Москва – Гребешки

Они сумели!

У них получилось!

И даже потом они повторили, но не на бис.

Они повторили это для того, чтобы дошло, наконец-то, до тупых и чёрствых до ужаса работников местного аэропорта, что людей так возить негоже, нельзя и преступно, что с человеками и гражданами так кощунственно запрещено обходиться, что нельзя так извращённо издеваться над пассажирами, что нельзя такие фашистские опыты ставить над теми, кто ответить таким же образом не может, что согласно разделов, частей, статьей, пунктов и постулатов некой общеизвестной международной конвенции, под которой подписались абсолютно все страны и государства, которые существуют на нашем земном шаре, нельзя так поступать с живыми существами.

Опять, в который уже раз, случился сущий форменный неописуемый кавардак в салоне переполненного, длинного и душного до тошноты автобуса.

Людское столпотворение стало вершиться в нём с новой силой.

Да-да! Вавилонское столпотворение! Ну, или почти такое.

Содом и Гоморра!! Не меньше…

Явление седьмое

Время шло. Автобус стоял как вкопанный.

Двигатель транспортного средства работал с перебоями. Вот он чихнул смачно, с характерным металлическим стуком звонко брякнул клапанами, о чём-то буркнул пару раз шатунами, как на балалайке забренчал поршневыми кольцами, взвыл заунывно, ещё пару-тройку раз чирикнул, дёрнулся нервно, как хронический эпилепсик, громко застонал, как при острой сердечной боли, оглушительно скрипнул, завизжал, задрожал, вонько и протяжно пукнул и тут же заглох.

Всё. Помер движок. Отправился он в мир иной. К своим собратьям подался, вот так же… сиюминутно… погибшим на поле брани и не выдержавшим испытания.

Водитель, ругаясь отчаянно и чертыхаясь громко по всех падежах и склонениях, посылая пассажиров, так ему надоевших, на какие-то три оглобли и ещё куда-то, пытался реанимировать друга своего лепшего, вытащить его с того света, дать ему возможность ещё пожить чуток… до следующего капитального ремонта… старался завести вдруг замолчавший мотор. Он и словом, и делом принялся колдовать и святотатствовать над двигателем и другими агрегатами, не переставая озвучивать крепкие сальные словечки.

Шофёр был в глубоком отчаянии, он принимал все меры, чтобы как можно быстрее исправить неожиданную и непредвиденную техническую поломку и всё же продолжить плановое движение к намеченной цели, к месту стоянки самолёта: он и ключ старательно поворачивал в замочной скважине до отказа и задерживал его в таком положении, чтобы стартер подольше крутился, и ногой на педаль газа со всей прыти давил, чтобы бензин струёй тёк, а не капал как дождик редкий в камеру сгорания, и заклинания магические шептал, и морду свою небритую и немытую корчил: то умилённо и просяще, то злобно и требовательно, то гневно и с руганью, с крепкими словцами… жуткими и откровенными.

Но… ничего не получалось; мотор не заводился, не хотел, противился он.

«Вжик-вжик-вжик…» – а в продолжение крепкие специфические шофёрские словечки на разные технические и житейские темы, в том числе бытовые семейные и общеизвестные… более-менее культурные.

Меж тех словечек, более или менее культурных и всему миру известных, иной раз проскакивали острые фразы интимно-сексуального характера, которые не всем приятно было слушать, а детям и подавно. Детишкам вообще вредно такое слушать. Запрещено.

Малопонятные и общеизвестные ругательные словечки витали в воздухе. Уши людям кололи те острые фразы.

Кто-то слушал и терпел. Кто-то молчал. Кто-то роптал.

И ропот потихоньку нарастал. Одни просыпались. Другие очухивались.

Спокойная и чересчур хладнокровная доселе дежурная и та взорвалась.

Как бомба атомная, как заряд ядерный огромным зловещим грибом она затмила собою весь окружающий белый свет.

Баба резко вскочила со своего сиденья, заученными движениями поправила прилипшее к телу в разных местах влажное от солёного пота платье, особое внимание уделяя сморщенной и съехавшей в сторону ткани в районе чудной, пышной, вздыбленной, вызывающе и очень даже аппетитно вывалившейся из глубокого выреза груди.

Затем эта женщина, никого нисколько не стесняясь, расправила сзади задравшуюся вверх юбку и оголившую ладные, сдобные, ядрёные ягодицы, буквально выдернув подол той предательской юбки рукой из интимной человеческой складки ниже талии.

Чуток отдышавшись и набравшись новых сил, она пухлой ладошкой вытерла пот с раскрасневшегося лица и выплеснула в адрес автобусного мотора кучу непотребных слов, а затем стала всячески обзывать водителя. Она громко верещала, что у этого непутёвого шоферюги глаз нет, а только дыры вместо них, а руки вовсе как кривые крюки. И ещё массу весьма непечатных и нелестных выражений прибавила к этому.

Потная и лохматая дежурная тётка, забыв о своём служебном долге, согласно которому она, как штатная работница, должна поддерживать порядок в автобусе и обязана следить за пассажирами, чтобы им удобно и хорошо было в салоне автобуса, далее стала с новой силой и с новым напором бушевать, бесноваться, безумствовать и обзываться.

Она как с цепи сорвалась. Она как фурия орала во всю ивановскую. Она глотку свою лужёную драла. Она извергала из себя разные непотребности и непристойности.

Она в разнос пошла. Она во все тяжкие бросилась.

Она принялась распекать и совестить своего коллегу за это безобразие, которое с двигателем случилось.

Она визжала, что руки у водителя из задницы растут, а ноги вообще неизвестно из какого отхожего места. Что он вахлак деревенский, что он придурок лагерный, что он кретин несусветный, что он идиот последний, что он чёрт из табакерки, что он вообще ничего не умеет делать: ни руль держать, ни за дорогой следить, ни за мотором смотреть.

Тётка пыхтела как паровоз. Её всю трясло. Она визжала, визжала и визжала.

Она орала на своего приятеля, с которым ещё недавно, чуть ли не обнявшись, костерила и поливала грязью своих подруг и коллег.

Мадам кричала во всю свою лужёную глотку, что он козёл старый, осёл вредный, ишак вонючий, мул небритый и вообще лошак. Не лошак, а этот… лошара актированный.

Много чего она тут наговорила. В три или в четыре короба всего наложила.

Собрала всё, о чём знала, о чём догадывалась и о чём ей другие коллеги сообщали.

Что он шут гороховый, мямля, рохля, дубина, чурбан и бревно сучковатое.

Что он тупой, глупый, безмозглый, недотёпа и полудурок.

Что он растяпа, лентяй, бездарь, хам, балбес и бестолочь.

Что он дегенерат стоеросовый и остолоп до мозга костей.

Что он обормот, балда, раззява и дырокол придурочный.

Что он ротозей, тупица, простофиля и дурачина.

Что он вообще болван, каких свет не видывал.

Что он такой… что он сякой… и даже разэдакий.

Что сопли свои зелёные он распустил до пола… что он, чёрт лысый, гнусавый и противный, что он, чудила на букву «м», что он, прыщавый и чахоточный, не знает, как мотор этот идиотский завести…

Явление восьмое

Громко орущей, взбудораженной и взлохмаченной дежурной тётеньке, отчаянно и весьма дерзко ругающей своего верного друга и товарища по работе, водителя автобуса, непотребными словами за его нерасторопность при исполнении служебных обязанностей, этого показалось мало. Она ещё пуще взбеленилась, она стала руками в разные стороны махать, глазами свирепо мыргать, рожицы страшные корчить и тому подобное из себя неприличное и непристойное выдавливать от злобы и негодования.

Тётку снова понесло. Не только понесло её, но и потащило куда-то.

Видать, сварливая она была очень. Да-с… сварливая и говорливая баба…

Тут же от неё досталось не только этому непутёвому шоферюге, но и всем-всем остальным, абсолютно всем местным работникам и её коллегам сослуживцам.

Начала она с нелюбимого и непереносимого генерального директора.