Чудик и другие жители Заполярья. Рассказы

– Вот представь: огромная территория длиной километра полтора, ограда из колючей проволоки. Через каждые сто метров вышка. Внутри бараки и ещё один лагерь с двойной колючкой. Вот в него нас и определили. Там уже было человек двести. Тут-то я хлебнул каторжной жизни по самую макушку. Изоляция с внешним миром полная. Дни сменялись днями. Сезон – другим сезоном. Зимой – дикий холод, летом – комары, мошкара. Какой на дворе год? Неизвестно. Какой день и час – тем более. Побудка по удару о рельс, поверка, и на работу. Строили, как я понимаю, подъезд к руднику. Нас ставили на самые тяжёлые участки. В руках либо лом, либо кирка. Никаких контактов с заключёнными из наружного лагеря. За всё время к нам не направили из внешнего мира никого. Поэтому, что происходило в стране, мы не знали. С охраной говорить было бесполезно. Все они по-русски ни слова не понимали, а только сразу хватались за винтовку и клацали затвором. У нас тогда умерло человек сорок, трое с ума сошли. Этих сумасшедших сначала избивали до полусмерти, думали: от работы отлынивают, а мы в это время в строю выстаивали. Когда понимали, что это не симуляция, их куда-то отправляли, а нас бегом к месту работы.

– А почему бегом? – удивился я.

– Для профилактики, и чтобы время не терять. Дневную норму-то выполнять надо.

Однажды вызвали меня в комендатуру. Пришёл, доложился по всей форме, а сам ничего хорошего не жду. Такие вызовы к «хозяину» добром не заканчивались. Думаю: сейчас набавит к норме выработки и придётся пахать за урезанную пайку, а сил и без того уже нет. А он протягивает мне бумагу и говорит: ознакомься и распишись. Увидал я год на штампе и в глазах помутилось: тысяча девятьсот сорок седьмой. Это я уже восемь лет оттрубил в полной изоляции. Мелькнула мысль: всё закончилось. Но это была «монаршья» милость. Меня переводили на общий режим. Вот тогда я только узнал о том, что, оказывается, была война. В лагере отбывали срок несколько тысяч заключённых. Здесь находились и уголовники, и бывшие полицаи, и фронтовики. Уголовники настороженно относились к фронтовикам, но не наглели, потому что те держались очень дружно, а вот бывших полицаев ненавидели и те и другие. Меня приютили фронтовики, потому что среди них было много моих ровесников, да и по духу они мне были близки. Я сразу почувствовал ослабление режима. Многие получали с воли посылки. Хотя охрана их изрядно шерстила, кое-что всё равно перепадало. Тогда я и попробовал чифир. В дикий мороз он был как бальзам на мою насквозь промерзшую душу.

Работа продолжалась в тех же условиях, но это уже был не двенадцатичасовой рабочий день. Появились небольшие перерывы, да и норма выработки существенно уменьшилась.

Когда в пятьдесят третьем узнали о смерти Сталина, решили, что пришёл конец нашим страданиям, и дождались… Берия объявил амнистию всем уголовникам. Лагерь ополовинел. Возникли возмущения. Когда поднялись фронтовики, охрана стала стрелять, потом пустили собак…

Хранзелен с трудом сглотнул комок, достал из кармана пачку «Севера», щелчком выбил папиросу, повертел пальцами, затем с силой смял её и задумался. Я молчал. Хранзален сжал кулаки, поднёс к лицу, и я увидел, как на побелевших скулах заходили желваки. Наконец он заговорил:

– Снова потекла однообразная жизнь. Но через год сменилось руководство. К нам прибыл новый «хозяин». Страстный любитель классической музыки. По его приказу вкопали десять столбов, на которые подвесили мощные динамики. Эта сволочь решила усилить культурное воспитание заключённых, поэтому громкая музыка из динамиков неслась круглые сутки. Сам начальник жил в Норильске и с удовольствием слушал музыку во время редких наездов. Охрана периодически менялась. А мы вынуждены были слушать это громыхание каждую ночь, Это была дополнительная пытка к и без того невыносимой жизни, когда валишься с ног от усталости, хочется отдохнуть и забыться хотя бы ночью. Вот тогда я возненавидел классическую музыку.

Так я дожил до конца пятьдесят шестого года. Как сейчас помню. К вечеру разыгралась сильнейшая метель. Охранники мёрзли, поэтому беспрерывно нас подгоняли. Я воткнул ломик в снег и со всеми поплёлся к лагерю. После вечерней поверки все разошлись по баракам и лагерь затих. А утром я проснулся без призывного удара о рельс. Стояла непривычная тишина. Заключённые высыпали из бараков. На вышках – никого. Стали собираться кучками. Наконец кто-то догадался пройти в комендатуру. В комнатах окна открыты, по полу сквозняк гоняет какие-то бумажки, и – никого. После первоначального шока толпа ринулась к воротам, створки которых были распахнуты. Вся обслуга сбежала. И вот тогда многотысячная толпа заключённых ломанулась в тундру. Мороз стоял под тридцать, но никто его не замечал. Все бежали. До Нарильска было километров сорок. Часть заключённых тогда погибла по дороге: кто от холода, кто от слабости. А тех, кто добежал, выловила городская милиция. Я ещё просидел полгода, пока выясняли, что да как. Выдали справку о полной реабилитации. А ехать – некуда. На запрос о родителях получил ответ, что они давно умерли. Вот тогда и пристал к полевой партии.

По иронии судьбы через год вновь оказался в том же лагере.

– Как?! – воскликнул я. – Теперь-то за что? Вас же реабилитировали!

Хранзален неожиданно рассмеялся, затем, вспомнив, что чифир давно остыл, потянулся за кружкой. Отхлебнув глоток, продолжил:

– Нет, ты не понял. Просто мы тогда работали в этом районе. Дорога проходила как раз мимо лагеря, а точнее, прямо через него. Но лагерь стоял так, будто готов был к приёму заключённых. Серые бараки, аккуратная колючка, пустые вышки. И только на воротах висел амбарный замок. Этот многокилометровый лагерь надо было объезжать по периметру. Терялось много драгоценного светового времени. Такое зло меня взяло. Я говорю вездеходчику: «Тарань колючку! Кому нужна эта рухлядь?» Врезали мы по ней, а вечером едем назад: ограждение восстановлено, рядом на уазике какой-то майор. Остановил нас, представился. Оказывается, лагерь оставался на балансе управления МГБ. Майору придали уазик и солдата. Вот он и следил за сохранностью казённого имущества. Долго разъяснял нам этот «вояка», что придёт время, и всё ещё вернётся. Лагерь опять будут использовать по назначению. Мы его вежливо выслушали, но на следующий день снова протаранили колючку. И опять по возвращении нас встретил майор. Так шла эта война до тех пор, пока мы не ушли с участка.

Тогда же произошла ещё одна моя встреча с прошлым. Профиль проходил по насыпи. Место было до боли знакомое. «Ребята, – говорю, – здесь закончился мой срок заключения» Все застыли. А я спустился по насыпи, копнул снег, и, представляешь, там мой ломик лежит. Ржавый, но абсолютно целый. Да и что ему могло сделаться? Железяка! Но я-то не железный. Поднял его и заплакал. Руки дрожат, работать не могу. Мужики всё поняли, посадили меня в вездеход и отправили на базу. Приехал я, а навстречу начальник партии: «Что случилось?» Я как мог всё ему объяснил. Начальник сам был из репрессированных. Его в конце сороковых как «врага народа» под Норильск сослали, там и остался после освобождения. Завёл он меня в свой балок, вытащил из сейфа бутылку спирта, налил мне и себе. Выпили мы с ним за помин безвинно погибших душ.

Работать там я уже не мог. Тогда же уволился, и начало меня мотать по свету. Где я только не был! От Сахалина до Мурманска. Но нигде не мог долго задерживаться. Душа рвалась на простор.

Хранзален замолк, тяжело вздохнул и вдруг почти по-детски улыбнулся:

– Давай спать. Хватит бередить прошлое.

Я кивнул и залез в спальник. Но сон не шёл. Дурацкие мысли лезли в голову. Только под утро забылся. Мне приснился кошмарный сон: я бежал от пожара, сзади что-то полыхало. Ноги не слушались. Я чувствовал, что огонь вот-вот меня настигнет. С ужасом оглянулся и увидел, как горит многоэтажный дом. Языки пламени охватывали огромные буквы на крыше здания. В этом вихре огня и дыма я прочёл:

«ХРАНИ ЗАВЕТЫ ЛЕНИНА»

    2017 г

«Студент»

В середине сезона в сейсмопартию прислали молодого специалиста. Долговязого, не по годам лысеющего парня тут же окрестили «студентом прохладной жизни». В балке, где было постоянно накурено и довольно-таки жарко от постоянно горящей печки, он всегда вежливо просил приоткрыть входную дверь. Когда у него спрашивали, на сколько приоткрыть? Он уточнял: «Градусов на пятнадцать». Вежливость молодого специалиста шокировала видавших виды пропитых и промороженных бичей. Поэтому вначале гордые сыны подворотен пытались игнорировать приказы новоявленного начальника и запанибратски называли его Сашкой. Но у бывшего студента оказалась сибирская закваска, и он быстро заставил с уважением называть себя Александром Ильичом. «Буду не в обиде, если назовёте по-простому – Ильич», – смеясь, представился он. Уважительному отношению невольно поспособствовал любитель приколов Генка Гуков.

Дело было так. На базе партии заканчивался уголь, топить печи было нечем, а высланные за углём трактора ещё были в пути или всё ещё загружались. Уголь летом доставили пароходом на побережье, выгрузили на причале, и приходилось вручную загружать промороженные глыбы в коробки на полозьях, которые таскали тяжёлые болотоходы. На рейс уходило два – три дня, что вполне хватало на возобновление запаса топлива. Но весенняя пурга выбила график отопительного сезона, и печи уже были на подсосе. Начальник партии принял решение остановить работу сейсмоотряда, и направить людей вездеходом за углём. Старшим назначил молодого специалиста.

Бичи бодро побросали в кузов мешки и лопаты, расселись по боковым лавкам и дружно закурили. Генка пристроился возле лобового окна и принялся с интересом вглядываться в дорогу. Путь был долгим, дорога – однообразной, тундра – однотонно-сероватой. В общем, тоска и ничего интересного. Но зато не видно осточертевшие, обветренные, как и у него самого, хари бичей. Колея то ясно обозначалась в небольших выбоинах, то исчезала на продуваемых всеми ветрами почти лысых буграх. Иногда след колеи надолго исчезал, и водитель мог ориентироваться только по воткнутым по бокам красным вешкам. Вездеход неторопливо урчал, переваливая через бесконечные бугры, и однообразный звук навевал дремотное состояние. Бичи потолковали о том о сём и, тихо посапывая, закивали дружно бедовыми головами. У Генки слипались глаза, но привычка всё вокруг подмечать не давала бывшему топографу предаваться дремотным мыслям.

Смеркалось. Серая тундра быстро поглотила короткий полярный день. Наступила ночь. Темнота по обочинам освещённой мощными фарами дороги казалась твёрдой стеной. Из колеи, недовольно фыркая и хлопая крыльями, выскакивали сонные куропатки. Промелькнули низкорослые кусты карликовых берёз, и колея пошла по голой тундре. Внезапно вездеход остановился. Задремавшие от монотонного гула и тепла, бичи испуганно встрепенулись и вопросительно посмотрели на Генку. Гуков сам немного придремал и упустил из поля зрения бегущую навстречу колею однообразной дороги. Всмотревшись в узкое окошко, Генка, наконец, еле различил в самом конце желтоватого света фар два огонька и силуэт белого зверька. Песец. Зверь стоял неподвижно и лишь иногда, как загипнотизированный, чуть покачивался из стороны в сторону. Сквозь стекло было видно, как водитель передаёт Сашке ружьё и патроны. Бичи задёргали Генку за рукав телогрейки: «Что там?» Генка сам с интересом всматривался в запотевшее стекло и вяло отпинывался: «Да пошли вы». Водитель слегка подал вездеход вперёд, а Сашка, приоткрыв дверцу и тщательно прицелившись, нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел, и песец упал. Охотники подъехали ближе и нерешительно остановились. Бичи задёргали Генку сильнее: «Ну, что там? Попал или нет?» Генка и сам не мог понять и неопределённо пожал плечами.

А в кабине в это время происходил такой же неопределённый диалог:

– Ну что, попал?

– А хрен его знает. Вроде как попал.

– А почему крови не видно?

– Значит, не попал.

– Почему же он лежит?

– Наверное, притворяется.

– Точно. Я слышал, что песцы хитрые. Ты сейчас подойдешь, наклонишься, а он вскочит и убежит.

– Что будем делать?

– Не знаю. Твоя добыча, ты и решай.

– Ладно, я пошёл.

– Ни пуха.

– К чёрту.

Сашка вылез из кабины и, потянув на всякий случай за собой ружьё, спрыгнул на снег. Песец лежал неподвижно. Сашка ткнул в него стволом. Песец не шелохнулся. Потянув добычу за хвост, удачливый охотник, наконец, рассмотрел причину падения зверька. Шкура была абсолютно чистой, и лишь одна дробина попала точно в глаз, потому и не видно было крови. Закинув песца в кузов, Сашка прыгнул в кабину, и вездеход, фыркнув выхлопными газами, бойко запрыгал по голым от снега буграм.

В кузове бичи толпой окружили брошенного песца. Рассмотрев рану, удивлённо закивали головами – «классный выстрел». Генка хихикнул в кулак. Головы одновременно повернулись в его сторону.

– Что вы удивляетесь? Я Александра Ильича давно знаю. Мы с ним ещё в Таркасале работали.

Где находится Таркасале, бичи не знали, но почтительно прислушались. А Генку понесло:

– Они с дедом приезжали. Мы тогда белку промышляли. Я на выделке шкурок работал, а они с бригадой охотников из тайги, аккурат, выходили. Шесть сотен шкурок, и ни одного брака. Все точно в глаз. Они патрон заряжают одной дробиной, чтобы шкурку не портить, и так стреляют. Так то – белка, а тут – здоровый песец. Ему попасть в глаз – как два пальца…

Бичи удивлённо ахали, почтительно слушая Генкин трёп. Генка ещё долго бы разглагольствовал на охотничьи темы, благо, язык без костей, но тут вездеход остановился. Станция конечная. Вылезай вкалывать. Бичи, охая и поминая матушку, поползли из кузова. Увидев молодого специалиста, внезапно выстроились в нестройную шеренгу. Весь день бичи беспрекословно выполняли любое приказание начальника. А под конец даже предложили испить чифира, чем несказанно удивили Сашку.

На базу доехали без приключений, а весть о сибиряке-охотнике быстро расползлась по экспедиции. Сашка, ни сном ни духом не ведая о Генкиной трепотне, продолжал нести трудовую вахту, слегка удивляясь небывалой покладистости бичей.

Из-за любознательного характера и излишней самоуверенности молодой специалист постоянно попадал в неприятные ситуации. Любимым выражением его была фраза: «Что будем делать?». При этом он с милой улыбкой оборачивался к начальнику отряда и слегка приподнимал брови. В ответ начальник бурчал другую заготовку, начинающуюся словами: «Я, конечно, не Бог…» Таким образом молодой специалист загнал в брак полпрофиля, и от его милой улыбки начальник отряда чуть не повесился. Однажды он решил улучшить качество материала, слегка добавив напряжение от аккумуляторов. Для этого подсоединил ещё пару банок к блоку питания. Блок питания не выдержал такого надругательства над техническими условиями и, задымив, испустил дух. Приехавший по срочному вызову начальник отряда схватился за голову. Сашка вытянул из стойки обгоревший блок и, мило улыбаясь, задал неизменный вопрос: «Что будем делать?». Начальник отряда хотел сказать, что снимет ремень и будет больно пороть, но, вспомнив себя таким же молодым, а заодно припомнив, что он припрятал от наладчиков основную плату блока, пробурчал неизменную фразу: «Я, конечно, не Бог, но попробую исправить».

***

Пурга налетела внезапно. Белая воющая пелена закрыла небо, землю, жилые балки базы партии и, кажется, весь свет. Свист ветра, то затихая, то усиливаясь, давил на барабанные перепонки. Снег хлёстко бил по лицу, забивая нос и уши. Короткий зимний день, не успев начаться, быстро угас, резко сменив белую мглу на слабое мерцание еле приметных окон жилых балков. Сквозь вой ветра слышалось только равномерное постукивание дизеля электростанции.

Дважды моргнув, свет погас – одиннадцать часов. В полной темноте разбушевавшаяся стихия металась по спящей базе, выискивая случайную жертву. Порывы ветра, подхватывая жёсткий снег, били по окнам, царапал со скрежетом стекло. В накуренных балках тишина изредка нарушалась коротким всхрапом мятущейся души да потрескиваньем оплавившегося в приоткрытой печи угля. Народ спал, убаюканный неистовой песней стихии.

Внезапно ветер стих. Спящие заворочались, но никто не проснулся. Окна балка, забитые снегом, не пропускали свет луны, на мгновение вынырнувшей из-за тяжёлых туч. Лишь слабый огонёк печи едва освещал входную дверь. Вдруг утренняя темнота прорезалась слабым лучом фонарика. Кряхтя и поеживаясь, дизелист выполз из спальника и, второпях прикуривая сигарету, на ходу натягивая полушубок, запрыгал по сугробам к электростанции.