Триада

Таррель, держа Джерис под руку, уже пошёл к повозке, как возница встал на его пути, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты это… Ну…

– Да ты что, в самом деле? – воскликнул Таррель.

– Ну, Бакастур просит. Надо всех на бумагу. Без этого, парень, никак.

Таррель достал из кармана блестящий ардум. Возница отвернул голову, сделав вид, что не заметил.

– Без этого никак. – повторил возница.

Джерис услышала, как тяжело и злобно вздохнул Таррель за её спиной.

– А я будто только через твой Стан туда попасть могу! – сказал он сквозь зубы.

– Да знаю я, знаю, что можешь. – виновато говорил возница. – Но если уж сюда пришёл, отсюда езжать, значит, надо? В гости своих харчей не приносят.

– Да что б тебя! – воскликнул Таррель и принялся разматывать ладонь.

Возница протянул бумагу и, пока Таррель прикладывал руку, приговаривал:

– Вот так. Закрепить тебя надо. Вот, молодец.

Бумага под ладонью Тарреля зашипела, засияла золотым светом, и опалилась словами "Таррель из рода Таррелей" вперемешку с кровью. Возница успокоился.

– Ну всё, забирайся. Зла не держи, принято у нас. Без этого, парень, никак. – сказал он и потопал к козлам.

– Чтоб тебя древены порвали. – прошептал Таррель и весело помахал вознице.

Джерис сидела в повозке и сквозь дыру в шторе смотрела на Тарреля, пока тот бранился с возницей. И пусть слабый свет еле освещал его лицо, Джерис видела, что он в ярости. Резкие движения, дрожащий голос, мечущийся взгляд, руки никак не могут успокоиться, и то прячутся в карманах, то мнут плащ.

Таррель глядел себе под ноги, никак не забираясь в повозку. Потом вдруг повернулся, и Джерис поймала его страшный взгляд. Он никак не мог видеть её в темноте, но будто бы видел, и смотрел ей прямо в глаза. Возница взобрался на козлы, и повозка пошатнулась. Тогда, распахнув шторы, Таррель забрался внутрь, и огонь фонаря потух.

– Стойло сто восемь, Лотзо, Бакастур, отправляется! – закричал возница на всю улицу.

Повозка медленно выехала из стойла и покатилась по дороге в темноту холмов.

Совсем стемнело. Дорога долгая, ухабистая. Не видно соседей в повозке, но слышно их дыхание. Чей-то храп. Кто-то ворочается, кто-то шепчется. Только впереди, напротив Джерис, тихо. Точно не сидит там никто, и не смотрит, и даже не дышит. Но он точно там есть. И даже в темноте Джерис знала, что он не смыкает глаз. Боится, что снова упустит. Даже дышит так тихо, чтоб не упустить ни звука. Чтоб почувствовать, если она тихо проберётся мимо него и соскочит с повозки.

Быть может, часы на Кутрави сейчас пробили девять. Или десять? Или уже больше ста ударов они отбили? Их удары так похожи на стук сердца, что бьётся в груди Джерис и никак не хочет успокаиваться. Оно теперь долго не успокоится. Может быть, никогда.

Вокруг лишь лес, чёрные стволы деревьев. Они мелькают на фоне ярко-синего южного неба, качая кронами, как люди качают головой, когда хотят посочувствовать. Вот из стволов появляются руки; это уже не деревья, а толпа теней, они волнуются и двигаются в завораживающем ритуальном танце. Тени заполняют пространство со всех сторон – от самого дна до краёв.

Тогда спускаются с неба звёзды, спускаются к самой земле. Это уже не звёзды. Они заперты теперь в телах гуляющих теней, мерцают, точно глаза, и освещают пространство, полное пустоты.

Над тенями темнота, но в её объятиях, если приглядеться – далекий-далёкий свод, такой тяжёлый и огромный, точно весь мир, а на нём – слои, слои, один за другим, будто каменное древо, и каждый слой тоньше предыдущего. Зажато между этими слоями море давно потухших родознаков. Не рассыпаться, не исчезнуть этому храму, пусть и трещины в нём, и вмятины повсюду, будто неизлечимая болезнь, и гуляет под ним ледяной ветер под тяжёлые звуки барабанов.

Что-то двинулось впереди, зашевелилось с неистовой силой, вырываясь из-под земли. Вот вырастает стена, и ещё одна, появляются башни и крыши, это уже целый чертог, прекраснее которого Джерис и видеть не приходилось. Он стоит, гордо возвышаясь над острыми скалами, хребтом торчащими из земли, словно зубцы короны. Земля под чертогом проседает, вдавливает скалы, и они хрустят, не выдерживая натиска, будто ломают им кости одну за другой. Не справиться им с таким весом.

Странный запах наполняет воздух, и с самой верхней башни, особняком возвышающейся над другими, течёт что-то то тёмное. Оно ползёт, липкое и гадкое, и рыжие стены превращаются в чёрные, поблёскивая в свете звёздных глаз гуляющих теней. Страшно смотреть, точно происходит здесь что-то тайное и постыдное.

Дёготь стекает, пока не остаётся ни одного чистого места на прекрасном чертоге. Громко падают капли. Этот липкий звук раздаётся эхом в самых дальних углах. И зов этот не остаётся без ответа.

В глубинах темноты раздаётся тихий шорох. Вокруг темно, но что-то приближается. Поначалу звук робкий, несмелый, но нарастает с каждым мгновением. Вот это уже шум, который нельзя перекричать. Это топот несчётного количества мохнатых лапок, трения усиков о камни, клацанья челюстей.

Из темноты валят ползучие гады. Они лезут со всех сторон так стремительно, что невозможно уловить взглядом ни единое существо – лишь каша из блестящих глазок, высунутых языков и тысяч гладких панцирей.

Гады живой волной облепливают подножие чертога, потом стены, крыши и окна, забираются всё выше и выше, пока не добираются до самой последней башни. Они облизывают чертог, жадно впиваясь мордочками в каждую каплю дёгтя, давятся им, корчатся в муках, но всё едят и едят, и не могут насытиться. Потому что им вкусно.

Так хочется избежать этого зрелища, так напрягается всё тело, что Джерис дёргается что есть силы, но звенят и больно впиваются в голое тело цепи.

– И в оный день, без насилия, без принуждения, лати Фенгари осуждена на смерть. – звучит позади неё голос. – Осуждаем?

– Осуждаем. – отзываются с трёх сторон печальные тяжёлые голоса.

Джерис кричит, и её взгляд стал мечется по сторонам, но тысячи теней всё так же плавают вокруг, мелькают и исчезают, и вновь появляются, сверкая звёздными глазами. Джерис не удаётся выхватить ни единого лица. Но эти согласные где-то очень близко, они плавают среди таких же, как и они, теней. Вторя её крику, голосят ползучие гады, воют человеческими голосами и насыщаются с ещё большим усердием.

– Осуждаем. – неожиданно для себя отвечает Джерис, и её касаются ледяные руки. Свистящий звук рассекает воздух над шеей, и упасть бы голове вниз, под ноги, в грязь, но падает она наверх. Мягко приземляется голова Джерис на тёмный свод. Он так далёк от земли, как только можно представить. Дальше и выше всех гаавунских холмов. Она ищет своё тело, но раздаётся тяжелый грохот, сотрясая всё вокруг, и рушится в той дали всё то, что взросло на скалах и то, на чём взросли сами скалы.

Падает чертог, погребая всё под собой. Он осыпается, будто пыль, и скалы под ним трескаются и крошатся с ничуть не меньшим грохотом.

Картина поплыла перед глазами Джерис, затуманенная слезой. Погребён там и палач, и осудившие её. Даже тело её теперь погребено под острыми скалами. Она погружалась всё глубже и глубже внутрь свода, или это земля отдалялась от неё. Ледяной ветер, ревущий под сводом, утих, и послышались слова:

– Головной убор снимите.

Джерис вдруг возмутилась. Её голова, отрубленная, зависла в немой темноте. Какие головные уборы?

Вдали заплясал свет. Он становился всё ярче и ярче, пока не превратился в огромный костёр, на фоне которого мелькали фигуры людей, машущих руками.

– Они принадлежность видеть хотят.

Джерис вздрогнула и вдохнула донёсшийся до неё запах костров. Кажется, фигуры у костра давно ждали повозку.

– Лучше высших не сердить, а сразу по-хорошему волос свой показывать. – сказал возница. – Бакастур не любит, когда неизвестно что-то. Так что, без этого никак.

Повозка давно уехала, скрывшись в сыром утреннем тумане. Костёр потух, но с углей, наскоро залитых водой, всё ещё струился дым и окутывал грязную табличку "Лотзо". Ветер качал эту табличку, и она, размокшая от влаги, скрипела на ржавых гвоздях. И если бы не колея на мокрой дороге, можно было бы подумать, что не бывает здесь никого вовсе, а следы от колёс – лишь знак того, что кто-то заплутал в этих лесах.

По разные стороны дороги в грязи остались следы. Одни большие, от тяжёлых сапог, другие – маленькие. Они вели в противоположную от Лотзо сторону, а потом терялись в лесу.

Из чащи донёсся звонкий звук пощёчины и эхом разлетелся меж деревьев.

– Даже не смей. Со мной. Так говорить. – сказал Таррель спокойно, хоть и жгла его изнутри обида, и надел перчатку обратно. – И только попробуй ещё раз залезть мне в карман.

Джерис стояла перед ним, схватившись за щёку.

– Чёрную свинью какой стороной ни поверни, всё равно свинья! И всё равно чёрная! – крикнула она.

– Ещё одно слово – и я оставлю тебя на той дороге. – сказал Таррель. – Ты, кажется, совсем забыла, куда идёшь и с кем. И что могла висеть в петле в Гаавуне!