Тайна Самаэля

Ибрагимов слабо мотнул головой.

– Нет, не все в порядке. Мы играем с огнем. Небеса не простят нам этого.

Это был уже не первый раз, когда он касался подобных тем, рассуждая о Вселенной и ответственности ученых. Профессор становился все более замкнутым и осторожным, а иногда мне казалось – даже верующим. Правда, он никогда не посещал мечети и не совершал намаза, но все чаще напоминал мне, что наш мир создан Аллахом и что мы не имеем права его разрушать. На это я обычно отвечал, что ни он, ни я вовсе не стремимся что-то разрушать. Наш проект никак не связан с оружием, напротив – мы создаем технологии, которые помогут человечеству покорить космические просторы.

– НАСА на нас рассчитывает, Бекзод Хисамиевич, – убежденно говорил я. – Наше изобретение востребовано и Роскосмосом, и Европейским космическим агентством! Мы несем прогресс человечеству, как когда-то Прометей принес огонь людям. Небеса еще нас отблагодарят, хе-хе.

Ибрагимов посмотрел на меня с неожиданной усмешкой.

– Ты прав, – сказал он, но потом, задумчиво прищурившись, добавил: – Но знаешь ли ты, что Прометей имел еще одно имя? Его звали Люцифер.

– Люцифер? – усмехнулся я. – Это что же, Сатана? Нет, не слышал такого мифа. Я думал, этот ангел только людям пакости делает. Вы просветили меня, Бекзод Хисамиевич, в новых аспектах древнегреческой мифологии.

– Это не только греческий миф, – покачал он головой, пристально глядя мне в глаза. – Это старая библейская история. Только огонь был нужен ему, Прометею, не для того, чтобы человечество развивало технику и улучшало свою жизнь на Земле. Его огонь был началом разрушения и насилия, открытием дорог к новым средствам уничтожения. Он нес свет, но этот свет не приносил мира. Сейчас и мы, друг мой, как ни горько это признавать, тоже служим Люциферу.

Честно говоря, разговор о Люцифере и Прометее меня начал раздражать. Невероятные интерпретации древнегреческих мифов вызывали недоумение, но спорить с профессором мне не хотелось. Я поднялся, подошел к установке и выключил её, чтобы хоть немного отвлечься. Осмотрелся по сторонам, окидывая взглядом лабораторию, в которой мы находились. Это была часть просторного дома Ибрагимова на улице Ферганская в Ташкенте. Дом был большим, с восемью комнатами, и четыре из них Бекзод Хисамиевич превратил в лабораторные залы.

Здесь стояли десятки компьютеров, приборов и всевозможных аппаратов – многие из них были сконструированы собственноручно или привезены из-за рубежа специально для экспериментов. Это был настоящий технический арсенал. Соседи, конечно, редко заходили к нему в гости, и вообще он принимал друзей и посетителей в другой части дома, вдали от этой научной обители. С тех пор как четыре года назад от рака умерла его жена, Ибрагимов жил один. Его дети обосновались в Москве и Париже и приезжали в Ташкент всего пару раз в год. К физике и химии они интереса не проявляли: старший сын стал художником, а младший – бизнесменом. Впрочем, против того, чтобы их бывшие комнаты были переоборудованы под лаборатории, они не возражали. Так что теперь я и еще пара наших коллег были для профессора, пожалуй, единственными настоящими друзьями. Мы иногда встречались у него дома или в ближайшем кафе.

– Огонь может быть и оружием, а может быть и орудием труда, – сказал я, словно подводя черту под нашим спором. – Все зависит от нас самих, от того, какими мы хотим быть.

Я решил подкрепить свою мысль словами великого Омара Хайяма:

"Благородство и подлость, отвага и страх —

Все с рождения заложено в наших телах.

Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже —

Мы такие, какими нас создал Аллах!"

Профессор удивленно поднял брови.

– А ты тоже стал верующим? – усмехнулся он, и в глазах мелькнуло нечто вроде искреннего изумления.

– Нет, уважаемый профессор, просто люблю Омара Хайяма, – рассмеялся я. – А между прочим, можем отметить наш успех…

Я направился к холодильнику, где хранился любимый коньяк Ибрагимова – молдавский «Белый аист», к которому я добавил немного шоколада. Напиток был глубокого янтарного цвета, густой, с богатым ароматом винограда и тонкими древесными нотками – отличный выбор для такого случая. Настроение у меня было приподнятым, и если бы профессор вдруг попросил приготовить плов посреди ночи, я бы, пожалуй, согласился без колебаний.

Однако Ибрагимов отказался от коньяка. Это меня слегка насторожило. Он всегда был душой компании и, бывало, пропускал рюмку-другую, особенно после успешных экспериментов. Сейчас же он казался совсем другим человеком: словно утратил живость и легкость, на его лице застыло тяжелое, напряженное выражение, в котором я видел смесь отчаяния и страха.

– Да что с вами, Бекзод-ака[3 - Приставка «ака» означает «брат», используется узбеками при вежливом обращении к старшим по возрасту и положению.]? – теперь я уже не скрывал своего раздражения. Поведение профессора, которого я уважал и на которого всегда равнялся, казалось совершенно странным. Вспомнилось, как благодаря ему я смог защитить докторскую диссертацию в научно-производственном учреждении «Коинот»[4 - Коинот (узб.) – космос.], несмотря на яростное сопротивление коллег. Пробивать путь в науке, особенно ломая стереотипы, всегда непросто. И без поддержки Ибрагимова я бы точно не справился.

Профессор махнул рукой.

– Нет, ничего. Не хочу сейчас об этом говорить, – устало ответил он.

Его глаза вновь потускнели, и я ощутил, как в воздухе будто повисло что-то тревожное и неуловимо опасное.

Я вернул бутылку коньяка в холодильник, в глубине которого хранилось немало блюд узбекской кухни, приготовленных нашей заботливой помощницей – Нигарахон Умаровой. Нигарахон, пятидесятилетняя женщина с крепкой фигурой и мягкими чертами лица, была оформлена как сотрудница проекта, но в реальности исполняла роль домработницы. Она занималась всем домашним хозяйством: готовкой, уборкой, стиркой – работой, на которую ни я, ни Ибрагимов не имели ни времени, ни желания. Седые пряди в ее волосах отливали серебром на фоне традиционного узорчатого платка, а на губах всегда играла легкая полуулыбка, придававшая ей вид заботливой, чуткой женщины. В доме Нигарахон позволялось все, за исключением одного: она не должна была трогать научное оборудование и компьютеры.

По правде говоря, она и сама не стремилась подходить к «чудо-машинам», как их называла. В ее глазах наши лабораторные приборы, с блоками, кабелями, экранами и газовыми баллонами, казались чем-то пугающим, чем-то, что живет собственной, таинственной жизнью. Она смущенно называла технику «шайтан-машина»[5 - Шайтан (узб.) – черт.]. Я с легкой улыбкой оглядел содержимое холодильника: там стояли манты[6 - Выпаренное тесто с мясом, жиром и луком.], салат ачик-чучук[7 - Салат из помидоров, лука, болгарского перца, заправленный солью, перцем.], колбаса хасып[8 - Прожаренная и проваренная баранья кишка-«колбаса» с рисом, мясом и жиром.] и нарын[9 - Мелко нарубленное сваренное тесто с кусочками конины.] – блюда, приготовленные пару дней назад и едва тронутые. Я сглотнул слюну, но аппетит так и не пришел; по всему было видно, что и у профессора сегодня вкуса к еде не было. Вздохнув, я закрыл дверцу холодильника и выключил микроволновку, в которой собирался было разогреть ужин.

– Ладно, ака, оставлю вас отдохнуть. Поговорим завтра вечером, – сказал я, глянув на часы. Уже была половина второго. Мне казалось, что тревога профессора объяснима: возможно, его беспокоили дела с налоговой инспекцией, неожиданно заинтересовавшейся грантом[10 - После Андижанских событий 2005 года, правительство Узбекистана взяло под контроль любые иностранные финансовые вложения в местные неправительственные, негосударственные организации; проекты и гранты требовалось утверждать на специальной комиссии Кабинета Министров.], или, может быть, возникли проблемы с детьми. А, возможно, давало о себе знать здоровье. Но в любом случае, отдых ему сейчас был необходим. Предстояло оформить документы и расчеты для грантодателей, но этим мы займемся чуть позже.

– Ладно, Тимур, поговорим завтра, – наконец отозвался Бекзод Хисамиевич, поднявшись со стула и протянув мне руку на прощание. Он был в легкой национальной одежде – просторных белых штанах и ситцевой рубахе с широкими рукавами. Летом здесь, в Ташкенте, носить что-то иное было неудобно. Но мне вдруг показалось, что он слегка дрожал, словно ощущая прохладу – я решил, что это от волнения, и не придал этому значения.

– До свидания, Бекзод-ака, – кивнул я, отключил все еще работавшие компьютеры и направился к выходу.

На улице висела полная луна, и даже редкие облака не могли затмить ее яркого сияния. В ночной тишине стрекотали сверчки, а где-то в высокой траве шуршал ёж, дополняя общий ночной хор. Высокие деревья во дворе профессора казались темными стражами, что молчаливо наблюдали за всем вокруг. Эти фруктовые деревья – яблони, груши – он сам посадил много лет назад, когда родились его дети и внуки, следуя старой узбекской традиции. Я любил иногда сорвать спелую грушу или яблоко прямо с ветки и съесть, даже не помыв, наслаждаясь их сочной, сладкой мякотью и теплым, летним запахом. И сейчас едва уловимый аромат плыл в прохладном ночном воздухе, напоминая о лете и словно смешиваясь со светом далеких звезд, сверкающих таинственными точками на черном небе.

Вдруг я заметил отблеск, мелькнувший в темноте среди ветвей – словно два глаза наблюдали за мной, поблескивая загадочно. «Сова?» – мелькнула мысль. Но я не стал выяснять, какая именно птица скрывалась в листве.

Я тихо прикрыл калитку и огляделся: узкий переулок был залит желтоватым светом уличных фонарей, закрепленных на высоких столбах и над воротами каждого дома. Свет будто размывался в теплой ночной дымке, создавая уютный, почти сонный вид. На скамейке у одной из калиток собрались местные пацаны – лет по двенадцать каждому, с огоньком обсуждающие недавний матч ташкентской команды «Пахтакор». Наступили каникулы, и ничто не гнало ребят домой – день и ночь принадлежали им без остатка, особенно прохладные ночи, когда наступало долгожданное спасение от изнуряющей жары.

Вечерняя прохлада давала хоть какое-то облегчение: днем солнце так раскаляло землю, что даже воздух в тени казался горячим и сухим, а термометры поднимались выше сорока пяти градусов. Ребята, завидев меня, дружно поздоровались, вежливо кивнув, и я спросил их:

– Чем закончился матч с Украиной?

– Ничья, Тимур-ака, – буркнули они немного обиженно. Им явно хотелось чего-то определенного: или оглушительной победы, или поражения, чтобы можно было до мелочей обсудить игру, от и до разобрать действия игроков, их промахи и удачи. А ничья, по их мнению, – словно «ни вам, ни нам», с таким результатом команду не выведешь в четвертьфинал.

– Да-а-а, жара подвела, – протянул я, кивая философски, и все мальчишки дружно закивали в ответ. В такую погоду играть действительно непросто: травяное поле высыхает под солнцем, даже тень не спасает, когда каждый метр земли будто горит. Поле ведь не накроешь зонтом, и по этому иссушенному, почти обожженному покрытию ноги скользят иначе, да и воздух раскаленный.

Махнув ребятам на прощание, я подошел к своей старенькой «Матиз»[11 - Малолитражный автомобиль, собираемый на Асакинском заводе «УзДЭУавто».] и открыл дверцу. На дневном зное машина, простоявшая под солнцем, прогрелась настолько, что даже теперь, ночью, в ней было душно и жарко, как в духовке. Я сел, мгновенно ощутив себя словно в микроволновке, и сразу включил систему охлаждения. Конечно, прохлада придет не сразу, но хотя бы легкий поток прохладного воздуха облегчал обстановку. Завел мотор, снял ручной тормоз и плавно тронулся с места. В свете фар переулок, по которому я выезжал, выглядел еще более узким и тихим.

Этот старинный район – махалля[12 - Махалля – среднеазиатский квартал с органом местного самоуправления. У махалли специфические формы общежития, когда соседи помогают друг другу, сообща управляют ресурсами (водой, землей, садами) и поддерживают традиции, культуру, религиозные обряды. Обычно в махалле все дома соприкасаются друг с другом, только дворики разделены стеной, причем окна каждого дома обращены во внутрь двора и на проезжую часть улицы, но никогда не в соседний двор – частная жизнь является неприкасаемой на Востоке.] со своими неповторимыми чертами. Домовладельцы знали друг друга, деревья и лавочки у каждого дома служили местом для разговоров и встреч, за детьми присматривали все соседи. Впрочем, мое внимание привлек человек, стоявший поодаль напротив дома профессора. Лицо мелькнуло в свете фар: крупный нос, лысина блеснула на миг, но, как только мужчина заметил меня, он резко отвернулся и скрылся в тени. Я еще некоторое время смотрел в темноту, но затем вернулся к дороге.

Тут перед машиной внезапно мелькнула птица, и я резко нажал на тормоз, чтобы не задеть ее лобовым стеклом. Она легко увернулась и исчезла в ночном небе, не оставив за собой и следа. Оглянувшись и убедившись, что все чисто, я выехал на широкую трассу, ведущую к центру города.

На ночной дороге машин было немного, лишь редкие встречные фары светились вдали. У каждого перекрестка виднелись милицейские машины «Нексия», а полицейские, вооруженные автоматами, внимательно следили за движением транспорта. Дело в том, что эта трасса была частью президентской дороги, и ее контроль усиливался, особенно когда ожидался проезд самого Ислама Каримова. Президент серьезно опасался покушений со стороны исламских радикалов, и для охраны здесь выставлялись сотни сотрудников МВД и СНБ, а на крышах и балконах ближайших зданий можно было иногда заметить людей с футлярами для музыкальных инструментов за плечами – но не было сомнений, что внутри находились не скрипки и не виолончели, а снайперские винтовки[13 - Таких стрелков в народе прозвали «гитаристами» или «отчаянными» – по фильму «Отчаянный» с Антонио Бандерой в главной роли, где герой тоже прятал оружие в футляре для гитары.].

В условиях этого усиленного надзора местные жители вынуждены были терпеть частые проверки, обыски и запреты, граничащие с унижением, ведь власть боялась народного возмущения.

Вскоре я оказался у своего дома – четырехэтажного кирпичного здания с типичной для старых построек архитектурой, с толстыми стенами и небольшими окнами, что помогало лучше сохранять прохладу летом. Дом выглядел массивным и основательным, с выступающими балконами и решетками на первых этажах, его стены были покрыты местами облетевшей краской, но в целом он сохранял достоинство и крепость, с которыми был построен еще десятилетия назад.

Я оставил машину у подъезда, рядом с небольшим лепешечным цехом, где несколько пекарей уже колдовали над свежими патыр-лепешками[14 - Патыр – одна из видов лепешки.]. Из тандыров тянулся густой, теплый аромат, а от жара пекари то и дело вытирали пот с лиц. Они работали всю ночь, да еще и в такую духоту – с одной стороны давила летняя жара, а с другой жар углей. Увидев меня, пекари вежливо кивнули и предложили попробовать свежие лепешки. Я отломил кусочек еще горячего хлеба, почувствовав его мягкость и упругость, и, проглотив несколько ягод винограда, что лежал на столике, пожелал им терпения на эту жаркую ночь. Они готовили хлебные изделия для мероприятия[15 - Обычно по утрам, согласно узбекским традияциям, проводятся кушанья по поводу предстоящей свадьбы или в связи с поминками.].

Поднявшись на четвертый этаж, я тихо открыл дверь ключом и прошел в коридор. В квартире стояла приглушенная тишина – супруга Индира уже спала. Мой шестнадцатилетний сын Махмуд, высокий и статный для своих лет, с живым, пытливым взглядом, сидел у телевизора в гостиной и увлеченно смотрел американский боевик, погруженный в экран. У него были темные волосы, немного лохматые после дня на улице, и открытая, энергичная улыбка, которую он мгновенно прятал при виде родителей. Его всегда тянуло к зрелищным фильмам, полной противоположности его характеру – в жизни он был спокойным, рассудительным и немного застенчивым парнем.

В соседней комнате сидела наша дочь, Севара, задумчивая и серьезная, с длинными волосами, убранными в косу, – она готовилась к очередному тесту по палеонтологии. Тонкие черты лица и внимательные карие глаза придавали ей вид ученого, решительно настроенного на освоение мира науки. Она училась на биологическом факультете и, готовясь к магистратуре, собиралась отправиться на учебу в Германию. Увлеченная материалами и книгами, Севара лишь буркнула мне что-то в знак приветствия, не поднимая головы.

Я прошел в ванную, принял душ и, накинув полотенце, тихонько пробрался в спальню. Как только голова коснулась подушки, усталость взяла верх, и я тут же провалился в глубокий сон. Уже в полудреме мне показалось, будто за окном мелькнула крупная птица, но, скорее всего, это был лишь отблеск луны.

Утром меня разбудил резкий звонок в дверь. Дзынь-дзынь-дзы-ы-ы-ы-ынь! Такой требовательный и нервный звук не могли издать ни соседи, ни домком, ни тем более родные. Я мельком взглянул на электронные часы – было восемь утра, солнце уже поднималось над горизонтом, воздух в квартире начинал прогреваться, и в стенах дома стало душно. Воскресное утро казалось не лучшим временем для таких визитов, и в мыслях я пытался сообразить, кто мог бы так настойчиво стучаться к нам в дверь.

Махмуд, чья комната была ближе всего к коридору, первым подошел к двери, и его голос прозвучал настороженно:

– Папа, тут менты к нам! – воскликнул он, очевидно, взволнованный визитом милиции. Этот термин задел прибывших, их лица стали хмурыми – в их глазах слово «мент» звучало почти оскорбительно. Для меня же оно всегда представлялось емким определением тех, кто злоупотребляет властью. Но, не имея проблем с законом и не припоминая причин для подобных визитов, я воспринял их присутствие с явным недоумением.