Триада

Таррель вспыхнул и поднялся.

– Да не было ещё такого, чем бы Таррель подавился! Даже если поперёк горла встанет – глотку себе разорву, выну, и проглочу заново!

– Ну, что ж, глотай. – сказала Джерис и бросила к ногам Тарреля девять дитаров. – Не нужны мне ни твои друзья, ни твои связи, ни ардумы твои.

– Джерис, хватит капризов! Остальные забери! – крикнул Таррель ей вслед.

Тень Джерис в дверях становилась всё короче и короче, пока не исчезла.

День близился к вечеру, а яблоки, пролежавшие весь день на солнце, съёжились, потемнели, и теперь пахли ещё терпче. Старики Шетгори затеяли большой ужин несмотря на скорбный срок. Таррель так и не понял, в честь чего. Особенно рад был Гофа, решивший, видимо, что небеса и Таррель услышали его просьбу о том, чтоб лати Фенгари поскорее покинула их дом.

Лати Фанкель выносила всё новые и новые блюда, приготовленные пусть не самым искусным образом, но с душой, и чувствовалось в них тепло рук доброй старой женщины.

Единственное, что не давало Таррелю насладиться последним вечером с Шетгори – это ожидание близкого объяснения с ними, с людьми, принявшими семь Эгар назад чумазого мальчишку-оборванца с мешком непонятного барахла и помощью по дому вместо уплаты за жильё. Только сейчас осознание того, что Шетгори, возможно, единственные люди на Эллатосе, которые не побоялись держать под своим домом страшные и очень далёкие для их понимания вещи, повергло Тарреля в тяжелую задумчивость.

– Арнэ, я иногда думаю, что ты – само небо. – робко улыбаясь, сказала Фани. – Только на небе так скоро могут сменяться солнце и тучи.

– Боюсь, что я и сам теперь последний раз вижу на этом небе солнце. – ответил Таррель, выдавив улыбку.

– Почему это? – обеспокоенно сказал Гофа.

Таррель вздохнул и откинулся на спинку стула, уставившись в крохотное пятнышко на скатерти. Старики переглянулись между собой, поняв, что дела, видимо, совсем плохи: обычно на расспросы Таррель либо отмахивался, либо сердился, но теперь его усталое лицо с нахмуренными бровями и поджатыми губами, ровно как и тяжёлое молчание, никак не разрешающееся словами, обеспокоило их.

– Фани, Гофа. – наконец сказал Таррель. – Я не мастак по части красивых слов и прощаний. Но, боюсь, нам с вами придётся расстаться. Скорее всего, очень и очень надолго.

Шетгори молчали, уставившись на него.

– Я понимаю, как вам, должно быть, обидно только встретить меня на пороге и вот снова провожать. Но я теперь должен уехать из Гаавуна. И, клянусь, не знаю, когда вернусь. И вообще вернусь ли. Поэтому заранее дам распоряжения о своём имуществе. – сказал он и постучал пальцем по столу, указывая на подвал под ногами.

– О, небеса, что ты говоришь такое, Арнэ! – воскликнула лати Фанкель и заплакала. Таррель стиснул зубы, заставив себя не заметить этого, и продолжил:

– Не хочу, чтоб мои вещи стесняли вас. Но мне не успеть вывезти всё. Я корю себя за это. Поэтому сделаем так. Я даю себе времени три Эгары. Если буду жив, но не смогу вернуться к этому сроку, непременно пошлю вам весточку. А если её не будет – слушайте внимательно. Дверь запечатана, её без меня не открыть. То на вашу же пользу, если придут обыскивать. Так что, Гофа, придётся подкопать. Все добро, какое там есть, выносить – и жечь с щепоткой соли и листом бисы, жечь нещадно. Голыми руками не касаться! Всё что есть, не глядя, жжём. Поняли?

– Понял. – сказал Гофа с тревогой.

– Вроде, всё разъяснил. – сказал Арнэ, думая, что же ещё он мог забыть, но ничего не всплывало в памяти. – Как стемнеет – уйду.

Он встал из-за стола. Вечернее солнце окрашивало комнату в оранжевый, и Таррель, глядя на него, сощурился. За диваном валялся плащ, скинутый ручками Джерис, и звал в путь, в очередное и последнее путешествие по земле Эллатос. Таррель поднял плащ и прижал его к груди.

И прилететь бы тёплому ветру с холмов, согреть и успокоить, дать напутствие в дорогу, но ворвался в комнату ветер холодный, с океана, обжигая лицо, точно давал пощёчину, и едва не вырвал из рук Тарреля плащ, который взлетел в воздух так легко, будто в карманах его вовсе ничего не было. Точно был он просто куском ткани, который не держал в себе никаких тайн и не прятал никаких сокровищ.

Тарреля будто дубиной по голове огрели. Почему так легко? Почему не тянет вниз тяжесть, которую скрывает в себе потайной кармашек у груди? Таррель перевернул плащ, встряхнул, вывернул, снова встряхнул, бросил на пол, ощупал руками каждую складку, каждый карман. Пусто. Пусто!

– Арнэ! Чего случилось? – донёсся голос Гофы.

Что есть силы Таррель зашвырнул плащ в самую гущу сада, где тот и повис на кустах. Теперь он смотрел на дежу двумя выпуклыми под ветвями частями, а полукруглой складкой, точно ртом, смеялся над ним.

– Дрянь. – сказал Таррель с усмешкой, оглянувшись на пустой диван.

Уже давно никто не ходил холмами, чтоб попасть с Гаавуна в Стан на Ларгве. О том, что когда-то здесь проходила крутая лесная дорога, говорили только трухлявые пни, стоящие молчаливо среди леса, будто маяки. Их деревья давно срубили, чтоб осветить ночную дорогу.

Теперь кроны тех деревьев, что не тронули, разрослись и скрыли собой небо. Дорога вилась вверх, потом вниз, потом опять вверх, и так много-много раз, пока не утопала в овраге, который появился здесь совсем недавно. Земля сошла с холма, утащив с собой деревья, кусты, птичьи гнёзда и редкие домики. Неизвестно, с чего решила природа так разгневаться на людей, но городку пришлось подвинуться, и теперь стоял он совсем рядом с рекой Ларгвой и пристанью.

Каждый день десятки повозок и лодок расползались в разные стороны, увозя с собой тех, кто хочет покинуть провинцию Гаавун. Сумерки нависли над городком, и свет загорелся в окнах точно пряничных, с белой глазурью крыш, домов. И пусть подкралась ночь, в Стане было шумно и людно.

Тяжёлое, гулкое мычание предупреждало о том, что в Стане есть тяжёлые скакуны – твари, которых лучше бы не видеть, потому и таскали они повозки никак, как кроме с мешками на головах. Нет на Эллатосе никого выносливей, но и уродливей тоже.

Десятки тяжёлых скакунов и их возниц готовились отправиться этим вечером в дорогу. В стойле номером сто восемь, в отличие от остальных, стояло не больше дюжины человек, в то время как в остальных толпился народ, а особенно там, откуда отправлялись сразу пять повозок на Лумтур – столицу Эллатоса.

Одна-единственная лампа стояла в сто восьмом стойле. Её свет то и дело заслонял снующий туда-сюда возница, затягивающий ремни на животном. Он бормотал что-то себе под нос, прикрикивал на скакуна, шлёпал его и бранился. Животное мычало и дрыгало толстыми ногами.

– Дрянь такая! Ну-ка двинься! – прикрикнул возница.

У каждого стойла был свой маленький дворик. Там, на лавках под деревьями сидели люди, ожидая, когда их позовут располагаться в повозках. В темноте не увидеть ни одного лица. После праздника в Гаавуне все старались сесть подальше друг от друга, и озирались в темноте, прижимая к себе вещи, пытались заглянуть под капюшоны соседей, а когда это не получалось, ёрзали на своих местах и глядели на часы.

Джерис тихо сидела в углу, упёршись спиной в изгородь. По Стану ходили залдунги. В Гаавуне их почти не было. Здесь же их было так много, что с каждого двора слышался звон мечей. Вот один из них прошагал рядом с Джерис, стуча железными сандалиями, а меч на поясе едва не задел её шею.

Джерис вдруг вспомнился рассказ одного торговца, который болтал, будто бы залдунги – потомки древних, высоких латосов Триады, которым корона под страхом смерти до сих запрещает мешать свою кровь с другими. Точно они другой народ. Раньше она бы посмеялась над его словами, но теперь необъяснимый страх вместе с трепетом перед короной овладел ей. Поскорее бы в повозку.

Залдунгов никогда не боялись в Гаавуне, ведь сами владыки Эллатоса ещё много сотен Эгар назад назвали их своими сыновьями, хранителями и высокой короны, и самого низшего плуга. Но теперь они точно не хранители Джерис Фенгари.

– Лотзо! Провинция Бакастур! Отправляемся, стойло сто восемь! – сказал возница.

Все поднялись и пошли внутрь. Особенно шустрыми оказались гаавунские старухи. Они скорее всех приложились ладонями к бумаге, оставляя свои родознаки, и скрылись внутри повозки. Джерис ждала своей очереди.

– Тьфу, ничего не видать! – пробормотал возница и зажёг фонарь.

В ярком свете прямо возле Джерис оказалась отвратительная чёрная голова, покрытая наростами. Не то жаба, не то лошадь, существо смотрело двумя мутными косыми глазами и потряхивало гребнем на шее. Джерис вскрикнула и отшатнулась. Тогда в глубине этой головы начал рождаться звук. Сначала тихо клокотало, будто закипала вода в горшке, и вдруг чудовище завыло что есть силы, и зажмурило глаза. Заметалось в стойле, зашлёпало лысыми лапами по соломе, и тогда возница кинулся к нему.

– Тварь! – вскричал он, избивая животное палкой. Несмотря на свой размер, тяжёлый скакун сжался, испугавшись хозяина, и отвернул голову.

– Дрянь, вот тебе! – кричал возница, надевая мешок на голову животного.

Джерис так дёрнулась назад, что чуть не повалила человека, стоящего позади.

– В своём уме? Чего орёшь? – рявкнул возница. – Напугала эту тварь! Договорную давай! – и тут же замахнулся на животное. – Отрезать бы твою уродливую башку!

Джерис так и стояла, упёршись спиной в человека сзади.

– Родознак! – крикнул возница и протянул Джерис бумагу.

– Нечего с неё брать, приятель. – раздался голос за спиной Джерис. – Безродная она. И недоделанная, к тому же. Что ей ни скажи – не поймёт, зачем рот открываешь.

Джерис узнала этот голос. Она дёрнулась, чтоб выбежать прочь, но руки жёстко удержали её.

– Ты сам-то кто будешь? – недоверчиво спросил возница. И тут же протянул: – А… Вон чего. Зачастил ты к нам, парень. Что, добычу новую тащишь? – и усмехнулся.

– Можно и так сказать.