Ночь посреди мира

И дальше Янтарскому выпала честь выслушать кусок лекции о внешнеполитических делах на Дальнем Востоке и на Востоке вообще, а заодно узнать о том, что таким молодым вообще в министерстве иностранных дел не место, и икра из-за этого только дорожает, потому очевидно, что это заговор.

Вениамин Борисович к моменту с икрой поймал себя на том, что уже заинтригован. Ясно было, что рано или поздно Веселовский вырулит на путь праведный и скажет, наконец, ради чего вызвал, но пока пути были более чем окольными. Возможно, Веселовскому нравилось, что можно вот так вот высказаться знакомому человеку, почти родственнику, но Янтарский допускал, что тот просто пытается вызвать его раздражение, растрачивая время попусту. Однако торопиться было некуда, а опыт выслушивания бессмысленных речей в собственном доме Вениамина Борисовича закалил.

– … и рыбные мануфактуры страдают, понимаете?

– Понимаю, – согласился Янтарский.

– Я рад, что мы с вами сходимся по этому вопросу, – вальяжно кивнул Веселовский и покрутил в воздухе Паркером. – Жаль только, что государство не склонно прислушиваться к тем, кто действительно понимает в происходящем.

«К счастью для всех нас», – подумал Янтарский. Вслух сказал:

– Марья Петровна передавала нижайший привет.

Это была ложь, но она, наконец, вывела Веселовского из дебрей спасения родины. Он поправил очки:

– Да-да, и Марье Петровне доброго здравия. Но боюсь, новые известия о её прошении могут вашу супругу несколько огорчить.

«Не ходить домой ночевать? А куда я денусь?».

На мгновение Вениамин Борисович представил драматическое бегство с секретарём в какие-нибудь джунгли (а лучше в пятизвездочный отель посреди них), но тут же отогнал эти мысли.

Веселовский, не дождавшийся реакции от собеседника, продолжил:

– Вы же знаете, Вениамин Борисович, моё тёплое отношение к вашему семейству, нашу долгую дружбу…

Ещё пять минут о том, как ценит Веселовский родственные узы. Янтарский пал духом.

– … И я никогда не отказывал драгоценнейшей Марье Петровне в просьбе! – патетически продырявил воздух напротив себя ручкой Веселовский, оставаясь, впрочем, вполне спокойным. – Но бессильны мы перед силами вышними, увы.

Янтарский все ещё выжидательно молчал.

– Понимаю, – развел руками Веселовский, – понимаю. Разочаровал. Да. Но – увы! Не всесилен. Сделал что мог. Но – они!

– Они? – повторил Янтарский.

– Увы, – вздохнул Веселовский, на вкус Вениамина Борисовича излишне притворно. – Не подумайте, Бога ради, что мне безразлична судьба вашего наследника…

– Что вы, – сказал Янтарский. – Все мы очень переживаем.

– Я всё так и передал, в точности, живописал картину страданий, прекрасный нрав вашего сына…

Янтарский порадовался, что не попросил воды, а то сейчас бы поперхнулся.

– … практически всё замяли. Но, понимаете, – Веселовский понизил голос, – одно дело всё же учеба, это дело привычное, понятное. А тут-то – сами понимаете!

Янтарский задумался, слишком ли поздно признаться, что он ничего не понимает.

– Мне так и сказали, мол, одно дело – в учёбе пособить или глаза на что закрыть, дать одаренному чаду второй шанс.

– В случае Романа минимум четвёртый.

– Видите! Я всё устроил. Однако же поймали этого Яковлева, и закрутилось.

– Яковлев, – осуждающе сказал Янтарский. Веселовский сочувственно качнул подбородками:

– Увы. Паршивая овца! Мать-одиночка. Всё с ним было ясно. Конечно, он пошёл клеветать на приличных людей…

Вениамин Борисович снова ощутил неподдельный интерес. Что его сын делал с этим Яковлевым? Грабил старушек?

– Не подумайте, что я сколько-нибудь поверил этим слухам!

– Нет-нет, что вы!

– Я отстаивал честь и достоинство перед всеми чинами, и, поверьте, все они считали, что Яковлев лишь из чувства зависти опустился до клеветы!

– Так, – сказал Янтарский, – и что же изменило их мнение?

Веселовский снова драматично развел руками.

– Простите меня, и вы, и супруга! Но вот буквально на днях имел разговор: было сказано, что появились новые лица, новые свидетели и что заинтересовались ВЫШЕ, – Веселовский возвел взгляд к потолку и снова покосился на Янтарского. – Не сомневаясь в добродетелях вашего сына, господин проректор всё же вынужден уступить, а с ним, увы, и я лишаюсь возможности повлиять на участь Романа Вениаминовича.

«Мне кранты».

В кабинете он опасливо набрал номер съёмной квартиры сына.

– Здравствуйте, Вениамин Борисович! – узнал его друг, имени которого Янтарский, конечно, не помнил. – Ромы нет. Марья Петровна сказала, он уехал к родственникам…

– О, – сказал Вениамин Борисович. – Ну да. Конечно. Совсем забыл.

– Не предупредил и не оставил квартплату, – пожаловался парень на том конце трубки.

– Бывает, – ответил Вениамин Борисович, прекрасно понимая, что несет чушь. – А что там за слухи про Яковлева?

Всё-ещё-безымянный друг с чувством рассказал про наркотические средства, и тут Янтарский-старший наконец сопоставил события с газетной заметкой. Он пообещал сообщить о возвращении Романа, но забыл об этом раньше, чем положил трубку. По всему выходило, что Марья уже в курсе происходящего и просила Василевского попросить за сына… но полиция наткнулась на этого Яковлева, и дело приняло дурной оборот. Марья предусмотрительно отправила Романа подальше из столицы, пока она не замнёт дело, и сейчас наверняка перебирает знакомых.

Это значит, с тоской подумал Вениамин Борисович, что завтра-послезавтра его отправят с визитом к двоюродному брату, человеку жёсткому и болезненно принципиальному, чего Марья никак не желала понимать, равно как и множества других вещей. Поначалу он пытался ей объяснить, питая надежды, что она, как и всякий разумный человек, поняв устройство мира перестанет с ним спорить, однако выяснилось, что не понимала Марья очевидных вещей не от глупости, а от нежелания их принимать. Это было своего рода позицией: я отказываюсь это понимать, следовательно, этого не существует. Понимала же она, разумеется, то, что подтверждало её взгляды и не заставляло в них усомниться.

Так и выходило, что это не кузен Вениамина Борисовича – человек неподкупный и несговорчивый, а это Вениамин Борисович просто не умеет найти к нему правильный подход.

Подразумевалось: не то, что другие. Другие-то умеют.

Чем сильнее Вениамин Борисович оглядывался на других, тем сильнее подозревал, что эти «другие» существуют разве что в голове его жены вместе с той предполагаемой «другой» жизнью. Все логические объяснения разбивались об эту воображаемую идеальную жизнь, которая почему-то должна была Марье Петровне достаться и происходить. Она обвиняла его в недостатке денег, хотя поначалу он раз сто, не меньше, оправдывался: самолетостроение казалось прекрасным вложением денег его родителям, никто не мог подозревать, что дирижабли потеснят их, а потом и полностью выгонят с пассажирских перевозок. Родители поступили разумно с вложенным капиталом, и он последовал их примеру – нельзя же на полном серьёзе обвинять его в том, что у них не было машины времени?

Но нет, ничто не трогало Марью. Деньги должны были магическим образом преумножаться, а он – делать карьеру несмотря на все заверения, что продвигать по службе его мало кому интересно. Чужие мужья все сплошь были идеальными отцами, ежедневно приносили большие доходы, сопровождали жён на светские рауты и выглядели как Аполлоны и Адонисы.

Поэтому когда он, привычно уступив жене, отправился к кузену, то просить за сына даже не собирался.

– Прости, – сказал Игорь, когда они остались вдвоём, – сам понимаешь. Виновен – значит виновен. Могу лишь не выдавать твой визит полицейским.