Гостьи

– Жаль, что мне с тобой нельзя, – будто прочитала она мои мысли.

– Я же не развлекаться туда еду. Дела сделаю, и домой, – мрачно процитировал я маму.

Алиса перебралась ко мне на колени и обняла меня за шею.

– А ты теперь завидный жених, слушай! Своя жилплощадь.

– Ага, в Липецке.

– Ну и что? Ты же продашь, приедешь, и купишь отдельные от мамы апартаменты.

И она туда же: продашь-купишь. У них вообще все так просто, вот сами бы и ехали.

– Купишь-облупишь, – проворчал я.

Мое смурное настроение Алиса поняла по-своему. Поцеловала меня в лоб, теснее прижала к своей груди:

– Бедненький, прости. Я понимаю, у тебя папа умер, а я дура все про квартиру…

Вот глупости. Я-то тоже про квартиру, и мама. «Папу», как она выразилась, я не видел ни разу в жизни. Ну может и видел, но так давно, что уже и не помню. Только имя его и знаю, логически выводя из своего отчества. А-а, ну и фамилию. Мама почему-то решила оставить мне его фамилию. До всей этой истории я и не знал, что он в Липецке живет. Жил.

– Да ничего, – обнял я ее за талию, потерся лицом о пышную грудь. Может в порыве жалости что-нибудь мне, наконец-то обломится.

– Мой уже пять лет как умер. Но до этого мы с ним не жили года три. Я сначала к нему в гости часто ходила, когда мы с мамой только переехали к бабушке…

Я эту слезливую историю, признаться, уже слышал. Может даже не раз. Это кажется, была ее боль. А может она просто хотела иметь ее своей болью. С болью ведь как-то солиднее.

Я гладил ее живот.

– Но потом как не приду, у него дружки, пьянки, в квартире вонь, бабы какие-то. В общем, опустился он совсем…

И я опустился, чуть ниже живота. Просунул кончики пальцев под тугой ремешок ее брюк.

– И главное, он меня не стеснялся, за стол звал. Я как-то не выдержала и говорю ему…

Опомнившись, она шлепнула меня по руке, уже воевавшей с молнией на ее штанах.

– Ты что дурак? У меня же дома все!

– А мы тихонько, – прохрипел я ей на ухо, уже понимая, что точно ничего не будет.

– Не сейчас, говорю!

– А когда?

– Как приедешь! – и сама восхитилась своей мысли – Вот едь, и знай, что я тут жду тебя…

– Ага, завидного жениха-то с квартирой – пробурчал я.

– Дурак!

Дорогой на вокзал я был мрачен. Злился на маму, на Алису. Уже не хотел квартиру, не хотел поезд, не хотел чужой город. Я, конечно, во всеоружии, приготовился противостоять чужому присутствию – телефон и наушники при мне. Они там пусть как хотят, в моем купе, но я сам по себе, я их не слышу, я их не вижу. А если будут угощать – спасибо, не надо, и даже жест заранее для того приготовил. И музыки накачал, и книжек…

В зале ожидания Алиса сказала мечтательно:

– Везет же тебе! Я думала, так только в кино бывает – умирает у тебя где-то там родственник, оставляет тебе наследство, потом ты едешь, путешествие, романтика…

Послушал Алиску и как-то сразу расправил плечи. И в поезд я уже садился путешественником, романтиком, счастливчиком, на которого неожиданно свалилось огромное состояние. Вот я сейчас поеду и всех там победю, а может побежду, и вернусь богатым и вполне бывалым, и Алиса торжественно мне вручит награду за все мои подвиги и старанья.

Чтобы сделать себе приятно еще раз вспомнил, как сказал своим женщинам, чтобы мне не писали и не звонили. «Когда нужно, сам позвоню». Сказал твердо, хмуря брови. Восхищение было в Алискиных глазах. Надо и впредь с ней построже. Да и в маминых глазах мелькнуло удивление, может даже гордость.

Зашел в купе, а там никого. Думаю, придут. Уже тронулись, а я все один. Так и ехал, в телефон и не заглянул, все больше в окно.

В ночь перед отъездом разговаривали с мамой.

Я спросил о нем. А она:

– Да я не так уж и много знаю.

Думаю: «Как так?». Но вслух удивляться не стал. Боялся спугнуть. Боялся, что вообще говорить не станет.

А она стала:

– Родился он в Казахстане.

В институте один преподаватель, рассказывал об эксперименте с блохами. Его итог гласил – блохи, рожденные и прожившие какое-то время в спичечном коробке, на воле не прыгают выше этого самого коробка. Потолок. Я думал, почесываясь, хорошо, что мы не блохи.

Не воровать в колхозных садах, не курить папкины папиросы, не пить водку тайком, из горла – не запрещено было в моем коробке, но предосудительно. Не хорошо отрываться от коллектива. Меня осуждали, но больше обо мне забывали. Я любил быть дома, когда он был пуст, или в долгих пеших прогулках, когда рядом никого. Я шел вдоль реки под жарким Алма-атинским солнцем, и мог так дойти до самых гор, но так получалось только летом, и я всегда с нетерпением его ждал. Из обязательного была только школа. Я ее посещал, прилежно выполнял задания, не любил.

Учиться хорошо было несложно и очень удобно. Удобно тем, что я становился еще незаметнее. На двоечников и нерях все время кричали на уроках, одноклассники над ними смеялись. Наверное, на них кричали и дома. На меня никто не кричал, а много хвалить было не принято.

В школе мою нелюдимость и прилежность учителя принимали за признак какого-то дарования, а может даже таланта. Приносили мне книги, спрашивали, не пишу ли я стихов, советовали пойти в музыкальную школу, поискать себя там. Но я не шел – ведь это не обязательно. Странно было искать в себе талант, когда все вокруг только и делали, что уходили на работу, приходили с нее все в мазуте, пили, ругались друг с другом, смотрели телевизор. Маргарита Павловна, учитель по физике, всё говорила мне про какую-то Москву, в которой она и сама училась, а потом вышла замуж, а мужа по распределению отправили сюда… И я даже однажды понёс домой эту Москву, дошел с ней до порога.

Мама у плиты жарила лепешки. Душная, тесная комната пахла жареным тестом и раскаленным маслом, брызги которого то и дело попадали маме на голые руки. Это как укус насекомого, только потом не зудит. Я спросил, может форточку открыть, а мама сказала, что нечего тепло выпускать. И я в этом тепле разувался, снимал шубу, шапку, с портфелем наперевес шел в комнату мимо спящего с открытым ртом отца.

Москва еще как-то существовала там, на улице, на морозе, в белом облачке моего дыхания, среди мягких сугробов и заснеженных гор. А дома был чад, который грел и обещал на обед горячие лепешки, и который в форточку выпускать было нельзя. И всякая Москва казалась там смешной и нелепой.

Я пробовал думать о ней среди зеленых гор родного Заилийского Алатау. Но не думалось на таком просторе не о чем далеком и пугающем. А думалось о том, что непременно должен существовать малыш, такой же большой как эти горы, чтобы сидеть здесь, где я, и от безделья рисовать палкой на земле у подножья квадраты вспаханных полей, линии улиц, змейкой изображать реку.

Но случилась в моей жизни Мария. Дочь начальника, приехавшего из той самой Москвы с проверкой на наш знаменитый завод, вокруг которого вертелась жизнь всего рабочего поселка. Мария была в чистом ярком платьице, с ободочком в пшеничных волосах. Она сама подошла ко мне, когда я крутился у стен завода с бидончиком в руках. Мама работала в заводской столовой, и за обеденными харчами я приходил к ней.

«Ну и дыра тут у вас», – обратилась ко мне Мария. Наверное, ей было скучно. Ей было около пятнадцати, и уже хотелось побед. А я был худой и нескладный, белобрысый, давно не стриженный, с обгоревшей кожей на носу, одет в поношенное. Я лишь пожал плечами. Вышла мама, забрала у меня бидон, недобро покосилась на девушку. Мы назвались друг другу. Она спросила, можем ли мы завтра погулять немного по окрестностям, если папа ее отпустит.

Два раза мы гуляли с Марией. Она рассказывала мне про Москву, про поезд, на котором так долго ехала сюда. А еще рассказывала, что хочет стать врачом и на следующий год собирается поступать. А у меня для нее была лишь каменистая горная речка Весновка, пыльная дорожка вдоль барачных строений, жгучее южное солнце и спасительная тень яблоневых садов.

Мария уехала, но оставила мне свою Москву, в которую ходили поезда, в которой становились врачами.

А кем могли стать мы – я и мне подобные? А нас было немало. Нас было большинство. Ведь мы уже были ни космонавты, и ни летчики, ни моряки и ни ученые. Мальчишки без страсти и призвания, без династийной профессии, без кружков по интересам, без Москвы, то есть без мечты. Мы были никто, а значит, нам было все равно кем стать. Мы жили под крышей своих родителей, мы знали их потолок, мы упирались в него головами. Не пробивали, не хотели, не знали, что можно. Мы поднимали руки верх, и трогали кирпичное здание родного завода, его дымящиеся трубы, горячие печи обжигали нам пальцы. И пусть. Пора привыкать.