МОЛЧАНИЕ

Тут же подскочила мать Глеба, взглядом приказав сыну следовать за ними. Праздничный вечер закончился в семье Бабицких громким скандалом со звуками хлесткими ударов армейского ремня о спину виновника торжества и неприятным разговором в семье Эмы.

– Дочка, ты же вроде всегда хотела стать врачом, – напомнил отец.

Ирина Эдуардовна возмущенно переставляла тарелки на поднос, бросая на дочь гневные взгляды.

– Пап, а мне дали выбор? Все разговоры дома про хирургию, и династию. Но никто, ни разу не спросил, чего хочу я. А я хочу поступать на журфак.

– Эмилия, ты знаешь, сколько зарабатывают журналисты? – возмущенно произнесла Ирина Эдуардовна.

– Мам, а врачи зарабатывают больше? – парировала Эма.

– Что ты сравниваешь! Это достойная профессия. А журналистика – это что?! Этих журналистов сейчас еще и убивают через одного. С девяносто восьмого года так и не нашли заказчиков убийства Старовойтовой. Да и вообще, что это вы надумали с Глебом, ни с кем не посоветовавшись, да еще в Москву? Решили они, видите ли!

Ирина Эдуардовна искренне считала, что взрослые лучше знают, что на самом деле нужно и полезно их детям. Леонид Александрович иногда делал слабые попытки возразить жене, но на фоне ее категоричного мнения они растворялись быстро и бесследно. Если бы не Глеб, который всегда и во всем был на стороне Эмы, она ощущала бы себя в полном, безнадежном одиночестве.

Ирина Эдуардовна часто говорила дочери: «Будешь потом меня вспоминать с благодарностью за полезные привычки, осанку и любовь к музыке». Эма часами музицировала и ежедневно ходила со стопкой книг на голове, хотя больше всего ей хотелось их читать. Но мама была неумолима и осанка, как любовь к чтению и музыке, остались с Эмой навсегда. Но при внешней покладистости у Эмы бывали вспышки неподчинения. Бунтовала она редко, но ярко.

За оглашением желания учиться в Москве последовало два дня упреков от мамы, неуверенных доводов отца, горьких слез Эмы, и родителям удалось одержать победу – убедить остаться в родном городе и поступать в медицинский.

– Ты сначала получи нормальную профессию, – сказала Ирина Эдуардовна, – а уже потом решай, что делать дальше. Второе высшее никто не отменял. Решишь, так иди на свой журфак, но для этого не обязательно в Москву ехать и жить впроголодь непонятно где. Журфак есть и в родном городе. Но сначала, я повторяю, получи достойную профессию.

Выпоротый армейским ремнем, Глеб оказался упрямее подруги. Сдав экзамены, он дождался вручения диплома и ночью, с небольшим рюкзаком за плечами сполз с балкона по водосточной трубе и сбежал в Москву. Он бежал от родителей, от одноклассников, от ставшего ненавистным города, где за семнадцать лет хорошие воспоминания связаны лишь с одним человеком – верной подругой детства, понимающей и сочувствующей Эмой Майн.

Мелькнувшая в голове Эмы мысль – завалить вступительные в мединститут – показалась ей настолько не порядочной, что она отмела ее сразу. Не прилагая больших усилий, она сдала экзамены и с равнодушием озвучила родителям факт зачисления в медицинский университет им. Павлова. Но писать Эма не бросила. Наоборот, вменив себе чувство вины за преданную профессию, она писала везде: в метро, на парах, даже в морге делала заметки для своего первого детектива «Предел уязвимости». Эма представляла, как через несколько лет она положит на стол перед родителями диплом врача и с чистой совестью уйдет на журфак. Все случилось так, как мечталось, но гораздо раньше и совершенно при другом стечении обстоятельств.

Спустя год, когда Эме исполнилось восемнадцать, после всех устроенных родителями торжеств, отец открыл дочери то, что тщательно скрывалось от нее много лет. Они сидели в парке, на их любимой лавочке у пруда. Леонид Плександрович держал руку дочери в своей ладони и боялся взглянуть в глаза.

– Прости меня, милая, – с трудом подбирая слова, начал он. – Я так виноват перед тобой…

– Что случилось, папа? – взволнованно спросила Эма.

– Я надеюсь, что когда-нибудь, пусть не сейчас, пусть не скоро, но ты меня поймешь.

– Да что такое, пап?! Что произошло?! – всерьез забеспокоилась Эма.

– Дочка, я должен уйти.

– Куда? – не поняла Эма.

– Ты только не подумай, ты здесь не причем, – принялся торопливо объяснять Леонид Александрович, – это только наши отношения с мамой. Ты для меня всегда будешь самой любимой, самой лучшей девочкой во вселенной. Но жизнь одна, а я уже много лет нахожусь в страхе, что факт моего греха будет обнародован. Поверь, я никогда не хотел быть предателем. И по отношению к тебе никогда им не буду. Но так существовать, в бесконечной и унизительной лжи, я больше не могу.

Эма не сразу поняла, о чем говорит отец. Но когда до нее дошел смысл сказанного, первое, что она почувствовала – именно предательство. Все, что раньше казалось Эме домыслами – заплаканные глаза мамы, виноватый взгляд отца, когда тот возвращался домой позже обычного, непонятные звонки на домашний телефон – все это оказалось правдой. У отца другая женщина и по договору с мамой он не уходил из семьи до совершеннолетия дочери.

Эма подскочила с лавочки и взглянула на отца с презрением.

– То есть ты, папочка, благородно мучился, живя с нами? – не сдерживая слез, выкрикнула она. – Все эти годы ты жил с единственной мыслью – дождаться, когда мне стукнет восемнадцать для того, чтобы уйти?!

– Детка, прости, – умолял отец, не в силах смотреть на дочь, – я не хотел причинять тебе боль, но пойми…

– Никогда! Никогда не пойму и никогда не прощу тебе этого!

После того разговора отец никуда не ушел. Каждый день он возвращался домой и под молчаливые взгляды жены и дочери садился перед телевизором в гостиной и далеко за полночь засыпал там же на диване.

Успокоившись, Эма поняла, что не должна винить отца. В душе еще клокотала обида, но она смогла понять его, чего не удалось Ирине Эдуардовне. Она настолько вжилась в роль жертвы, изменив свою жизнь до неузнаваемости, что сделала ее невыносимой и окружающим.

Отцу предложили работу в Канаде, и вскоре он уехал в другую страну с новой женой. Через год у него родилась вторая дочь но, как и обещал, он не забыл о первой. Только Эма об этом не знала, потому что Ирина Эдуардовна, боясь, что она уедет к отцу, взяла с бывшего мужа клятву: «Никаких писем и звонков, иначе я сделаю все, чтобы тебя не выпустили из страны». Сделать она ничего не могла, но убедительность тона подействовала, и Леонид Александрович дал непростое согласие.

Он уехал и замолчал, а мама на глазах Эмы из энергичной моложавой женщины превратилась в человека, начисто утратившего интерес к настоящей жизни. Каждый вечер Ирина Эдуардовна приходила в комнату Эмы, садилась на кровать и исповедовалась. Она с упоением вспоминала жизнь прошлую, перечисляя все знаковые по ее мнению события. В конце каждого монолога, когда Эме уже хотелось заткнуть уши, Ирина Эдуардовна задавала вслух одни и те же вопросы: «Как ты считаешь, неужели я в чем-то виновата? Я вроде все делала как надо: готовила, убирала, работала с ним наравне. Получается, все это не ценится? А тогда для чего выходить замуж, если все может вот так рухнуть в один момент из-за какой-то любовницы?».

Иногда взгляд мамы пугал Эму. В нем мелькала пустота, за которой могла скрываться болезнь. Ирина Эдуардовна какое-то время еще продолжала работать в хирургии, но после случайного повреждения правого запястья у нее начался тремор. Оперировать она не могла, и давний друг семьи устроил ей перевод в поликлинику, заведующей физиологическим отделением, где Ирина Эдуардовна, выписав пациентам назначения, садилась к окну и принималась снова и снова перебирать в памяти события прошлой жизни, так и не находя ответы на свои вопросы.

К концу года в квартире прижилась устойчивая атмосфера уныния. Эме не хотелось после занятий возвращаться домой, но она шла, покупая по дороге мамины любимые пирожные в надежде, что сегодня ей станет лучше. Но ничего не менялось и жизнь медленно, но верно превращалась в бесконечный день сурка.

А потом Эма познакомилась с Германом Василевским. Она увидела его на книжной ярмарке. Герман выделялся среди посетителей. Худощавый, с трубкой во рту и кожаным портфелем под мышкой, он напомнил Эме отца – такой же высокий, с зачесанными назад волосами и длинными, красивыми пальцами. Важно поглядывая по сторонам, Герман, делал заметки в блокнотике, а Эма перебирала на стенде книги. Заметив ее, Герман понаблюдал несколько минут, подошел, представился писателем и предложил выпить кофе.

На вопрос Эмы – где можно почитать его произведения, Герман уклончиво ответил «Недавно отдал роман на корректировку», и больше не вспоминал об этом. Он был старше Эмы на семь лет, работал корреспондентом в журнале «Вторая столица», жил в съемной квартире на улице Тележной, в единственном доме в окружении нежилых построек и находился в непрерывном поиске себя. Он метался между отправкой резюме в разные издательства, жалуясь на недальновидность кадровых сотрудников и попыткой дописать хотя бы один роман.

Через месяц после начала отношений Эма решила познакомить Германа с мамой. Новость о том, что у дочери появился парень, неожиданно вызвала у Ирины Эдуардовны прилив сил. Она кинулась планировать встречу, думать, как лучше накрыть стол, чем угостить гостя и даже взяла на работе несколько дней за свой счет.

Но в момент, когда Ирина Эдуардовна увидела Германа Василевского, Эме показалось, что дверь перед ним мгновенно захлопнется.

– Ты что, специально выбрала копию своего отца? – не стесняясь, громко говорила мать, стоя на кухне.

– Мама, тише. Успокойся, тебе показалось.

– Ты хочешь такой же судьбы, как у матери? – слегка понизив тон, продолжила Ирина Эдуардовна. – Ты взгляни на него, он вдобавок еще и гол, как сокол. Наверняка, на съемной квартире живет и толком не зарабатывает.

Герман сделал вид, что ничего не слышал. Во время обеда он церемонно нахваливал все блюда, особенно утку с яблоками, восхищался ухоженным домом и, поцеловав на прощанье Ирине Эдуардовне руку, ушел, попросив не провожать. Но с этого момента Герман Василевский начал делать все, чтобы Эма не только стала жить с ним в съемной квартире, но и бросила медицинский. Герман умел мстить и делал это с большим удовольствием.

Новость о том, что дочь теперь учится на журфаке и переезжает к Герману Ирина Эдуардовна встретила истерикой. Она закатывала глаза, падала в обмороки и обещала покончить с собой, если Эма не одумается. Но Эма не отступала. Сказав маме твердое нет, она вдруг почувствовала моральное наслаждение, которое хотелось повторить. Ирина Эдуардовна не медлила с поводами, а Эма хваталась за них одержимо, но за каждой ссорой, как расплата, неизменно приходило чувство вины.

Эма переживала за здоровье мамы, а Ирина Эдуардовна прекратив всякое общение, возводила стену молчания, пробиться сквозь которую не представлялось возможным. Она не брала трубку и не перезванивала. Перед глазами Эмы вставали картинки одна ужаснее другой. Мама одна, в пустой квартире, с приступом или хуже того – сводит счеты с жизнью. Но Ирина Эдуардовна не торопилась с самоубийством. Через Глеба и его родителей Эма узнавала, что у мамы все не так плохо и на время успокаивалась.

После ухода Эмы из дома, мать и дочь не общались три месяца. Эма переживала, но мужественно держала паузу. Ощущения от взрослой жизни, первого секса, нового факультета и относительной самостоятельности кружили голову. Но тогда она еще не предполагала, что новая жизнь будет полна сюрпризов, и не всегда приятных.

Сдав недостающие экзамены, Эме удалось перевестись сразу на третий курс. Радовало все, кроме недостатка времени на книги, а вскоре обнаружилась необходимость работы.

«Не хватает нам на жизнь, Рыжик. Надо что-то с этим делать», – говорил Герман, невзначай оставляя на кухонном столе клочки объявлений о вакансиях.

Не желая чувствовать себя иждивенкой, Эма устроилась уборщицей в пекарню, в пяти остановках от дома. Мыть полы надо было рано утром с пяти до восьми, но зато она успевала на первую пару. По привычке Эма ложилась поздно. Но теперь ночами она писала не книгу – правила статьи Германа, которые тот подсовывал с оговоркой «Просто взгляни».

Эма хронически не высыпалась и однажды задремала на работе, с тряпкой в руках, присев на табурет в углу кухни, прямо у бака с отходами. Хозяйка кафе, недовольная сальными взглядами мужа на юную уборщицу, предложила уволиться, заплатив половину обещанного.

Герман вышел из ванной в длинном махровом халате, с полотенцем на шее. Он любил понежиться во взбитой пене, с бокалом вина и трубкой во рту, воображая себя знаменитым писателем в ожидании вдохновения.

Эма вошла в прихожую и, не сняв верхней одежды, села на потрескавшийся от времени дерматиновый пуфик.

– А ты чего не на работе? – удивился Герман.