Гостьи

– Я прошу прощения, сегодня не получится. У меня неотложные дела. – Голос Романа в трубке.

Старушка аккуратно поставила к стеночке свои тапочки и прошла мимо меня в ванную комнату. Я только и успел крикнуть ей вслед:

– Куда?

– Мы же к нотариусу собирались, вы забыли? Я что вас разбудил?

– Нет, простите, это я не вам.

– Перенесем на завра. Завтра также к девяти. Договорились?

– Да, да конечно!

Мне уже было не до Романа. Старушка скрылась в ванной и закрыла за собой дверь. Я растерянно стоял под дверью. И стучать глупо, я же в своей квартире, а зайти без стука, тоже неудобно. Абсурд, конечно, но мало ли что она там делает.

– Женщина, – неуверенно крикнул я, откашлявшись, – вы, что-то напутали. Вам нужно уйти.

Она не отвечала. Постоял еще немного. Из-за двери доносился шум льющейся воды. Что она там душ принимает что ли? Уже собрался с духом, чтобы постучать, но старушка вышла сама, неся перед собой ведро с мыльной водой, швабру, тряпку.

Потеснила меня в узком коридоре, еле разминулись. На долю секунды встретились глазами. Глаза печальные, с застывшими слезами. Стою на пороге кухни. В растерянности наблюдаю, как она собирает куски разбитой кофемашины в черный пакет для мусора. Потом убирает в холодильничек остатки моего вчерашнего ужина, вытирает стол, тумбочки, принимается за оконное стекло…

И стоять вот так молча над человеком, когда тот делом занят, неудобно, и сказать нечего. Я сконфужено вышел из кухни. Сел на диван. Старушка возилась там довольно долго. Мне бы за телефон взяться, в интернете покопаться, чтобы время убить, маме позвонить или Алисе, или даже Роману, а я сижу как истукан. Пытаюсь подумать о Романе – как же так вышло, не нарочно ли он? А сам думаю о старушке. Кажется не в себе она.

А та уже переместилась в комнату, в которой я просиживаю диван. И сразу напрямик ко мне. Может и сама поговорить хочет? Ситуация то, мягко говоря, странная. Но старушка взяла с дивана штаны и ветровку, которые ночью служили мне подушкой, и аккуратно сложив их в ровные квадратики, унесла в шифоньер. Я с ужасом наблюдал, как мои родные любимые вещи стали частью этого чуждого мне упорядоченного мира. А потом принялась за носки, что валялись со вчерашнего вечера у дивана. Подняла их, убрала в черный пакет. Я сдавленным голосом ей:

– Куда?

И тут впервые услышал ее по-старушечьему добрый голос:

– Постираю, – сказала как-то вымучено.

Собрала постельное белье, которое я оставил лежать на полу, чтобы убрать его обратно в диван. Выдвижная полка ей не подчинилась, и я соскочил, чтобы помочь старушке. Потом обратно на диван, подобрал под себя ноги. А она достала из шкафа, откуда-то из-за висевших пиджаков, небольшой пылесос. Под его монотонный гул думалось легче. Собравшись с мыслями, сделал еще одну попытку, когда пылесос, наконец, замолчал:

– Вы, наверное, убирали здесь у Алексея раньше? Может вам никто не сказал, но он умер. Не знаю точно, когда это произошло…

И тут я хотел добавить фразу, которую заготовил еще во время гула, и которая показалась мне очень удачной: «но ваши услуги больше не нужны». Но сказать не смог. То ли слово «услуги» никак не шло к миниатюрной старушке, то ли смущал ее скорбный вид. И уже молча я наблюдал, как она медленно и очень тщательно протирает письменный стол, моет окно, полы, как несет мой рюкзак в шкаф и ставит рядом с портфелем Алексея.

Пока она убирала ванную комнату и коридор, я стоял у окна, бездумно смотря на ржавые качели. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она ушла. Чтобы эта милая старушка, убравшая весь бардак, который я успел натворить за один вечер своего прибывания здесь, как можно скорее убралась отсюда.

И тут меня осенила внезапная мысль. Я буквально выбежал в коридор. Она уже обувалась.

– У меня нет денег! – кинул я ей.

Она медленно разогнула спину, потопталась на месте. Посмотрела мне в лицо теми же печальными глазами и вышла.

Утреннее происшествие оставило неприятный осадок. Роман отменил поездку к нотариусу, а значит, еще на один день продлил мое вынужденное пребывание здесь. Да и ужасно я волновался, что это милая старушка, забравшая мои носки, выставит мне, в конце концов, счет. А денег у меня нет. То есть, они есть, но мало, и не на те нужды. Я же не просил ее убирать, меня и так все устраивает. Эх, Паша, Паша, ты же уже взрослый. Ты один, в чужом городе, в почти своей квартире, нужно уже уметь и отказать, и на место поставить, и свое отстоять, а ты…

Зато теперь была разгадана тайна идеальных стопочек и безупречного порядка. Да, Алексей, странно, что я сам не догадался, что не сам ты обеспечивал себе стерильные условия обитания.

Теперь этот день виделся мне лишним, тягостным. Я опять должен был находиться здесь, борясь с ощущением его присутствия, с неудобствами, связанными с особенностями жизни, обитавшей здесь до меня. Одним из таких было отсутствие газовой плиты в квартире. Что я должен есть, по-твоему, Алексей? Я, конечно, не кулинар, но яйца с колбасой могу себе поджарить. Точнее мог, дома. А тут, как прикажешь? Ни посуды, ни плиты. Если рассчитывал, что я по кафешкам буду ходить, то нужно было оставить пачку денег на видном месте.

Пошел в супермаркет, купил три пачки быстрорастворимой лапши, пару пакетиков кофе «три в одном» и короля всех блюд, его высочество майонез.

Вышел из магазина, не удержался и купил беляш в ларечке. Горячий, сочный, он поднял мне настроение, утолил голод, хотя думаю, что ненадолго. И я решил прогуляться. А куда идти то? Спросил об этом девушку, продавшую мне несколькими минутами ранее чудесный беляш. Оказалось, что тут, в пяти минутах ходьбы, площадь. Пять минут не жалко, побрел вразвалочку.

Вот тебе и площадь, и весь полагающийся к ней набор – памятник, здание администрации города, собор, голуби, скамейки. Ведь скучно, Алексей, признайся!

«Пойдем, прогуляемся?» – скажет тебе кто-нибудь приятным тихим вечерком. «Куда?» – спросишь ты. «А куда ж еще – на площадь». И придете сюда – Ленин, голуби, скамейки.

«А у вас что, в Новороссийске?» – спросишь ты меня. А я тебе расскажу, у нас так: «Куда, куда? На набережную, конечно!». «А там?». Там все! И голуби и скамейки, и памятники, но главное, главное там море! А на противоположной стороне бухты горы, оттеняющие дно облаков. Чайки, а зимой еще и уточки, и даже лебеди – но те ненадолго. А летом вечное ощущение отпуска, отдыха, праздника. Хотя я набережную больше люблю поздней осенью или зимой, когда не людно, ветрено, свежо. Эх, домой хочу!

Зашел в квартиру – дежавю: все чисто, мертво, будто меня тут и не было. Помыл руки и на кухню. Включил чайник, высыпал сухую лапшу в тарелку, специи, бульончик. А сейчас, Алексей, все, что осталось от тебя в этой квартире очень удивится. Залил кипятком лапшу. В нос ударил запах специй, сродни чипсам и кошачьему корму. Не видела, небось, эта квартирка еще таких чудесных ароматов! Налил туда же майонеза и, не дав размякнуть лапше, принялся за еду.

Дома мама такое не разрешает. Говорит вредно. Пугает байками о происхождении продуктов, из которого тот самый «мясной» бульончик делают. Мне байки не страшны, я ем и мне вкусно. Но ем редко, только когда мамы дома нет, втихаря. Следом заварил и съел еще порцию. Вкусно, как не пугай!

Запил свой шикарный обед кофе. Пил медленно, расслаблено, глядя в окно. Слово «одиночество» следовало бы заменить. И с чего это у него общий корень со словом «один»? Ведь одному быть так приятно, а одиноким больно. Когда один – это значит, делай все для себя, все что ты любишь, все что ты хочешь. А когда одиноко тебя все ранит: и любимая музыка, и любимые книги, и все остальное любимое, а нелюбимое тем более. Я не одинок, потому что есть где-то там мама и Алиска, а побыть вот так одному, не стыдясь своей лени и безделья – безумно приятно! Правда, ходят тут иногда старушки всякие… Блин! Зачем я вспомнил про старушку? Теперь опять не спокойно, опять волнуюсь за деньги…

А может он здесь и не жил? – вдруг подумал я. Не живут так люди. Жил где-то в другом месте, а сюда девушек водил? Сколько ему было лет? Наверное, как маме, лет сорок или около того. А может у него семья была, детишки, большой дом, а сюда приходил, чтобы одному побыть, как я сейчас? Хотя мама говорила:

…Детей от первой жены, по-моему, не было.

«В России врач – больше чем просто врач», – сказал мне Валентин Максимович, выдавая зарплату новыми деньгами за позапрошлый месяц. В пересчете на тенге выходили копейки, хлеб и вода. Шел по больничному коридору, пациентов много, а большинство кабинетов пустует. Все хотели есть, врачи не исключение. Шел и думал, врач – больше, чем врач, писатель – больше, чем писатель, и женщина больше, чем женщина. Последние заключил, вспоминая, как Аня отважно оббивала пороги инстанций, чтобы приватизировать нашу комнату в общежитии. И что в России всё такое большое? Да и не в России мы теперь вовсе. Надо было сказать об этом Валентину Максимовичу.

«Надо уезжать из Казахстана», – говорили кругом. И многие уезжали. Кто куда: Израиль, Германия, Штаты, большинство в Россию. И Аня говорила вместе со всеми: «Надо уезжать», и я в который раз отвечал: «Надо». Но мы продолжали сидеть на своем диване, лелеять свое чудо. Мы снова держались за руки. А за окном вершились судьбы с невероятной быстротой. Люди меняли профессии, богатели, нищали, спивались. На те свершения в обычном ходе жизни понадобились бы десятилетия. А теперь всё было быстро. За стенами соседи всё делили квадратные метры, ругались. Что-то всё время падало, грохотало. А мы сидели на своем диване. «Нам бы дом», – говорила Аня, – «Чтобы тихо. Чтобы только мы». Но мы оба знали, что теперь не только мы, и от этого было волнительно.

Уезжали многие, многие не рождались. «Если бы ты видел, сколько их приходит! И все избавляются. Я бы никогда…» – с горячностью говорила Аня, и гладила свой заметно округлившийся живот.

По выходным ходил за Аней в роддом, чтобы ее осторожную, начинающую быть неуклюжей, забирать домой. Проспал однажды. И уже в кровати всё понял. А потом и позвонили. Шел за ней с дырой в груди, думал, о ней, опустевшей. Это все нервы, пока комнату приватизировала, и, конечно, еда. Я ведь отдавал ей лучший кусочек, а часто и единственный. Но кусочков ей раздобревшей, наверное, было мало. Да и сама Аня виновата! Небось, загадала – «Хочу забеременеть» и забеременела. Ведь есть миллион других вариантов! Тщетно пытался разозлиться я, и, идя сквозь ветер, перечислял весь миллион. И ветер виноват, что щиплет глаза, и Аня, и ее дотошный к словам исполнитель, страна виновата, время, и, наверное, я…

В роддом Аня больше не вернулась. Делала на дому инъекции, капельницы, ей приносили за то деньги, какие-то продукты. «Вот бы нам дом», – опять говорила Аня, но не мечтательно, а устало, подавлено. Ей нужна была земля, чтобы она могла нас прокормить, и высокий забор, чтобы не видеть соседей, не отвечать на их любопытных, сочувствующие взгляды.

Потом мама привезла Рому. Это был длинненький, худенький малыш, с большой головой, похожий на меня. Так на долго запоздавший брат.

Мама говорит:

– У отца ноги отказали. Я торговать пошла. Пусть у тебя побудет.

Аня чистила картошку. Слушала, но глаз не поднимала.

Рома обрывал листики с Аниного лимонного дерева, росшего в кадке в углу комнаты. «О-у», – протягивал он.

– Завод закрыли? – спросил я, украдкой поглядывая на жену.

– Давно уже, – ответила мама.

Она тоже ждала Аню. Воспротивится или нет?

– Что с квартирой? – спросил я, имея в виду ту, что обещали вместо погоревшего дома, и в виду скорого рождения вот этого малыша.