Экоистка

– Не за что, детка. Маме – пламенный привет!

– Хорошо. До свидания. Спасибо большое!

Константин Владимирович говорил короткими, четкими фразами. Как заголовками. Кире это нравилось, и ей очень хотелось послушать в обычной домашней обстановке его рассуждения о жизни или любви. Вообще-то, Кира не любила находиться в обществе старших. Ей не хватало энергии, взбалмошности, особенно не нравилось чувствовать себя глупее собеседников. Но Константин с лихвой перекрывал эту неуверенность своей внутренней силой, спокойной, ровной, больше похожей на действие сверхмощного магнита, нежели на яркий свет лампы. Может быть, потому, что Чураков знал ее с раннего детства, ей казалось вполне естественным и нестыдным быть рядом с ним глупым двадцатишестилетним дитем.

После разговора с Константином Кира колебалась несколько минут: написать или позвонить Гринбергу. Во время интервью она ощущала себя с ним вполне свободно. Он делал свою работу, она – свою. Но сейчас вдруг почувствовала, что, вполне возможно, он все-таки сыграет какую-то роль в ее жизни. Это мимолетное ощущение почему-то заставило ее волноваться и подбирать слова. В итоге за эти пять минут борьбы с собой она так устала, что набрала не лично его, а секретаря, быстро и по-деловому изложив суть дела. Еще через пару часов Кира уже отправляла в Лондон два текста. Всегда бы так: одно интервью – и три материала в трех изданиях. Довольная собой, она захлопнула крышку ноутбука, быстро оделась и вышла из квартиры, скорым шагом направившись в Печатники.

* * *

К Наталье она ездила при любых обстоятельствах и в любом настроении. Даже смеялась, мол, в метель и в жару, в печали и в радости – почти как в браке. Отличие в том, что в браке – это лишь обещание, а еженедельное чаепитие у Натальи Алексеевны – ритуал, который мог быть нарушен только очень серьезным форс-мажором. Кира называла ее скромную однушку на окраине Москвы «мое убежище». Наталья Алексеевна, пожилая дама лет шестидесяти, раньше обучала Киру итальянскому языку. Когда программа была освоена, они договорились встречаться раз в неделю для поддержания языкового уровня, и постепенно барьер, разделявший ученицу и преподавателя, исчез. Ей начала открываться интереснейшая натура Натальи и судьба, достойная описания в нескольких книгах. Поэтому Кира, приходившая сюда говорить и отрабатывать навыки общения на итальянском, часто, наоборот, два часа слушала собеседницу – с упоением, изумлением, а иногда даже с завистью, ведь ее жизнь была куда менее насыщенной, в ней не было пульса непредсказуемости. Да, она много путешествовала, часто веселилась, кутила с друзьями, заводила романы. Но ей всегда казалось, будто это лишь суррогат того, что переживают артисты, проводящие жизнь в гастролях, – люди-кочевники, пропитанные духом свободы.

Когда-то и Наталья Алексеевна была именно такой. Ее сущность, похоже, пришла к нам из прошлого, слишком далекого, чтобы ей было комфортно в сегодняшнем мире. Она вполне могла быть номадом, бороздившим Великий Шелковый путь, Васко да Гамой или Колумбом, Жанной д’Арк или Галилеем. Наталья была слишком принципиальной, слишком честной – до занудства, и благородной, как бы архаично ни звучало это слово. Она так остро переносила чужие несовершенства, что страдала от этого физически: столкновение с любой несправедливостью или враньем отнимало у нее сон и выбивало из привычного образа жизни.

Как жаль, что эта редкая натура сейчас была заключена в больном, разрушающемся теле. Наталья была танцовщицей, объехала со своей труппой полсвета, долго жила в Италии, где начала преподавать хореографию детям. Она слишком выкладывалась, и теперь тело мстило ей за нечеловеческие нагрузки.

С годами Наталья стала грузной, все ее тело стремилось к полу, будто стекая со стула. К тому же она сильно хромала – ее тазобедренный сустав был практически разрушен, а тяжелые операции и стальные импланты не принесли должного облегчения. Старые фотографии, запечатлевшие ее на сцене – в прыжках, пируэтах, в поддержке партнера, были расставлены по всей квартире. А шкаф ломился от сценических костюмов, с которыми Наталье не хватало сил расстаться. Личная жизнь не сложилась, но это не привнесло, как частенько бывает, озлобленности в ее характер. Она воспринимала свое нынешнее положение философски спокойно. Ей настолько хватило приключений и забот в прошлом, что теперь, по ее признанию, она просто отдыхала и наслаждалась одиночеством. Это не совсем так, предполагала Кира. Однажды она все же спросила, не жалеет ли Наталья Алексеевна, что у нее нет семьи, детей. «Конечно, жалею», – ответила та, но и этот ответ прозвучал как-то нейтрально, без надрыва, словно Наталья смотрела на свою жизнь со стороны, без оценок и эмоций.

От Италии ей остался единственный дар – энергичный, певучий язык, который она теперь преподавала желающим.

– Бонджорно,[12 - – Добрый день (итал.).] Наталья Алексеевна!

– Бонджорно. Come va? Caffee?[13 - – Добрый день. Как дела? Кофе? (итал.)]

– Si, volentieri.[14 - – Да, охотно. (итал.)]

Этот неизменный диалог-вступление стал своеобразным ритуалом. Кира была единственной ученицей, достигшей практически свободного владения языком, и потому Наталья воспринимала ее почти как равную, гордилась ею, к тому же девушка ей искренне нравилась. Наталья потешалась над ее вечной манерой всюду спешить. Ни разу за шесть лет их знакомства Кира не воспользовалась лифтом – всегда взлетала наверх по лестнице. Так ей казалось быстрее. На ходу снимала верхнюю одежду, хватала свой неизменный кофе. Наталья видела в этой энергии отражение своей молодости, у Киры же, как только она входила и за ней закрывалась дверь, все заботы, напряжение, непрерывный бег мыслей оставались там, за дверью, и начиналось волшебство общения – такого всеобъемлющего, поглощавшего обеих с головой. Каждый раз их диалог рождал новую маленькую истину, неожиданный поворот темы или даже открытие. Слова и остроты текли непрерывным потоком. Ни с кем Кира не чувствовала себя в разговоре так легко, как с Натальей. Она искренне любила свою собеседницу, которая стала для нее второй семьей. Кира и с матерью была очень близка, но Наталья Алексеевна доступна всегда, а Оксана слишком светская, чтобы чувствовать малейшие изменения ее настроения. Кроме того, Кира говорила на итальянском с таким удовольствием, будто само произношение вслух этих рокочущих слов заряжало ее, как глоток эспрессо. Вдвоем они выдвинули гипотезу, что у каждого языка, помимо звучания, есть и собственная энергетика: итальянский звучал солнечно даже в самый промозглый ноябрьский день и наделял говорящего дополнительной силой. Порадовавшись этому нехитрому выводу, они продолжали свое щебетание, и Кира завела речь о своих рабочих успехах и ночной выходке.

– Это на вас совсем не похоже, – сказала Наталья Алексеевна – она ко всем без исключения обращалась на «вы».

– Да, я знаю. Все, кому я рассказала, удивляются. Знаете, это проклятое интервью меня не только напугало и ввергло в какой-то ужасный фатализм. Оно еще и разозлило по-настоящему. Хотя, вы же знаете, чтобы меня разозлить, нужно очень постараться.

– Что он такого сказал, этот твой Давид?

– Да я просто никак понять не могу… Ведь человек – это же хомо, блин, сапиенс. И этот самый сапиенс достиг такого невиданного прогресса! Человек как явление природы велик и потрясает своим развитием, своими изобретениями. Все, что нас окружает, создано уникальным мозгом. Человеческим мозгом! Мы так до многого додумались, создали столько шедевральных произведений искусства, психологи проникли в тайну личности, даже вывели формулу счастья. И как мы, такие все из себя умные, не можем понять, что засрали планету и с этим надо срочно что-то делать, иначе все эти шедевры и андронные коллайдеры никому на фиг не нужны будут!!!

– Да понять-то все понимают. Видимо, дело в том, что сиюминутное оказывается важнее глобального.

– Но как же, подождите! А полет человека в космос? Или на Марс, который состоится в 2025 году? Разве это сиюминутное?

– Тогда это вопрос расстановки приоритетов.

– Вот именно!!! – При Наталье Кира позволяла себе быть эмоциональной и даже жестикулировала по-итальянски. – На тот же дурацкий коллайдер затратили безобразно огромную сумму, но даже это, мне кажется, не столь актуально, как, скажем, изменение климата, исчезновение лесов или загрязнение воды, горы пластика повсюду… И все об этом знают, да, но закрывают глаза. Почему? Это же все равно что знать о своей серьезной болезни, которая может привести к летальному исходу, но заниматься не лечением, а прической и маникюром. Черти что!

– Ну вот и расскажите всем об этом.

– Ох, Наталья Алексеевна, рассказываю. И до меня сколько таких же озадаченных людей рассказывало. Давид пытается трубить об этом на каждом углу, выступает на всех конференциях. Но серьезная пресса, как правило, не принимает подобные статьи. Слишком, считают, скучно. Люди с большим интересом прочтут о падении курса доллара или о новом фильме, нежели нудятину об изменении климата… Да, кстати, вся пресса строится на новостях, а наше пахабное отношение к планете и друг к другу – это не новость, а вялотекущий процесс. Что о нем говорить-то – ничего нового! Подумаешь, еще пара сантиметров ледников на Северном полюсе безвозвратно исчезли, что с того? Неинтересно это, и баста!

Повисла пауза. На минуту обе ушли в свои размышления.

– Ну а если вы говорите, что сделать ничего нельзя, какой вообще смысл говорить об этом? – нарушила молчание Наталья Алексеевна. – Может, просто готовиться к чему-то такому?

– Боюсь, люди слишком недальновидны даже для того, чтобы готовиться. А тех, кто начнет готовиться, назовут параноиками.

Кира опять замолчала.

– Вот думаю, что можно сделать… Еще не поздно все повернуть вспять. И, знаете, кто это может? Не мы. Богачи. Сверхбогатые люди. Те, кто негласно правит миром. Те же нефтяники…

Кира прикидывала, как бы лучше сформулировать свою мысль и шарила глазами по комнате. Слово «богатство» звучало в этой скромной обстановке как издевка. Минимум дешевой мебели, старый дисковый телефон, шкаф с видеокассетами, видеомагнитофон к ним и телевизор «пузатик». Ей стало неудобно развивать тему дальше, как будто ее небольшое сближение с кастой состоятельных людей ставило на ней клеймо непригодности к нормальной жизни. Хотя, казалось, Наталью Алексеевну это вообще не волновало, для нее важнее было добыть раритетную видеокассету.

– Разве нефтяники способны поддержать отказ от нефти?

– Не способны, конечно, – согласилась Кира. – Глупость это все. Однако… Знаете, когда я впервые попала в Дубай, лет семь назад, я была восхищена. Наконец-то увидела общество, приближенное к идеалу. Они заработали баснословные, немыслимые для нас деньги на нефти, но, действуя на опережение, построили такую экономику, что доходы от туризма и финансового сектора теперь превышают доходы от нефти. Арабы живут в комфорте и роскоши. А как строят! Когда они насыпали свои искусственные острова, тут же насаждали колонии кораллов и разводили рыбу, и вода оставалась прозрачной, несмотря на стройку.

– Ну вот. А ты говоришь… Есть же с кого брать пример. Если они смогли…

– Подождите, я еще самое главное не сказала. Мало того, они еще строят Масдар, так называемый «город будущего» с нулевыми отходами и выбросами. Об этом трубил весь мир, вся пресса, в том числе и я. Писала и восхищалась, надеялась, даже нашла в этом какое-то успокоение. Но недавно узнала официальную статистику: Эмираты по уровню негативного воздействия на экобаланс в мире чуть ли не на первом месте! Масдар и пара сотен выпущенных в море рыбок – это полная фигня по сравнению с загрязнением воды и воздуха, миллионами тонн мусора. И мне так гадливо и стыдно за свой восторг, за свои сопли умиления, за свою оду Масдару в журнале.

«А самое ужасное, что, если потребуется, я напишу еще», – подумала вдогонку своим словам Кира, но озвучивать это не стала.

– Мне теперь кажется, что за каждым благим делом стоит какое-то завуалированное зло. Я становлюсь параноиком.

– Нет, Кирочка, просто вы слишком порядочная и вдумчивая.

– Возможно. Мне тоже нравится так думать. Я в растерянности и противоречу сама себе. Надеюсь на разум сильных мира сего, и сама же привожу пример того, что и их благие намерения всего лишь фикция.

– Ох… Ладно, давайте свое последнее слово, и закроем эту тему.

Кира и Наталья Алексеевна в очередной раз опомнились, что почти вся их нынешняя встреча прошла за болтовней.

– Мое последнее слово таково: что делать, я не знаю.

Они еще выучили пару новых фраз на итальянском и немного поупражнялись. Наталья Алексеевна спросила было про отношения с Максимом, но Кира коротко отрезала, что это не такая уж интересная тема.

– А может, наоборот – настолько интересная, что страшно даже начинать?

– Вы, как всегда, правы, Наталья Алексеевна, – улыбнулась Кира и, договорившись прийти в следующий вторник, помчалась на ужин с подружками.

* * *

К ее приезду Женя с Мариной уже выпили по бокалу просекко и в унисон ржали над какой-то глупостью. Кире так захотелось поймать эту их легкость, что она осушила свой бокал залпом и сразу же растеклась на деревянном стуле, словно на кушетке психоаналитика, – ей стало хорошо и спокойно. А через пару минут – шкодливо.

Место, где они регулярно встречались, было знаковым как для них самих, так и для всей Москвы в целом. «Пропаганда» – маленькое невзрачное кафе в небольшом переулке – была единственным исключением в круговороте вечно открывающихся и закрывающихся заведений и существовала уже пятнадцать лет. Тут по-прежнему было много народу, очередь на столики, а по ночам – толпа у входа. Кира знала хозяев этого московского чуда и знала, что модное слово «концепция» или, вернее, «уникальная концепция» – это история не про них. Они вообще никак не выстраивали свою концепцию. Просто подобрали хорошую музыку на свой вкус – душевную, незамысловатую, предложили вкусную еду и недорогой алкоголь. И никакой оглядки на конкурентов.

Здесь она впервые напилась допьяна, встретила Макса и еще пару парней до него, имена которых уже и не помнит. Здесь она часто обедала. И это единственное место в Москве, которое Кира любила, как любит свой дом. Все самые постыдные и приятные безумства молодости случились здесь.

Заказав семгу «по-пропагандски», она наконец окончательно подключилась к настроению подруг.

– Отлично выглядишь, – сказала Женя, подзывая официанта и жестом показывая, что игристое в бокалах закончилось.