Триада

Гофа схватился за голову и быстро поковылял к двери, чтобы впустить Тарреля.

– Что же ты копаешься там…

– Да лампу-то я ж затушил! – оправдывался старик.

Дрожащими руками он нащупал ключ, повернул его. Дверь отворилась. Таррель скользнул внутрь, и Гофа сразу же схватил его за плечи.

– Неужто вернулся? И не ждали! Думали, пропал где! – захлёбываясь словами, сказал Гофа. Он совсем перехотел спать и дрожал теперь от радости.

– Что же ты как вор, через сад! Я чуть дух от страха не испустил, ты, негодяй!

Таррель никак не мог освободиться и трепыхался в руках Гофы. Он даже не видел его: в комнате было совсем темно.

– Шетгори! – взвыл Таррель, пытаясь убрать руки старика. – Всё потом! Дай света!

– Что случилось, Гофа? Кто там? Я иду! – донёсся с лестницы испуганный голос лати Фанкель.

С новой зажжённой лампой она сбежала по ступенькам быстро, точно девчонка. Таррель наконец-то увидел обоих Шетгори. А Фанкель, увидев Тарреля, тут же остановилась.

– Арнэ! – все тем же дрожащим голосом сказала она.

– Фани, Гофа. – обратился он к старикам, едва сдерживая раздражение. – Мне сейчас же нужно попасть к себе, пустите меня в подвал! Поговорим позже, клянусь. Гофа, отпусти.

– Я тебя и не держу. – испуганно сказал Гофа и тут же убрал руки.

– Вот, держи, Арнэ. – сказала лати Фанкель с благоговением, протягивая Таррелю вторую лампу. – Смотри не урони, а то как бы плащ не поджёг. Уж больно длинный он у тебя.

Таррель не ответил. Он юркнул под лестницу и спустился ещё ниже. Перед ним, освещённая лампой, выросла железная дверь, вся в пыли и паутине. Таррель опустился на колени и тщательно осмотрел все замки и ручки. Он ожидал увидеть там следы любопытных пальцев стариков, но пыль ровным слоем покрывала всё вокруг. Таррель выдохнул и открыл ржавый замок. Дверь тяжело отворилась.

Таррель зашёл внутрь и зажёг все семь ламп в подвале – узком длинном помещении. Всё вокруг было уставлено шкафами, упирающимися в самый потолок – впрочем, довольно низкий: Таррель едва не касался его головой. Всё здесь было по-прежнему – пыльная мебель, тусклый свет, пауки по углам, влажные стены и уходящие в темноту ряды полок.

Таррель даже не осмотрелся. Едва он зашёл внутрь, ему стало так тошно, что захотелось всё здесь поджечь, чтоб больше никогда не возвращаться. Но нельзя. Здесь все его сокровища.

Многие латосы с уверенностью сказали бы, что в жизни о таком даже не слышали, а уж видеть своими глазами – и подавно. На полках, скрытые полутьмой, лежали самые странные и пугающие вещи, что мог скрывать в себе Эллатос. Таррель знал, что лежит в каждой коробке, в каждом свёртке бумаги или во флаконе, тщательно перевязанном и закупоренном, в каждых чаше и мешке. И подумать бы, что ждут эти вещи своего часа, но Таррель знал, что не прикоснётся к ним никто, кроме него, а лучше б, если бы и вовсе этой коллекции и не было.

Попробуй он незаметно отпустить кому-нибудь на Торговане параличную сыворотку или зубастый браслет, известный тем, что всем хозяевам руки пооткусывал; или последние часы: заведёшь такие, имя назовёшь – стрелки в обратную сторону пойдут, а как выйдет время – так умрёт тут же этот человек; или заговорённую дубовую веточку кому дашь, так тот самих древенов понимать сможет, только вот если переломишь её случайно или потеряешь где – к лесу не подходи, иначе древены придут тут же и разорвут в клочья, – да сразу же его б повесили на площади за товар такой! Латосы говорливы до невозможности, и для них держать язык за зубами равно что не жить вовсе и не дышать.

Как перестали приезжать торговцы с других земель, так и решил Эллатос, что небо наказало их за дружбу с колдунами. Чего таить, и страшные люди появлялись на Торговане, чтоб нажиться за счёт тех, кто глуп и готов отдать деньги за то, чем пользоваться не умеет. За всеми не уследишь. Колдуны на Эллатосе, хоть законом и не преследовались, с большим успехом преследовались самими латосами. Всё это Таррель знал, и потому товар отбирал самым тщательным образом, чтоб упрекнуть его было не в чем. Ещё он знал, что любопытство латосов превосходило все их остальные качества, разве что только не прожорливость, и потому то, что он приносил на Торгован, непременно улетало с такой скоростью, что только успевай ардумы считать.

Но здесь, в подвале, нет самого главного. Нет венца этому хламу. Нет того, чего жаждет он всем сердцем. Нет того, ради чего он ищет. Находит, заимствует. Просит. Обменивает. Одалживает. Крадёт.

Таррель скинул плащ и оказался у стола. Выдвинул ящики один за другим, и оттуда повалились связки бумаг – толстые, тонкие, новые и изрядно потрёпанные, но все без исключения бережно перевязанные лентами. Он опустился на колени и стал перебирать бумаги дрожащими пальцами, заглядывал между листов, отбрасывал в сторону, и так снова и снова, пока лицо его вдруг не изменилось. Таррель утёр со лба пот и, зажмурившись, помотал головой. В ушах стоял звон.

В его руках лежала тонкая стопка слипшихся и изорванных по краям бумаг – до того старая она была. Давно забросил он её в отчаянии. Но теперь она оказалась нужной, и она здесь. Таррель вскочил на ноги и попытался развязать узел, но тот был затянут на удивление крепко. Не вытерпев, Таррель достал нож. Лезвие со скрипом прошло сквозь тугую ленту и освободило бумаги. Таррель разлепил их осторожно и впился взглядом в буквы. Любой, кто бы ни зашёл сейчас в подвал, подумал бы, что дежа Таррель, должно быть, сошёл с ума, настолько страшным был его вид: тело била дрожь, он еле стоял на ногах, уставившись безумными глазами на лист бумаги, и что-то бормотал себе под нос.

– Шестеро основ. – прошептал он, не шевеля губами. – Хрусталь.

Он опустил бумаги и уставился бессмысленным взглядом в стену напротив. Так и стоял он, пока не швырнул бумаги на пол и не вскричал:

– Проклятье!

Таррель так дёрнулся, что задел стоящий рядом шкаф, и с полок полетели на пол стеклянные сосуды. Звон бьющегося стекла оглушил Тарреля, и в ушах зашумело, будто земля развезлась под его ногами. Всё вокруг потемнело, исказилось и поплыло. Не в силах справиться с приступом, Таррель опустился на пол и закрыл лицо руками.

Старики Шетгори терпеливо ожидали Арнэ на диване, но, услышав громкие звуки, переглянулись. Гофа покачал головой. Похлопав жену по плечу, он молча поднялся, взял лампу. Ступени заскрипели. Освещённая фигура Шетгори стала уплывать наверх, и Фани последовала за ним.

В доме стало тихо.

Глава 3

Сердце Гаавуна пестрело сотней цветов, звуков, запахов и голосов – крикливых и не очень, звонких и осипших, сердитых и радостных. Это был один из самых приятных дней на южном Эллатосе, день, когда нежный ветер с холмов играет, прячась, в ветвях каштанов, когда сидящие на крышах птицы заливаются где-то прямо над головой, а в наполненном зноем воздухе плавают ароматы корицы, мёда и лимонов.

Улица Баник разрезала прибрежный район города от восточного края до западного. Это была широкая, вымощенная белыми камнями дорога – тридцать человек могли пройти по ней в ряд, не касаясь друг друга плечами. По обеим сторонам улицы простирались торговые ряды – две вереницы одноэтажных построек. Эти домики были обителью лавочников, которые, по большей части, торговали продовольствиями, домашней утварью, тканями и драгоценностями.

Люди попроще располагались вместе с товаром вдоль этих лавок, усевшись прямо на полу или на низеньких ступеньках в просторных открытых коридорах, под черепичной крышей. Сначала эти коридоры служили укрытием от солнца для посетителей лавок, но со временем и там расположились торговцы. Кое-где даже виднелась разметка, нацарапанная мелом – обычно ее рисовали перед Торгованом, когда желающих продавать становилось слишком много.

Колокол на площади Кутрави подал голос, и его тягучая песня заглушила звуки Торгована. Протянув двенадцать раз, колокол умолк. Площадь украшали помощники городовых, спрятав головы в огромных шляпах. Они возводили помост из деревянных коробок прямо рядом с фонтаном, из которого возвышалась колонна. Её венчала бронзовая корзина, полная угощений.

Дым окутал холмы. Не жалея углей, самые искусные шашлычники Гаавуна заманивали к себе каждого, кто проходил мимо – до того вкусен и прян был запах мяса, пропитанного маслами и специями с разных уголков Эллатоса, что только редкие прохожие отказывали себе в удовольствии.

Повсюду раздавались призывы уличных торговцев, а хозяева лавок позволяли себе в этот день даже нанять звальцев и выставляли их в открытых коридорах: те, топчась в тени под крышей, кричали в большие, расширяющиеся к концу железные трубки.

– Только в день Торгована, только для вас – ткани лучшего суконного двора провинции! Лавка Стоккари ждет всех, кто знает толк в прекрасном! – кричал один.

– Латосы и лати, мимо что идете? Кроме как у Тунвари, книг вы не найдете! – пытался перекричать его другой, спрятавшийся где-то в коридоре на другой стороне улицы.

Не везло тем, кто торговал рядом со звальцами – и не перекричишь, и не выгонишь. Двое латосов, соседи по площадкам, хоть и привыкли к их воплям, а всё равно переглядывались друг с другом и возмущались. Оба были одеты в ветхие, но тщательно выглаженные и выстиранные наряды – свободные штаны и длинные, до колена, серые рубахи. От обычной одежды эта, праздничная, отличалась лишь цветными воротниками – у одного красный, у другого оранжевый. Сидели торговцы и сливались с каменной стеной, и виднелись только эти самые воротники.

– Разорались, дурни. – сказал один из них, толстый, с огромным носом и очень важный, несмотря на занимаемое им место. – Хоть бы языки отсохли, что ли!

Второй, щуплый коротышка, сидел рядом, прислонившись спиной к холодной стене. Он пересчитывал ардумы, то высыпая их из коробочки, то бережно засовывая обратно.

– Ладно тебе. – сказал он. – Кому надо – и так за твоими шестерёнками придут. Вещички-то не вечные.

– Не вечные… Я тоже, знаешь, не вечный, на жаре торчать. С этими проклятыми крикунами, утопиться б им, у меня и к ночи товар не уйдет! – толстый утирался платком, уже и без того насквозь мокрым, и яростно бранился.

– Ну, хватит, Гвор. Я, знаешь, тоже заработать хочу. Но кто ж знал, что эти книжники звальцы поставят.

– Книжники. – слабо усмехнулся толстяк. – Бездельники, паршивцы они, вот кто. Не дают другим спокойно делом заниматься. Вот была мясная, почему выперли Краснощёка? Ведь вспомни, как хорошо было, не орал никто. И так к нему все ходили.

– Мешал, значит, кому-то. – пробормотал коротышка, все потряхивая коробочкой с ардумами.

– Всё эти проклятые просвещенцы! – толстяк погрозил кулаком в сторону книжной лавки. – Лишь бы шуму навести, да беспорядка в голове. И что ещё придумали только!

– Как что? Нас убрать хотят.

Искреннее удивление появилось в глазах Гвореля.

– Куда? Где ж мы торговать будем? – сказал он.