ЯММА. 1(13)

2. Свобода соткана смелостью.
3. Страдание суть счастье.
Светлана Сергеевна сокрушается, сморкается,
Струятся сопли.

Старость содержит смерть.
Смерть содержит случай.
Случай содержит судьбу.
Судьба слепа.

Светлана Сергеевна собирает слова, сервирует стол.
Скатерть, слойки, сыр, самогон.
Слышит стон смерти.
Супруг Савелий спивается.
Срочно сдаёт серебро.

Старость слепа.
Светлана седа, сутулится.
Стыдится своей семьи.
Сын Сева сидит.
Сын Серёжа служит.
Смердит скальп сестры Серафимы.
Светлана Сергеевна
сушит слёзы.
Скучно.
Смеркается.
Солёный сахар, сладкая соль.

Светит солнце.

Светлана Сергеевна слепа, седа,
собирает слова.
Самогон, солдат, СИЗО.
Свастика, советский союз, сотка, санкции.
Сочувствуем, соболезнуем.
Спаси, сохрани.
Столица, страница, станция.
Сумерки, салон, совиньон,
суббота, сезон, сводка.
Стандартная ситуация.

Скрипит старая софа.
Скалится солью сахарница.
Светлана Сергеевна собирается.
Смотрит слепо.
Стена. Скатерть. Стол.
Снова сбивается.
Срывается.
Судорожно смеётся.
Снова светит, слепит солнце.

Светлана Сергеевна сумасшедше счастлива.

работа горя (тони лашден)

Да, спасибо! Только у меня группа через пятнадцать минут, мне отметиться надо, мы успеем?

И о чём я говорила?.. Да! В общем, тогда было модно, молодёжно иметь какую-то зависимость. Я сама, например, привирала, что сижу на «таблетках», а спроси меня на каких – я бы тревожненько замерла. Враньё расползается под горячими пальцами искателей правды. Но никто не копал глубже. Им было достаточно того, что я такая таинственная волоокая нимфа, на таблетках.

Ну а потом все эти зависимости приелись, притёрлись, и наоборот – стало популярным ходить на психотерапию, разбираться в себе. Но это уже мимо меня прошло. Мне в себе разбираться никакого прикола нет. Наоборот – чем меньше я про себя знаю, тем лучше сплю.

Сюда, на группу меня отправили от работы, то есть, как отправили. Это в последнее время принудительно стало. Раз в неделю – осмотр, если крыша отъезжает – дают десять обязательных консультаций. А крыша тут отъезжает у всех.

Ну а что им остаётся? Если помнишь, в самом начале было несколько громких дел, когда ломались люди, там совсем неприятно было. Их ещё хоронили в закрытых гробах, бог знает, что они с собой делали, но лучше, наверное, и не спрашивать. После этой шумихи, собственно, и поросло всё бюрократией: сейчас, пока не подпишешь, что с рисками работы ознакомлена, на психотерапию при необходимости согласна и т.д., и т. п. – работать не дают. Теперь всегда можно сказать, что психологическая помощь была, но не вывезли люди, да-да, жаль их, конечно, но вот такая работа.

Я тебе честно скажу: я бы и не пришла сюда, если бы они не заставляли, делать мне нечего? Смены ставят по двенадцать часов: утром пришла – вечером ушла. Я иногда поесть не успеваю, прихожу домой и валюсь в кровать. Какая тут терапия? Правда, сейчас уже получше, может, потому что лето, солнышко, да и стреляют меньше. В марте я вообще из-за стола не могла выйти. Были дни, когда хотелось в туалет, а нельзя. И ты сидишь пять, шесть, десять часов, работаешь без перерыва. Тело медузой становится: полупрозрачное, склизкое, – размазывается студнем, чувствительность пропадает, а ты всё отсматриваешь эти фотографии, лица мёртвых в одно сливаются, и им – ни конца, ни края. Одну коробку закончишь – приносят вторую. Я, наверное, человек двести за неделю оплакала.

У меня в прошлой группе старушка была, конкретно поехавшая. Мы с ней как раз в конце марта пересеклись. У старушки этой пальцы паучьи были, она ими постоянно в воздухе перебирала, что петли вязания нанизывала. Вязала воздух, вязала, а потом хоба – подскакивала на стуле, словно ей со всей дури током заряжали, и чеканила чужим голосом: сто двадцать четыре, сто двадцать пять, сто двадцать шесть – могла так до ста пятидесяти считать. А потом обмирала на стуле, и через пару минут снова пальчики бегут по воздуху, набрасывают петельки.

Я этот её голос «Палычем» назвала. Ну что, Мария Петровна, как Палыч? Палыч-то наш шалит сегодня, а? Не слышно Палыча, всё с ним в порядке?.. Но старушку я уважаю, по моим прикидкам, тысяча у неё точно есть.

Хвалиться не буду, но я опытных плакальщиц издалека вижу. Сама я в этом с самого февраля варюсь, глаз намётан. Смотреть надо на то, как человек встаёт и садится. Новенькие очень боятся расплескать в себе, они так преаккуратенько присаживаются, как будто чуть-чуть – и наружу всё пойдёт.

А у работниц постарше сразу другая поза: они шею вперёд тянут. Помнишь картину «Бурлаки на Волге»? Ну тут то же самое: тянутся, волочат за собой всё это. И когда садятся, будто затухают, замирают без этой ноши, копят силы, чтобы дальше тянуть. Им не до разговоров, не до бессмысленной болтовни.

На работе самое неприятное – эти вот фишечки, эти коленца, которые выбрасывает тело. Тело принимает удар, терпит, стогнет, ломится под напряжением, а потом раз – и трескается. Изо всех щелей лезет эта ерунда.

Смешно, наверное, что я так себя отсекаю, да? Что, мол, вот тело, а вот – я? Но так плакальщицей быть проще. Берёшь своё тело, копаешь в нём выемку, и усаживаешься в неё поудобнее быть маленькой, крошечной свидетельницей катастрофы. И если хорошо пригнуться, то, может, и пронесёт. Но если во весь рост стоять, принимать это целиком, смотреть и видеть, не отворачиваясь, то, конечно, как пить дать развалишься.

В прошлом заходе мне совсем тяжко пришлось. Я думала, что вообще придется выйти из всего этого дела. Первые недели две шли ровнёхенько, укладывались ровно, я в себя их раскладывала что твой пасьянс, карта к карте, рубашка к рубашке, тельце к тельцу. А потом пришла домой после смены, легла на диван, а проснулась, когда себе последний ноготь со ступни снимала. Вот это меня тогда высадило, ты представь? И я ногти эти всё никак не могла отрастить: чуть только рубчик рисовался – и я сразу его срывала, на работу приходила в кроссовках, полных крови. Мне даже клеёнку дали, смешную такую, в огромные чайные розы с алмазами. У меня бабушка в деревне на такой потрошила кур.

Ну и я, что та кура. Сижу, работаю, за смену кровь запекётся, в ноги чувствительность приходит – и я дома давай опять, разбираю до мяса.

Меня, потом, конечно, и капали, и кололи, и таблетки я пригоршнями ела – и ничего не помогало. Но ногти-то всё равно отрастут, понимаешь? Поэтому я где-то месяца три работала, пока могла. Это потом уже совсем плохо стало – в ногах гниль появилась, и пришлось перерыв сделать.

Ой, что и говорить, на работу я эту попала случайно. Они, когда всё только началось, звали людей буквально с улицы. Мне деньги были нужны, я и пошла. Прихожу в контору, там стол и два стула, за столом мужик сальной, галстучный. «Хоронили кого-нибудь?» – спрашивает. Хоронила. Бабушку и отца. «Плакали сильно?». Я ему вру: сильно, ой сильно, все глаза выплакала. «Ну вот здесь то же самое». Только знаешь что? Ничего здесь не то же самое. На работе этой плакать вообще не приходится. Наоборот: трамбуешь в себя эти слёзы, пока они не спрессовываются, глубоко-глубоко – ну и тогда работаешь. Горюют без слёз – горюют нутром, пока оно не выжигает до костей.

Ну допустим, раньше работаешь, работаешь, работаешь, а потом попадается тебе какой-нибудь мальчик, ну скажем, Миша, лет двадцать, смотришь в карточку, а он из Сморгони какой-нибудь. И ты вдруг вспоминаешь эту дурацкую Сморгонь, и она наваливается на тебя, жмёт тебя, и ты вдруг вспоминаешь и хлеб в магазине у дома, и цветы в частном секторе, и как в лес бегали, и покрышки жгли – и вдруг этот мёртвый Миша наваливается на тебя всем весом. И ты уже не только за Мишу плачешь, но за всю Сморгнь эту ебанную, плачешь, что Миша её потерял, и Сморгонь его потеряла, и сразу это горе расползается на целую область – ну как один человек такое проплакать может? Ну и плакальщицы, конечно, шли в расход при таком. Неделя – максимум, а потом идут по швам, пухлеют от горя. На войне все оплакивать слёз не хватит.

Они поэтому сейчас и дают всех вперемешку. Сейчас я смотрю на фотки и не знаю уже, наш это или не наш, да и кто теперь «наши»? Просто люди, горы мёртвых людей. Я их в себя складываю и аккуратно несу.

Горе, оно ведь как, растёт, множится, червивится. И его если не оплакивать, то оно ластится к людям. Бывало у тебя такое, что вроде причины нет, а такая журба находит, что хоть ложись и умирай? Так это вот чужое горе хочет быть прожитым. Горю нужен выход, его надо проплакать. Ну вот мы его фасуем по щепоткам, по жменям, по коробкам, кто сколько может вынести.

В этот раз, во вторую ходку – совсем легонько, по касательной прошло. Бывает, сижу – и начинает ни с того ни с чего щемить, прямо дышать нечем, и подкатывает к самому горлу, и такая туга берёт, и от неё, как от соковитого березового ствола, кап кап кап кап кап и течёт чужой голос из меня, льётся, а потом снова всё схлопывается.

Сначала я записывала на диктофон, что говорю. Они нас тут просят это делать, говорят, что мы им так помогаем базу собирать. А потом записывать я бросила, всё равно одно и то же жевала. Этот голос во мне, мужской, мурыжил: «Ой люли люли люли», и меня потом, когда я запись слушала, аж трясло, что он в песне этой никак на следующую строчку не перейдет. Забыл, цi шо?

Ну ты сама представь, пять минут люлей этих. Рехнуться можно.

Девушка моя, понятно, от люлей съехала обратно к маме очень быстро. Сказала, что ещё к истории с ногтями у неё была эмпатия, это как открытая рана, символ моей жертвы, но люли эти и чужие мужские голоса – это за пределами её границ толерантности.