Шоссе Линкольна

– Нет, Эммет. Я не вернусь в Салину.

Эммет испытующе смотрел на Вулли, словно пытаясь сформулировать еще один вопрос. Но Вулли, по природе не склонный отвечать на вопросы и хорошо научившийся от них уклоняться, принялся очищать тарелки.

Эммет в замешательстве провел ладонью по губам. Я наклонился к нему.

– Одна загвоздка: дом открывают там в последнюю субботу июня, это оставляет нам мало времени. Мне надо заехать в Нью-Йорк повидать отца, а потом мы прямо в Адирондакские горы. Мы вернем тебя в Морген к пятнице, немного усталого с дороги, но на пятьдесят тысяч богаче. Подумай минутку, Эммет… Как обойдешься с пятьюдесятью тысячами? Что бы ты с ними сделал?

Ничего нет загадочнее человеческих желаний – так тебе скажут мозгоправы. Они говорят, что побуждения человека – это за`мок без ключа от ворот. Побуждения человека – многослойный лабиринт, и поступки часто выскакивают из него как будто бы без смысла и причины. Но на самом деле все не так сложно. Если хочешь понять, что движет человеком, достаточно спросить его: «Что бы ты сделал с пятьюдесятью тысячами долларов?»

Когда задаешь такой вопрос, большинству людей требуется несколько минут, чтобы взвесить возможности и определиться со своими предпочтениями. И это объясняет все, что тебе надо о них знать. Но когда задаешь такой вопрос человеку солидному, чье мнение для тебя важно, он ответит в мгновенье ока – и в подробностях. Он уже думал о том, что сделать с пятьюдесятью тысячами. Думал, когда копал канавы, или перекладывал бумажки в конторе, или метал еду на стол в кабаке. Он думал об этом, пока слушал жену, укладывал спать детишек или глядел в потолок среди ночи. В каком-то смысле, думал об этом всю жизнь.

Когда я задал вопрос Эммету, он не ответил, но не потому, что не знал ответа. По выражению его лица понятно было, что он точно знает, как распорядиться пятьюдесятью тысячами – до пятака, до цента.

Мы сидели молча; Билли смотрел то на меня, то на брата и опять на меня. А Эммет смотрел через стол на меня так, словно нас было двое в комнате.

– Дачес, может, это была идея Вулли, а может, еще чья-то. Все равно – я в этом не участвую. Ни в Нью-Йорк не еду, ни туда на дачу, и пятьдесят тысяч мне не надо. Завтра мне надо сделать кое-что в городе. А в понедельник, прямо с утра, мы с Билли отвезем тебя и Вулли на автобусную станцию в Омахе. Оттуда можешь ехать в Нью-Йорк, или в Адирондакские горы, или куда захочешь. А мы с Билли сядем в «студебекер» и отправимся по своим делам.

Эммет произнес эту маленькую речь с очень серьезным видом. Я еще не видел его таким серьезным. Он не повышал голоса и не сводил с меня глаз – даже не взглянул на Билли, – тот изумленно ловил каждое слово.

И тут до меня дошло, какую я допустил оплошность. Изложил все детали в присутствии малыша.

Как я уже говорил, Эммет Уотсон ухватывает всю картину лучше большинства людей. Он понимает, что человек может терпеть, но до определенного момента; что иногда бывает нужно бросить гаечный ключ в шестеренки мира, чтобы получить положенное ему Богом. Но Билли? В свои восемь лет он, наверное, не видал ничего, кроме Небраски. От него нельзя ожидать понимания всех сложностей современной жизни, того, что правильно, а что неправильно – всех тонкостей. И не надо, чтобы понимал. И Эммет, как старший брат, единственный опекун и защитник, обязан оберегать его от всех превратностей как можно дольше.

Я откинулся на спинку и кивнул – все понятно.

– Можешь не продолжать, Эммет. Я тебя услышал.

* * *

После ужина Эммет сказал, что идет к Рэнсомам – попросит соседа приехать и дернуть машину. До их дома была миля, я предложил пройтись с ним, но он счел, что Вулли и мне лучше не лезть на глаза. Я остался на кухне и болтал с Билли, а Вулли мыл тарелки.

Из того, что я рассказал вам о Вулли, вы могли бы заключить, что он не создан для мытья посуды, что глаза у него остекленеют, мысли унесутся прочь, и работа будет сделана тяп-ляп. Но Вулли мыл посуду так, как будто от этого зависела его жизнь. Опустив голову под углом в сорок пять градусов и высунув кончик языка, он водил губкой по тарелке неустанно и сосредоточенно, смывая пятнышки, которые были здесь годами, и те, которых вообще не было.

Это было удивительно. Но, как я уже сказал, – люблю неожиданности.

Когда я снова обратил взгляд на Билли, он разворачивал пакетик фольги, вынутый из вещмешка. Из фольги он осторожно извлек четыре печенья и разложил на столе – по одному перед каждым стулом.

– Так, так, так, – сказал я. – Что мы имеем?

– Печенье с шоколадной крошкой, – сказал Билли. – Салли испекла.

Пока мы молча жевали, я заметил, что Билли смущенно смотрит в стол, как будто хочет что-то спросить.

– О чем задумался, Билли?

– Все за одного, один за всех, – неуверенно сказал он. – Это из «Трех мушкетеров», да?

– Точно, mon ami.

Можно подумать, что установив источник цитаты, малый будет ужасно доволен собой, но вид у него был унылый. Подавленный. При том, что одно упоминание «Трех мушкетеров» обычно вызывает у мальчишек улыбку. Так что огорчение Билли меня озадачило. Но, собравшись уже откусить от печенья, я подумал о том, как они разместились на столе… все за одного, один за всех…

И положил свое.

– Билли, ты смотрел «Трех мушкетеров»?

– Нет, – с оттенком прежней унылости ответил он. – Но я читал.

– Тогда ты лучше других должен знать, насколько неправильным бывает заглавие.

Билли поднял голову.

– Почему, Дачес?

– Потому что на самом деле это рассказ о четырех мушкетерах. Да, начинается он с прекрасной дружбы Ортоса, Пафоса и Артемиса.

– Атоса, Портоса и Арамиса?

– Точно. Но главная история там про то, как молодой искатель приключений…

– Д'Артаньян.

– …как Д'Артаньян сходится с этой удалой троицей. И спасает честь самой королевы.

– Правильно, – сказал Билли, выпрямившись на стуле. На самом деле, это рассказ о четырех мушкетерах.

Довольный проделанной работой, я сунул в рот остаток печенья и стряхнул крошки с пальцев. А Билли по-прежнему напряженно смотрел на меня.

– Чувствую, у тебя что-то на уме, юный Уильям.

Он подался вперед, насколько позволял стол, и заговорил вполголоса.

– Хочешь знать, что я сделал бы с пятьюдесятью тысячами?

Я тоже подался вперед и ответил тихо:

– Больше всего на свете.

– Я построил бы дом в Сан-Франциско, штат Калифорния. Белый дом, как этот, с маленькой верандой, кухней и гостиной. А наверху – три спальни. Только вместо сарая с трактором будет гараж для машины Эммета.

– Чудесно, Билли. Но почему Сан-Франциско?

– Потому что там мама живет.

Я откинулся на спинку.

– Не может быть.

В Салине, когда Эммет заговаривал о матери – а случалось это редко, – он всегда говорил в прошедшем времени. Но не было речи о том, что мать уехала в Калифорнию. Он выражался так, как будто она отбыла в мир иной.