Волчье логово

Остолбеневший Жозеф смотрел на нее глазами, полными удивления и непонимания. Он мог ударить девушку, чтобы она успокоилась. Но он не хотел этого делать. Он смотрел с глубоким интересом. Что это? Где же вся ее холодность и призрачное спокойствие? Так значит вот что под ними таится. Так значит вот она какая! Строптивая и безумная, дикая и непослушная…

– Прекрати. Дай мне книги, – наконец сказал он, делая шаг к ней.

– Не смейте ко мне подходить! – истерически крикнула Бланш. – Не смейте ко мне прикасаться! Ни шагу, говорю вам! Если только вы сделаете еще шаг, если вы до меня дотронетесь, то я такое сотворю! Я вырву себе все волосы! Я ногтями расцарапаю себе лицо! Я подожгу этот проклятый замок вместе с собой и с вами тоже! Клянусь, я так и сделаю! Вот увидите!

– Да что на тебя нашло, черт возьми! Не собираюсь я тебя трогать.

– Я же сказала, что не могу писать быстрее! Не могу! Не могу! – задыхаясь, говорила девушка. – К чему вы начали меня торопить?! Сегодня я сама не своя… Все валится у меня из рук! Какой вы безжалостный! Я думала, что вы не такой жестокий, как другие люди! Но теперь я вижу: вы тоже злой и холодный!

В этот момент бешенство овладело уже сарацином:

– Послушай, несчастная девчонка! – крикнул он. – Да откуда такому жалкому и бесполезному созданию, как ты, знать, кто я! Этого не знаю даже я сам! Как ты смеешь своим нетвердым детским умом судить о моих поступках, о которых тебе ничего неизвестно! Разве ты знаешь, что такое адская боль от потери любимого существа?! Разве тебе известно, что такое предательство и вероломство?! Тебе известно, что такое беспросветное отчаяние?! А неспокойная совесть?! А груз преступлений?! Ты знаешь, что чувствует человек, заживо превращаясь в тлен?! Да всей твоей пустой, никчемной жизни не хватит, чтобы вместить хоть каплю моего огромного, жестокого горя!

Он больше не смотрел на Бланш. Ее не существовало. Все поглотила собой прежняя, мучительная боль. Его черты исказились, в глазах застыли слезы.

В зале воцарилась звенящая тишина.

Вдруг он почувствовал слабое прикосновение к своему рукаву. Он обернулся. Бланш стояла рядом и смотрела на него глубоким, печальным взглядом.

– Увы, конечно, я не смогу понять… Ведь вы не расскажите мне…

– Зачем тебе это знать? Кого волнует боль моего сердца? Да и где тебе понять весь ад моей несчастной жизни…

– О, но, может быть, я могла бы понять хоть малую часть и взять на себя хотя бы долю вашей ужасной боли. Не отказывайте мне. Может, вам станет легче. Я больше не буду плохой. Я не скажу вам больше ни одного дерзкого слова, если узнаю правду.

– Вот что… Мне пришла одна мысль. Однажды, когда мне было особенно тоскливо, меня посетила фантазия описать все горести моей жизни. Я принесу тебе эти записки… Правда, не знаю, зачем я это делаю. Это чтение не подходит для молодой девицы. Но раз ты просишь… Ничто не сможет лучше рассказать о моих страданиях, чем эти старые, желтые листы…

XV. Юсуф

…почтенный приор показал мне оставшиеся после брата Медарда и хранившиеся в архиве как некая достопримечательность записки, и лишь с трудом уговорил я колебавшегося приора позволить мне ознакомиться с ними. Старец полагал, что эти записки следовало бы сжечь.

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Ma mеre me parlait de l’Espagne

Comme si c’еtait son pays

Et des brigands dans les montagne

Dans les montagnes d’Andalousie

Bohеmienne. Notre Dame de Paris

Моя мать рассказывала мне об Испании,

Как будто это была ее страна,

И о разбойниках в горах,

В горах Андалузии.

«Цыганка», мюзикл Нотр-Дам де Пари

Я же, чем больше выказывал успехов в науке и чем легче они мне давались, тем более страстно привязывался к ним и был одержим такой любовью к знанию, что, предоставив своим братьям наследство, преимущество моего первородства и блеск военной славы, совсем отрекся от участия в совете Марса ради того, чтобы быть воспитанным в лоне Минервы.

Пьер Абеляр «История моих бедствий»

Следующим вечером Бланш, осторожно озираясь, тихонько пробиралась в свою комнату. Старые, полусгнившие деревянные ступени скрипели во тьме под легкими и быстрыми шагами девушки, заставляя ее вздрагивать через каждое мгновенье. На серых и пыльных стенах плясали легкие косые тени, рождая удивительные и пугающие видения. Бланш крепко прижимала к груди таинственные и страшные записки сарацина, словно они были чудесным сокровищем. Но в эту минуту для нее и вправду не существовало ничего дороже этих старых, измятых листов. Сердце девушки разрывали противоречивые и сложные чувства. Она то замирала от страха быть пойманной, то дрожала в предвкушении тайны, то грустно вздыхала, представляя, сколько горя ждет ее на этих страницах.

Наконец Бланш благополучно добралась до своей спальни, никого не встретив по дороге, и с чувством огромного облегчения резко захлопнула тяжелую дверь. Не раздеваясь, она бросилась на постель, продолжая сжимать в хрупких пальцах записки монаха. Взгляд девушки бесцельно блуждал по темному потолку, не видя старых балок и облупившихся, убогих узоров. Вся комната тонула в мягком, матовом лунном свете, который одевал старинные вещи удивительной, неведомой красотой. За окном тихо покачивались черные ветви раскидистого дерева, и пушистый иней при нежном, неподвижном свете луны казался совсем синим.

Но ничего этого Бланш не видела. Для ее разгоряченного воображения существовали в это мгновение только желтые, пыльные листы, исписанные рукой человека, о котором она почти ничего не знала, но вскоре должна была узнать так много! В висках у нее стучало, губы высохли и пылали. Она и жаждала проникнуть в тайну и боялась ее, словно языков жаркого пламени. Какие преступления, ужасы и пороки скрыты за этими скачущими, неровными строчками? Какие глубокие страдания пропитали измятую бумагу сильнее, чем выцветшие чернила? Почему она так боялась узнать о грехах своего строгого учителя? Почему не имела сил погрузиться в рассказ о его жгучей боли?

Сомнения и нерешительность Бланш длились долго. Она тихо ломала пальцы и кусала губы, пока наконец сердце не стало биться немного ровнее. Она выпустила листы, и они мгновенно рассыпались по постели. Девушка села на колени, дрожащей рукой взяла первую страницу и, набравшись храбрости, начала читать, медленно шевеля губами. Вот что она прочла:

«Живя в святой обители, где другие люди обретают утешение и просветление, я полон отчаяния, тоски и безысходности. Мрак и пустота владеют моей разбитой жизнью. Молитвы и мессы занимают много времени. Но все же, его остается достаточно для мертвящей, чудовищной скуки. Поэтому часы, не отданные службам и моим витражам, я решил заполнить описанием моих прошлых горестей. Великие философы, подобные магистру Абеляру, утверждают, что чужие бедствия и заблуждения могут служить назидательным примером другим людям. Сказать по правде, я этому нисколько не верю. Да и не думаю, что хоть одна живая душа прочтет безумные записки заточенного в глухом монастыре монаха. Кого способны растрогать мои печали? Однако, я почему-то берусь за этот бессмысленный и никому ненужный труд. Должно быть, мне всего лишь хочется убить проклятое время, которому никогда не будет конца… Или я питаю смутную надежду, описав мои страдания, хотя бы в малой мере излечиться от них!

И вот я уже чувствую, как капризные и жестокие воспоминания уносят меня к светлым и далеким временам моего детства, когда я еще умел радоваться солнечным лучам, и когда меня звали просто Юсуф…»

Бумага с тихим шорохом выскользнула из пальцев Бланш. Ее зрачки расширились и окаменели. Возможно ли это? Какое невероятное и странное совпадение! Ведь когда-то она слышала, что и великого Саладина, бога и государя ее дивных грез, тоже звали Юсуфом!

Девушка схватила упавший листок и с жаром продолжила начатое чтение:

«Волшебный сон моего детства начинается с прикосновения нежных рук моей обожаемой матери. Не было на свете женщины добрее и прекрасней. Ее нечеловеческая красота сводила с ума окружающих. Мне не забыть ее огромных, сверкающих, как летние звезды, глаз, ее дивных губ, алых, как сок граната, который растет в ее далекой стране, ее вьющихся шелковистых волос, которые окутывали всю ее гибкую, грациозную фигуру. О, как часто я играл с этими блестящими волосами, заливаясь наивным и восторженным смехом. А она осыпала меня бесчисленными поцелуями и, улыбаясь, приговаривала:

– О мой любимый, мой сладкий Юсуф! Ты еще мальчик, мое нежное дитя, но я вижу за твоим гордым лбом замыслы поэта или эмира… Ведь недаром я дала тебе такое славное и красивое имя. Юсуф ибн Наср завоевал для себя Гранаду. Скажи мне, мой милый сыночек, ты хочешь владеть эмиратами или слагать дивные песни, слушая которые, люди будут заливаться сладкими слезами?

Она носила длинное, белое покрывало, расшитое по краям великолепными узорами, а на руках и на ногах – чудесные золотые браслеты, издававшие тихий звон при каждом ее шаге.

Я не знал ни семьи, ни страны моей матери. Я родился в замке моего отца, среди валлонов, в сером и снежном краю, где у людей лица такие же белые, как их бескрайние зимние равнины. Знал я только то, что ее звали Марьям, и что в ее стране всегда светит яркое солнце. Когда-то мой отец воевал в далеких, южных землях. Он захватил мать в плен, привез сюда и женился на ней. Что лишило ее семьи? Прониклась ли она любовью к своему похитителю? Об этом мне ничего неизвестно.

Все свое раннее детство я провел в нашей маленькой и светлой комнате. Пол ее устилали пышные ковры и цветные циновки. Вместо дверей и полога были резные, тонкие, белые решетки, похожие на искусные кружева. Комнату заливали багряные лучи заката. Я закрываю глаза и вижу ее именно такой. И слышу ласковый голос матери… Она забавляла меня от рассвета до заката, играла со мной в диковинные игры и кормила вкусными сладостями.

Пока я жил в покоях матери, у меня была длинная, светлая одежда и блестящие четки, которые я любил задумчиво перебирать. Здесь, в графстве Эно, люди едят за большими деревянными столами, но мы ели, сидя на ковре и скрестив ноги. На рассвете мать, боязливо оглядываясь по сторонам, сажала меня на циновку и велела, повторяя за ней мудреные слова, прочесть намаз. Она говорила, что каждый мусульманин должен поступать так, ибо это завещано великим Аллахом. Она велела мне читать намаз, где бы я ни был. И даже после ее смерти…

Должно быть, я был смышленым ребенком, и у меня была хорошая память, ибо скоро я выучился болтать одинаково хорошо и на арабском, и на валлонском наречии.

По вечерам, после легкого ужина, мать часто читала мне откровения из Священного Корана. Она привезла эту дорогую, драгоценную книгу из своей страны. Я помню, как она сидела, вся залитая алыми лучами заката, и голос ее звучал вдохновенно и страстно…

Она не только читала, но и часто развлекала меня удивительными рассказами о жизни Пророка и праведных халифов. Она говорила с неземным огнем в глазах, рисуя жестами великие подвиги и старинные события, а я слушал ее пылкие слова с восторгом и восхищением.

Перед моим детским взором проплывали великолепные и ужасные картины. Вот, в обжигающем сиянии, вырастает из тьмы пещеры архангел Джабраил и раскрывает перед потрясенным Мухаммедом священную книгу. Вот гордый халиф Умар отказывает в просьбе персидскому рабу, и тот вонзает в него кинжал на пороге мечети. Или, любитель роскоши Усман погибает от рук взбунтовавшихся египтян, и листы Священного Корана, которые он держал в руках, обагряются его горячей кровью… Бесстрашная Айша созерцает жаркую битву, сидя в душном паланкине, на спине у верблюда. Или честный и вдохновенный халиф Али внимает просьбе о перемирии, увидев на копьях воинов листы Корана…

Мои сны и мои грезы были пронизаны легендами о кровавой вражде и о преданности своей глубокой вере.

Мать рассказывала не только о великих и далеких временах, когда возникла ее религия, но и о своей любимой, удивительной стране. На свете есть такое благословенное место, где почти круглый год сияет солнце, где растут цветущие, пышные сады со сладкими, сочными фруктами, где в жаркий полдень в воздухе танцуют прохладные, тонкие струйки фонтанов. Ночью огромные звезды падают на землю, а до неба можно дотронуться рукой… Там живут страстные и пылкие люди, которые хранят в своих гордых сердцах чистую веру и вечную любовь. Почти все там говорят на языке Пророка, а синее небо прорезают острые, изящные башни прекрасных мечетей. И дома, и храмы там полны воздуха и света. Там не знают, что такое страх и тьма. Мужчины жестоки и ревнивы, а женщины невероятно прекрасны и целомудренны. Эта далекая, но дивная страна находится там, где христиане воюют с маврами. Во владениях испанских королей. Мавры называют ее «Аль-Андалуз». Когда-то она была огромна, но теперь от нее осталась лишь Гранада, да слава о былом безмерном величии…

Увлеченный восторженным повествованием моей матери, я стал чертить свои первые, неумелые рисунки. С них смотрели на меня гордые, жестокие халифы и эмиры, пугливые, как быстроногие лани, прекрасные девушки, закутанные в расшитые покрывала. В зеленых садах щебетали сказочные, чудесные птицы…