полу мундира и сунул в карман, поправив позолоченную цепочку, так, что-бы она бросалась в глаза. – Весьма прелюбопытно, Людвиг.

Позднее

Барон Людвиг фон Круссе, держа руки за спиной, хмуро шагал по залитому утренним светом коридору своего фамильного замка. Он был походно одет и провожал последние минуты в своих родных чертогах. Ему очень не хотелось уезжать в неуютный Берлин, но отказывать императору Францу-Иосифу он не мог. Хотя, если сослаться больным? Нет, уже все было готово к поездке.

В потном кулаке он сжимал сильно помятый листочек с неровными каракулями, будто их выводил клинический идиот. В других обстоятельствах этот глупый листочек пошел бы в камин или на папироску конюху, но сейчас этот документ вызывал в душе барона холод. Этот небольшой лист бумаги он достал из шкатулки два часа назад и, прочтя его вслух перед свидетелями, побледнел и находился в таком состоянии до сих пор. Тот озноб, который побежал по его телу после прочтения, сохранялся в его нутре и по сей час.

Фон Круссе остановился перед большим окном и стал наблюдать за последними приготовлениями к отъезду. Слуги грузили багаж в повозку, запряженную четверкой лошадей, кучер поправлял ремни и расчесывал гривы. Кони нетерпеливо фыркали и стучали копытами по булыжникам.

Барону не давали покоя слова на листочке. Сестра Гретхель, услышав их из его уст, лишилась чувств и старому Гансу пришлось долго хлопотать над ней, прежде чем она пришла в себя. Сейчас она лежала в своей комнате в предобморочном состоянии, а доктор уже устал давать ей нашатырь. Огюст Фиштайн и другие, кто присутствовал на ночном сеансе, так и не смогли произнести что-то вразумительное, а только непонятливо хлопали глазами. Спустя двадцать минут от приглашенных гостей не осталось и следа, кто-то даже забыл перчатки. Первым умчался вице-адмирал с седыми бакенбардами, переходящими в усы.

Тени от замка становились отчетливей медленно двигались, давая понять о восходе солнца и о том часе, когда Людвиг фон Круссе должен отправиться в путь. Барон еще какое-то время стоял перед окном, отрешенно смотря на утренний пейзаж. Он не шевелился – было не зачем, и молчал – не с кем было говорить, да и не о чем. Он так глубоко углубился в самоанализ произошедшего, что даже не услышал, как сзади к нему подошел Ганс и нерешительности остановился поодаль. Слуга пришел позвать барона, но, видя, что тот озабочен, тихонько стоял, чуть склонив голову, стараясь не мешать.

Барон в двадцатый раз прочел слова, написанные непослушной рукой (предположительно рукой Кира Иоганна Дебеца): «НЕ БЕСПОКОЙ НЕ ЗОВИ НЕ ВОЗВРАЩАЙ». Что имел в виду Дебец, если, конечно, это был он. До этой ночи им с Гретхель не удавалось добиться более-менее читаемого текста. А вот этой ночью все-таки получилось, но… Лучше бы не получалось. Этот текст напугал всех и барон испытывал чувство стыда за то, что довел уважаемых гостей до испуга. Он не думал, что так получиться.

Барон краем глаза все же заметил, стоявшего в стороне слугу и, глубоко вздохнув, порвал мятый листочек на мелкие обрывки.

После чего взял протянутую Гансом дорожную трость и перчатки, и быстрым шагом спустился по лестнице к приготовленной повозке.

Германия. Берлин. 1853 год.

Ранней осенью, уже, будучи в германской столице, барон получал психографические послания даже без специальных сеансов. Дошло до того, что он просто оставлял, например, газетный обрывок на столе в гостиничном номере и через какое-то время обнаруживал на нем странные каракули, смысл которых можно было интерпретировать по-разному. Ради интереса он оставлял листочки в совершенно произвольных местах – в трактирах, на бортах торговых фрегатов, на мостах через каналы, просто на парковых скамьях и на удивление не только приглашенных свидетелей, но и самому себе, на листах проявлялись фразы. Прямо на глазах. В солнечный полдень в людных местах! Барону достаточно было только мысленно позвать того или иного умершего человека и немного сосредоточиться. Даже Гретхель для этого была не нужна.

Разумеется, такое дело облетело почти все европейские газеты и сотни людей в это не верили и на адрес барона приходили мешки писем, где люди возмущались его наглым и бессовестным обманом. На письма он не отвечал, не только потому, что у него просто не было на это времени – прежде всего, у него не было желания бесконечно объясняться. Он выбрал другую тактику – барон просто собирал людей и на их глазах выполнял их просьбу вызвать тех или иных ушедших в мир иной родственников. Спустя некоторое время на приготовленном им бумажном листе проступали более-менее собранные в некий порядок штрихи, которое при желании можно было прочесть в слова.

Он получил письмо от супруги Елены, в котором она сообщала, что хочет приехать в Берлин с обоими детьми и вместе встретить Рождество. Безмерно счастливый барон немедленно отослал ответное письмо в котором искренне надеялся, что обнимет и ее и детишек уже до наступления холодов. Однако, запечатав письмо оттиском фамильного перстня барон фон Круссе призадумался. Некое тревожное чувство окутывало его с головы до ног, постоянно просыпаясь вместе с ним по утрам. Это было предчувствие трагедии, беды и барон только сейчас признался в этом самому себе, когда смотрел на конверт, адресованный в Вену супруге. И он написал другое письмо, а это отправлять не стал. В другом письме он попросил Елену оставаться в Вене или приехать в замок Крусс, но не ехать в Германию, так как совсем скоро он будет готовится к обратной дороге и до Рождества должен вернуться домой. Он врал. Поручение короля было не таким простым, чтобы закончить его к Рождеству и даже, наверное, к весне.

В ноябре к барону в Берлин вместо супруги и детей приехала Гретхель, временно оставив замок на попечение слугам. Прожив полгода в пустом замке она поняла, что больше так не может. Она призналась барону в том, что не говорила ему ни в одном письме и не делилась ни с одним человеком – она не может избавиться от навязчивой идеи о том, что в фамильном замке Крусс обитает некто неизвестный. Слуги клянутся, что ничего не знают и никого не видят, но медиумный дар, полученный ею в подростковом возросте (как и у ее брата) позволяет ей чувствовать присутствие некого духа, с некоторых пор обитающего в стенах замка.