В поместье герцога. Роман

Наевшись и напившись, парень устремил свой взор в то место, где заприметил ранее девичью головку.

Но дверь больше не отворялась. Чужестранцу было что рассказать и показать, что он и делал прилежно и внимательно, и даже острая на язычок Подгайска, у которой в голове мелькала тьма вопросов, тут же все их перезабыла. Но тут дверь отворилась, и вошедший очень удивил регента. Посыльный мальчишка сообщал, что подручный регента Йозефек сегодня не сможет петь на хорах.

Праведный Иов – прямо как гром с ясного неба!

Подгайский оцепенел. И тут в разговор вступила его жена:

– Почему не может? Что с ним?

– Ну да, если поручусь, так сразу и придёт – я ж ему шут гороховый!

– Так отчего не может? – не унималась Подгайская, – Почему не может? Может! Просто как иначе! Прямо так, соло? Как на прошлой мессе? Это же позор!

– Сегодня утром упал перед домом. Поскользнулся. Ногу, наверное, вывихнул, а может и сломал. Так отекла, что ступить не может. Сейчас у него фельдшер.

– Вот напасть! Как же теперь моя месса?! – вне себя сокрушался регент.

– Так ведь и он пострадал…

– А ты можешь спеть соло? – в раздражении выпалил учитель.

– Я – нет, может, кто другой?

– А кто?..

– Ну что во всём городе больше певцов нету? А Йедличек или Суханек…

– Певцов – певцов!.. Много они напоют!..

– Ну пошлите хоть за кем-то, всё лучше, чем ничего.

Подгайский, не прислушиваясь к живым советам, наконец прислушался к мальчику и послал за Суханеком. Потом, заложив руки за спину, ходил по избе, сокрушаясь об испорченной мессе трёх королей, которая сегодня должна была всем прийтись по душе и иметь успех. А как он на неё уповал, сколько над ней трудился! Вот досада! Вот незадача! Треклятый Йозефек! Что он наделал? Отчего этот молокосос не жалел себя? Да разве во всём приходе разыщешь тенора, вроде него?

Пришёл почтенный хозяин пекарни Суханек в пекарском фартуке.

Горожане расселись, и хозяин с готовностью сыграл в воскресенье на скрипке и что-то спел. Многословная учительница всячески выгораживала своего мужа, как и положено, приложила все усилия, уговаривая его спеть. Суханек отговаривался, что не готов, что может всё испортить, но учительница не принимало отговорок, но когда Подгайский его приободрил, что время ещё есть, что успеют подготовиться, и тот наконец согласился.

Достали партитуры, подобрали тональность, и Суханек начал. Тенорок у него был слабый, бесцветный, без единой высокой изюминки, а это сейчас было просто необходимо.

– Уже едут! – троекратно откликнулось на голос Суханека в заоблачной выси.

Регент был в отчаянии. Соло испорчено. Пан декан сразу заметит, не говоря уже о народе, обернувшемся к алтарю. Краснея от напряжения, проводил он по скрипке, отбивая такт рукой и ногой, прикидывая, помогал своим басом, но всё же в душе понимал, что никто, кроме Йозефека эту партию не споёт.

Соло проиграли и пропели уже не раз и не два, как на третий Суханек снова всё загубил. Подгайский так вышел из себя, что чуть не выронил из рук смычок. Скрипка смолкла, и Суханек, желая взять высокую ноту, не допел, сжав рот. Как вдруг донеслось из-за его полных плеч прекрасным, сочным тенором:

– Уж едут! Уж едут! – и дальше всё соло.

Все затихли, как в костёле, набожно прислушиваясь к молодому чужеземцу, поющему посреди избы соло трёх королей.

– Вы – моё спасение! Вы же запросто можете петь на хорах, ни за что Вас не отпущу!

Тут в открытой двери соседней комнаты показалась юная головка, пока чужеземец заканчивал пение, девушка не успела спрятаться.

Настало время отправляться в костёл. Чужестранец с большой охотой согласился петь, что только подтверждало весь его скорбный рассказ о злоключениях в пограничной корчме. Супруга учителя тут же сообразив, увела его в комнату, откуда тот через мгновение вышел переодетый и укутанный в пальто пана учителя.

– Побриться только времени нет, – улыбнулся он.

Вошедшие мальчики-певцы повесили скрипки рядком над роялем, и сами встали в ряд.

После чего регент собрал партитуры и надел шубу, а чужестранец мимоходом обмолвился словцом с его дочерью, стоявшей неподалёку от рояля, заслушавшись его пением, которое явно пришлось ей по сердцу, потому что на губах девушки играла улыбка.

Ушли. Учитель с дочкой покропили вокруг святой водой, только принесённой с последней службы, а жена учителя всем пожелала большого счастья.

Всю дорогу Подгайский сиял и блистал красноречием. Наконец-то он узнал, что молодого музыканта зовут Бендой. Ревностного регента распирало от радости и гордости, когда тот узнал, что Бенда родом из славной семьи, хотя и попавшей в трудное положение.

Шеренга, окружившая молодого Бенду, в изумлении молчала. Подгайский же, поглощённый созерцанием своего гостя, что даже забыл о своей дочери Марженке, представшей перед всеми в новом прекрасном наряде к Рождеству. А ведь юной незамужней девице не полагалось являться перед мужчинами, среди которых был и холостой чужестранец.

Но ведь девушка была совсем зелёным стручком, свежей ягодкой.

Прекрасно уложенные тёмно-каштановые локоны прикрывала лишь кокетливо сдвинутая на левое ушко шляпка, отороченная мехом; с макушки этой шляпки, богато вышитой золотом, свисала шёлковая вуаль. Девушка была в тёмно-синем плаще с широким лифом, отороченным светлым мехом и обшитой красной складкой сзади. Из-под длинной по щиколотки юбки, спереди украшенной цветным фартучком, виднелись маленькие ножки в тёплых белых чулках и чёрных туфельках на высоком каблучке. Руки согревала большая муфта.

В светлице Подгайского всё стихло. Жена учителя после утренней службы, приступила к своим делам у очага, взявшись за черпак. Сегодня предстояло много хлопот. В гости ждут двоих учителей из других городов, которые будут помогать на хорах, да ещё этот неведомый певец, так ей шёпотом в сторонке напомнил муж. И она варила, жарила, накладывала, – в горшках всё бурлило, а в печке пыхтело. Светлица наполнилась приятными ароматами. На улицах и площадях прихода было тихо. Разве что то тут, то там какая-нибудь горничная или ключница мелькала между домами.

В Сочельник всё стихло, и лишь в костёле на центральной площади ещё затемно зазвенели литавры, загудели трубы. Под громкое вступление священник проследовал к алтарю. Наконец вступили органы, заиграв торжественно и радостно.

Регент играл как никогда. Чувствовал, какая сегодня месса, преимущественно из-за посланного музыканта. Ведь родственник Франтишка Бенды! Всё в мире перед этим меркло. Вон он, на возвышении, справа от рояля, а слева о него хор и музыканты. Прямо как генерал перед битвой. Лицо его приняло серьёзный вид, даже строгий, а горящий взор просветлял весь облик. Потом кивнул головой – раз, два, три! – и скрипки заиграли в унисон.

Парни уже играли это, когда репетировали у Подгайского, набравшись опыта, горожане и соседи, преимущественно любители, среди них между прочим Суханек. Справа от отца стояла Марженка, отчитывая такт ручкой в муфте, временами поглядывая на хоры.

Костёл был полон народу. В алтаре на скамье напротив сидели бургомистр и два члена городского магистрата напротив, неподалёку от скамьи старейшин восседала неприступная дочь бургомистра Каченька и прочие дочери самых важных и знатных горожан. Возле Марженки стояли два юных альтиста, за ними – главный бас, пан секретарь поместья, а за ним – второй бас, пан лекарь. Нового тенора видно не было. Всё шло своим чередом, чинно и гармонично – и расположение, и пение, Марженка с юношей пела дуэт, сначала без сопровождения, а когда закончили, уже вступили скрипка и орган.

Потом скрипка смолкла, и только торжественный голос органа раздавался под сводом костёла, потом одновременно стихли и орган, и хор и вступили фанфары – сразу три трубы. Едва они уловили первую тональность, заданную учителем, тот настороженно прислушался, приподняв голову, как будто этим мог уберечь своего спасителя. И тут… тут… в глубине хоры отозвался, как совсем недавно голос: «Уже едут! Едут!», будто ожили и явились три короля, и трубачи выступили на шаг вперёд, провозглашая героическую песнь глашатаев, громко ответило ей с другой стороны зазвучавшее соло, всё ближе и яснее прекрасным голосом Бенды:

– Уже едут! Едут!

И будто посетили святые короли, вступили глашатаи Кликар, Хабр и Лангр, почти свесившись с хор, заглушили тоскливые звуки фанфар, и зазвенело на весь костёл всё мощнее и ярче, да так, что стоящие рядом чуть не оглохли. Но за некоторое неудобство от услышанных звуков было им наградой: они услышали вблизи сочный и мощный тенор молодого чужестранца, распевающего отчётливо и ярко:

– Едут! Едут! Едут!

Регент потонул в блаженстве. Заметил, сколько народу обернулась на этот голос, почти все. Может и подзабыл что, да ведь и прежние порядки за рамки выходили, но в нужный момент он сел за клавесин, приглушённо сопровождая Бенду, стоявшего возле Марженки молчаливой свитой трёх королей и запел:

Хвала тебе Царю Царей,
От трёх неверных королей,
Преклоним головы в коронах
Перед Венцом Твоим и Троном!
Тебе навек верны!

Именно так и решил Подгайский. Народ уже не только головы свернул – люди просто повернулись к хору. Все взоры устремились на регента, отступившего и осматривавшегося в алтаре пана патера Карлика.