Бессильные боги, врачи и шаманы,
увы, не сумели спасти и помочь,
хотя выворачивал душу, карманы,
хотя умолял, был к здоровью охоч!
Умру поутру без долгов, ещё честным,
отправлюсь в могилу по воле причин.
И мне прокричат поминальную песню
горластые вороны или грачи.
Дождик
По вымытым банкам, бидонам, кувшинам,
надетым на колья заборной гряды,
что равен двум целым, не дробным, аршинам,
дождинки стучат на любые лады.
На клавишах листьев, бордюров играют
и лижут так метко стекляшки окна
при мутном, пригашенном солнце, что тает
в концертном просторе июльского дня.
Капели по бочкам и лавке-маримбе,
по веточным струнам, как мастер Садко,
по крышам-литаврам и вёдерным нимбам,
по лысинам, шляпам, причёскам с тоской.
Все семечки водной, мелькающей дроби
стекаются в лужицы, струи, ручьи,
являя собою порядок особый
в преддверии вечера, звёздных лучин.
Удары мелодий прозрачного цвета.
Красоты из туч осыпают и лес.
Я ж слушаю этот оркестр средь лета,
взирая на капли и серость небес.
Дыня
Давно изменился и снова меняюсь,
кормя свои крылья и жаждущий мозг,
растя средь колючек, цветком распускаюсь,
живя среди бед, отторжений и розог.
Глотаю куриную мякоть и гречку,
питая разорванность пламенных мышц,
кормя книгочтеньем душевную печку.
А раньше был слабый, невинный, как мышь.
А прежде сидел, сторонясь упражнений,
зарывшись в экраны кино или книг,
ударную музыку, ум поколений,
взирая на юный, поющий свой лик.
Теперь научился похабничать гордо,
танцовщиц, девиц потребляю в хмелю,
хоть раньше смущался словес и осмотра.
А ныне без умолку что-то мелю.
Не чту поседевших, но выросших в дурней,
а чаще избранниц, дружка и себя,
вкушаю продукты грехов, винокурни,
ведь юность пробыл я в моральных цепях.