Белая нить

Ещё и мысли не давали покоя. Вспомнилось время, проведённое с Азалией.

Вспомнились слова владыки Эониума:

– Женившийся на ней познает, – изрёк он лишь однажды, прозрачно намекая на дочь.

Изрек, снедаемый гневом – и как в воду поглядел. Ведал бы он тогда, что слова его явятся пророческими, наверное, выколол бы очи всем, кто упивался очарованием Азалии дольше положенного.

Истинно, радости благословлённого брака она не познала, но мужчин завлекала в сети играючи. Любых. Не только тех, кои вздыхали ей вслед, питая недвусмысленные побуждения. Многие шли ради нее на риск. Многие свершали глупости без оглядки на последствия.

Каладиум, Аспарагус, Лета?, Антуриум… Даже владыка Эониум, милостивые Боги!

Стальной Шип, кой выносил смертные приговоры быстрее, чем пылинки смахивал, вызнав об утехах дочери с наследником Танглей, избрал ей в наказание отречение от рода и изгнание, но не казнь. По-разному расценили его деяние. Преимущественно дриады сошлись во мнении, что погибель – кара щадящая. Долгое время Аспарагус придерживался мнения схожего. Но чем дольше созерцал метания владыки, чем чаще утихомиривал его, когда кто-то кланялся ему не столь низко, сколь приписывали устои, тем гуще разум заполоняли сомнения.

Был еще один поборник того решения: Тень Океана – Ваухан, былой правитель Танглей, отец Лета?. Рассуждать о его решениях все равно что на чужбине свои устои диктовать.

Но Эониум… Из всего вытекало, он попросту пощадил дочь и отпустил в свободный полет.

Ведал бы он тогда, что она падет на дно, наверное, казнил бы её. Словом, обратился бы к мечу расправы – надежному, никогда не подводившему орудию, кое раз и навсегда отсекало тягу к бунтарству.

Ведь позднее Азалия и Лета? подарили жизнь двукровным детям.

Аспарагус прищелкнул языком, гоня прочь безотрадные мысли. Безуспешно. Размышления оголили замшелую боль. Крах эпохи Стальных Шипов мог бы связать их с Азалией узами близости. Мог бы, ежели бы ранее на пути Азалии не встретился Лета?, ежели бы она не понесла от него.

Что за дрянные мысли? Аспарагус едва не наградил себя пощечиной. Ужель в нем до сих пор теплятся чувства к Азалии? Спустя столько лет? Ну не глупец ли он? Не безумец ли?

Чтобы восстановить душевные опоры, пришлось воззвать к разуму и припомнить, чья кровь бежит по его венам.

Ожидалось, что Каладиум появится в мгновение ока, засыплет Аспарагуса руганью, проклятиями и плевками. Но нет. Только накануне, когда из коридоров потянуло кровью, откуда-то сверху прозвенел его истошный вопль:

– Мы договаривались!

– Я обещала подумать, – сухо, даже безразлично ответила Азалия.

– Можно мне уже поесть? – вклинился в разговор третий – похоже, подросток.

– Нет, – отрезала Азалия. – Сперва приведите в чувства огневика, потом возьметесь за трапезу.

Огневика? Аспарагус моргнул. Вдалеке что-то шлепнулось – будто кусок сырого мяса кто уронил. Он ума не прикладывал, что там творилось. Но восполнять пробел в сведениях не торопился, ибо в неведении – благо.

Крутящаяся голова ничего не видит, – сказал ему однажды Антуриум. – Выборы, кои существа свершают в спешке и суматохе, размениваясь на все и сразу, чаще ошибочны, неразумны. 

Зелен лист, соседство с исхудавшим ведром, куда предлагалось справлять нужду, угнетало. Но Аспарагус не спешил высовывать из пещеры носа – не спешил ровно до тех пор, пока ноздри не защекотал запах духов. Рядом послышался шелест шагов, и Аспарагус вышел в коридор. Но тут же отступил обратно в нору. Каладиум пронесся мимо столь стремительно, что плащ его надулся крылом, а каблуки сапог наплодили в почве вмятин.

– Постой! – крикнул ему вдогонку Аспарагус, и собрат замер, словно в стену уперся.

– Ты! – процедил Каладиум и обернулся. Он сжимал и разжимал кулаки, казалось, выжимая омывающую пальцы кровь. – Стало быть, ты доволен? Счастлив, надо полагать? Не обольщайся. Своей смертью все равно не подохнешь. Пощадив тебя, Азалия лишь уважила прошлое.

Аспарагус выдохнул и посмотрел на былого сослуживца. На знакомое лицо, достойное героя любовной повести. На броские, полные неприкрытой боли, глаза в сети кровоподтеков.

И спросил:

– Было время, когда ты нарекал меня приятелем?

– Что за?..

– Просто ответь.

От срывающихся с ладоней Каладиума капель на земле множились темно-багровые пятна.

– Было, – произнес он и скривился, будто не слова из себя выдавливал, а жизнь выбивал удар за ударом. – По юности.

– А потом?

– Потом? – Каладиум хмыкнул и громче выдал: – А то ты не ведаешь, что было потом!

– Владыка Эониум оказал мне честь, – вымолвил Аспарагус. – Я ступил на должность архихранителя. В этом дело?

– Должность – дело сорок пятое, Аспарагус. – Печаль глубокой тенью залегла под глазами Каладиума. – Это была последняя капля. Эониум слепо благоволил тебе. Он толкал тебя везде и всюду, выделял, ставил в пример. Я до сих пор гадаю, какой бес его тогда попутал. Чем ты заслужил его расположение? Чем?! Наверное, я никогда этого не пойму.

Как не поймут и другие, пока я храню молчание, – подумал Аспарагус, поправляя маску.

– Не только я подвёл Стального владыку, – ответил он. – Думаешь, он возрадовался бы, узнав, что ты учудил ныне?

– Он мёртв, – Каладиум отвёл взор. – И стальные устои мертвы. Благодаря Антуриуму, коего ты так любишь. Но ещё не вечер…

Ах, вот оно что! Стало быть, он решил, что Азалия желает возродить Стальные устои? Слепец! Влюбленный идиот! Право, ошибиться сильнее Каладиум попросту не сумел бы.

– …Разговор окончен, – бросил он.

Ни брызгания праведным ядом. Ни отвратной ухмылки и издевок. Краткое «разговор окончен» – и все. Живописно взмахнув накидкой, Каладиум скрылся в соседнем, залитом тишиной тоннеле.

Бессмыслица! Какая мантикора его укусила? А что занятнее – в чьей крови он измарался? Отчего выглядит так, словно все его вычурные одеяния и драгоценности сгинули в пучине океана?

– Хм-м… – Аспарагус скользнул взглядом по багряным каплям, кои стелились в обе стороны кривыми узорами.

По столь явному следу разве что слепец не нашел бы искомое. Но он медлил, помня, что поблизости прячутся выродки. Да и отсутствие меча бравады не прибавляло.

Быть может, окликнуть Азалию? Где она?

– Глупо. – Аспарагус сорвался с места до того быстро, что огонь свечи на стене сжался до крохотной точки.

Азалия сказала, что он не узник, двери для него распахнуты. Но лучше бы ему дождаться её, потому как двукровные есть двукровные: ударит в голову безумие – и песнь его спета.

В полумраке коридоров терялись очертания пещер. Не слышалось ни бесед, ни ругани. Аспарагус миновал с десяток поворотов, а картина не менялась. Везде его встречали тоннели и подсвечники, увитые резьбой застывшего воска, изредка – толстые бревна, коими подперли потолок.

На очередной развилке он приостановился, сверяясь со следом. Подался к нужной дороге и замер.

Юная двукровная, еще одна гарпия-наяда, отодвинула огрызок коры, прикрывавший вход в пещеру. Вынырнула из логова, волоча кожистые крылья и подкидывая чей-то… палец.