Подранок

– Я не должен перед ней извиняться. И не собираюсь этого делать, – сказал Костя и отошёл в сторону.

– Как ты разговариваешь с учителем! – вслед ему кричала бабушка. – Ольга Герасимовна, простите нас, дорогая!

– Что вы, что вы, Елизавета Анатольевна, я нисколько на него не сержусь, – сказала Коновалова и как-то вызывающе улыбнулась, как будто что-то не договаривая. В этот момент её серьги качнулись.

И эта её дразнящая улыбочка и серьги особенно разозлили Костю. Он развернулся и пошёл домой.

Бабушка пришла следом. Родители сидели на кухне, пили чай и смотрели телевизор. Транслировался футбольный матч.

– Мама, ты уже сходила в магазин? Что ты такая расстроенная? – спросила бабушку мать.

– Какой там магазин! – махнула рукой бабушка. – Катя, Юра, вы представляете, он опозорил меня на всю школу!

– Кто? Костя?

– Сейчас встретили учительницу рисования: он при мне нахамил ей, заявил, что она врёт. Это где видано – так с учителем разговаривать? Я сказала ему: «Извинись!», а он плевать хотел. Совсем распоясался! Взрослым себя чувствует.

– Тихо! Дайте посмотреть футбол, – поморщился отец.

– Вам бы только всё телевизор! Сын от рук отбивается, оболтусом вырастет…

– Мама, мама, тише! Костя, что ты наговорил учительнице? – обратилась мать к Косте, который здесь же подогревал себе суп, наблюдая за футбольным матчем.

– Ничего такого. Надо не угрозами и заискиванием, а более порядочными методами управляться в классе. Школа – это не художественный театр, где надевают разные маски, и не зверинец, чтобы нас дрессировать.

– О, как заговорил! Тоже мне – педагог! – вставила бабушка.

– Я не педагог. Для меня педагогика синонимична лицемерию.

– Так, может, он и прав. Сказал ведь умно. Сказал то, что думает. А та, видимо, от своих интриг не отошла, – заметил отец, вступаясь за Костю.

– А вы не заступайтесь! Не всегда надо то, что думаешь, говорить, – парировала бабушка.

– Мама, если бы за него заступился Иван, ты бы ничего не сказала!

– Иван – больной человек, его пожалеть только. А Юра твой – здоровый. И только и делает, что таращится в телевизор!

– Юра устаёт.

– От чего он устал, от футбола? – завелась бабушка. – Юра, вы совершенно не занимаетесь воспитанием ребёнка! Вас, кроме спорта, ничего не интересует! Он и так от рук отбился. Смотрите, упустите… уже упустили: он в девять лет у вас уже смотрел недетские фильмы, а теперь, где хочет, шляется, дерзит учителям – всё дозволено! То ли ещё будет! Подождите! Скоро курить начнёт! А Юра – знай себе только молчит и телевизор смотрит!..

– Что «Юра, Юра»?! – вскочил отец. – Вы вечно всем недовольны! То вам на даче всё переделай, то заготовки привези, то картину повесь, то кастрюлю запаяй! Всё Юра! Я отдыхать ни разу не ездил, мне на стадион сходить некогда, даже матч интереснейший не даёте посмотреть!

– Ах, только не ссорьтесь! – волновалась мать.

Отец достал сигарету из пачки, вздохнул и отправился на лестницу курить, громко хлопнув дверью.

– Мама, ну что ты делаешь! Он же не выдержит! – сказала с упрёком мать.

– Ну и ладно, жалеть не будем. Не пропадём! Сами ребёнка воспитаем, – не обращая внимания на Костю, ответила бабушка.

– Что ты говоришь! Это ты не будешь жалеть! Ты всю жизнь о себе только думала! Только и думала, как нас развести. У тебя муж на войне погиб – так надо, чтоб и у меня его не было!.. Чем тебе Юра не угодил? Он всё на твоей даче делает. Стал бы другой копать эти гряды и возиться с яблоками?

– Во всём, оказывается, дача виновата! У неё – плохая мать! Я им жизнь отдаю. Живу ради них, пашу для них в три шеи на этой даче, таскаю сумки как проклятая из магазинов! Могла жить себе припеваючи в квартире, не ездить на эту дачу, не сажать там ничего… Мне бы хватило моей докторской пенсии. Всё – ради них! А они… неблагодарные, – кричала бабушка. – Ну, ничего, скоро помру, поживёте вы ещё без меня! Вспомните…

Хлопнула дверь, и вошёл отец. Он был бледный и держался за сердце.

– Юра, вам плохо? – Бабушка заговорила совершенно другим, испуганным, голосом. Принесла валокордин и маленькую рюмку, принялась отсчитывать капли. – Вам плохо? Выпейте. Может, врача?

– Мне хорошо, – махнул рукою отец и ушёл в комнату.

Отец и бабушка, как обычно бывало после ссоры, расходились по комнатам и несколько дней не разговаривали. Потом постепенно наступало примирение…

* * *

Однажды Костя подрался. Его вызвали к директору, и встал вопрос о привлечении милиции и о переводе в другую школу. К директору тут же пришла и Ольга Герасимовна. Костя подумал, что она будет на него жаловаться, и приготовился к самому худшему. Он стоял, нахально смотрел на неё в упор и ухмылялся. Но, к его удивлению, женщина принялась яро его защищать и убедила директора оставить в школе, мотивируя это тем, что он «очень талантливый». Пропущенные уроки опять оказались неотмеченными, а в конце года по рисованию у Кости стояла «пятёрка».

– Этого не стоило делать. Я вас не просил! – гордо заявил он Коноваловой при встрече, а она отвернулась и закрыла лицо руками.

Позже, повзрослев, Константин вспоминал этот случай с сожалением, ругал себя за то, что поступил грубо и даже жестоко со своей учительницей. А в то время он чувствовал себя героем, старался избегать Коновалову и всячески выказывал ей своё пренебрежение.

Она иногда звонила его бабушке и о чём-то подолгу с ней разговаривала. Это очень раздражало Константина. Особенно его нервировало то, что, как ему казалось, Коновалова говорила о нём так, будто бы имела на него какие-то права.

– Она мне никто: не мать, не сестра и не подруга! – закричал он однажды, увидев учительницу в автобусе, в котором ехал вместе с бабушкой. Бабушка сделала ему замечание, и тогда, бросив презрительный взгляд на учительницу, он раздвинул двери и на ходу выпрыгнул из автобуса.

* * *

Со временем интерес Кости к учительнице рисования ослаб, но их странные отношения тянулись по-прежнему. Предмет рисования сменился черчением. Лазарев на него почти не ходил. Он был занят тем, что искал возможность где-нибудь подработать на диски к приобретённому им новому музыкальному центру, пиво и, главным образом, сигареты. Деньги у него почти никогда не задерживались. Костя не умел их накапливать. Деньги как таковые его не интересовали: они служили лишь средством для реализации того или иного желания, и Лазарев стремился заработать их ровно столько, сколько ему требовалось.

Домашние задания по черчению за него выполняла бабушка, чтобы «мальчика не выгнали из школы». Он даже не утруждал себя их подписывать. Это тоже делала бабушка.

– Лазарев, хоть бы своею рукой подписали, – однажды как бы невзначай заметила ему Коновалова.

– Мне это не надо, – ответил он, сузив глаза, и окинул её откровенным, нахальным взглядом.

– Ах, какой стал красавчик! Наверное, уже девушки заглядываются на такого молодца; только наглости стало у него выше роста! – язвительно улыбаясь, поддела его учительница.

И эта её улыбочка взбесила Лазарева. За минувший год он и правда вытянулся. Ходил с густой шапкой чёрных волос, с лёгкими пробивавшимися усиками, в светлом джинсовом костюме; на переменах курил в уборной сигареты «Мальборо», которыми щедро угощал товарищей за несколько минут до окончания урока.

Лазарев нагло взглянул из-под тёмных густых бровей на учительницу своими карими прищуренными глазами, усмехнулся и, ничего не сказав, вышел из класса.

Так для него закончился последний урок Коноваловой. С того дня Лазарев её почти не встречал. Только на последнем звонке, стоя на линейке с большим красивым букетом пухлых белых хризантем, он увидел среди учителей Ольгу Герасимовну. Она заметно постарела. На её лице прибавилось морщин, но оно оставалось таким же выразительным и тёмный мысик волос по-прежнему выступал на лбу. Учительница поймала его взгляд, и Костя прочитал в её чёрных глазах печаль и гордость. Она стояла в белой нарядной блузке. На груди был приколот атласный бант.

Когда подошло время дарить цветы, вдруг что-то словно толкнуло Константина: он направился к Коноваловой вместо классного руководителя, которой собирался вручить свой букет, и, ни слова не говоря, протянул хризантемы. Женщина этого не ожидала и не смогла скрыть своё удивление, испуг, радость… Она обняла Лазарева, прижала к себе и быстро чмокнула горячими накрашенными губами. Константин поспешил высвободиться и уйти. Ему было неприятно. Украдкой он взглянул на Коновалову. Она плакала.

…В тот день он принёс домой бутылку «Жигулёвского» пива и открыто поставил её на стол. При виде этого отец, сидевший на кухне перед телевизором, недовольно покосился на сына и со словами: «Это ещё что за новости? Рано тебе ещё пиво пить», – убрал бутылку в холодильник.

– Это моё. Сам заработал, – огрызнулся Костя.