России ивовая ржавь

Истину озвучил философ: красоту и содержание не стереть никакой грязью с лица земли.

С высокими мыслями я вышел во двор, пытаясь упорядочить внутреннее состояние. Вросшие в землю старые кирпичные стены чередовались постройками с претензией на модерн.

Крошечное безлюдное бистро меня вполне устроило. Кофе оказался недурным, да и хозяйка – чистенькая молодая женщина, вполне не вульгарного содержания. Былой настрой готовности принять любое развитие событий, улетучился бесследно. Голова, как при перелете сюда, полнилась новыми драмами. Свою удачную находку для уединения посчитал хорошим знамением к очередному «подвигу» – решительно вытащил телефон и набрал номер.

– Телефон абонента выключен, или находится вне зоны доступности, – совсем озадачил меня бесстрастный голос оператора.

– Пролетарская? – нахмурила лоб чистенькая хозяйка. – Думаю, не ошибусь, – мило потупилась она – это в старом промышленном районе.

Старенький трамвай, внешне отживший свое, бодренько, по закраинным улочкам, привез меня в скопление монолитов за высокими оградами. Офис типографии и редакции, с навязшим в голове прошлым названием, знали все. С чувством, далеким от лирики, по пустынной выщербленной мраморной лестнице поднялся на третий этаж здания. Длинный коридор блистал роскошью прошлого века – норы-двери расположились строем запретительных табличек.

«Секретарь» – показалась мне подходящей для решения насущной задачи.

– Ассоль? – зависла взглядом на меня небрежно ухоженная бальзаковская мадам. – Вы от организации, или частное?!

– И то, и другое, – стушевался я ее напором.

– Пройдите к главному редактору.

Из стечения обстоятельств морально я подготовился встретить на своем пути нелицеприятные преграды и, увидев миловидное улыбающееся лицо редактора-женщины, остался приятно удивлен. Не переставая улыбаться, она ничуть не удивилась моим вниманием к Ассоль.

– Производственные проблемы. Решим – вы от корпорации?

– Простите за дерзость – от корпорации случайных знакомых.

Улыбка оказалась не напускной – она не слетела с ее лица. На мое счастье, редактор оказалась не зашоренным придатком рабочего места, а оптимистичным доброжелательным человеком.

– Так, так, милейший, влюбились, значит, – бросила она без обиняков. – Нам такое знакомо.

Прямолинейной понятливостью она сразу сняла все возможные витиеватости.

– Знаете, именно вы – располагаете, а приходится иногда и в других выражениях. У нашей Асечки сейчас психологически трудное время. Вы ведь знали Христофора Ивановича? Такое потерять… трудно нам, даже испытанным бойцам. Разочарую, подать вам Асечку на блюдечке с золотой каемочкой сейчас, сию минуту не смогу. В далекой командировке она. Боялась я за нее. В глуши одной, интервью с чрезвычайно тонким человеком – сама хотела, но Асечке нужнее. Вам, заметьте, вам одному озвучу ее место пребывания. Мы с ней близки в откровениях – слышала о вас. Лимит времени – однако дела, я все сказала.

Она улыбнулась извиняюще и протянула записку с адресом. Не вспомню всех слов, высказанных в благодарность, но помню, как слетел с пустынных неуютных этажей, показавшихся мне прекрасным творением рук и ума человечества.

– Тюмень, Исетский район, с. Исетское, – пробежал глазами написанное.

…Нужная мне улица вывела на окраину цивильного крепкого села. Судорожно поеживаясь от стылого бокового ветра, приблизился к деревянному, по-хозяйски ухоженному домику. Свежая пахота за ним выдавала близкую привязанность хозяев к земле. В подворье гуляли куры – ничто не отличало его от десятков других, образующих протяженность улицы. С удвоенной от волнения судорогой постучал в калитку. Почти одновременно с ней открылась дверь в дом – на порог вышел дородный сибиряк в годах с умным лицом, следом – молодая красивая женщина в домотканой поддевке. Знакомые глаза метнули в меня искры, но тут же погасли. Они остановились рядом, взявшись за руки, и мне показалось, что я опоздал к ней навсегда.

Сомалийский индивид

Летом ищем тень.

Зимой ищем, где солнце.

Ищем то, чего нет.

Как бы кто-то из нас не изощрялся – каждое чередное зрелое утро дня твоего рождения все равно напомнит о наползающем холодке другой части жизни. А однажды уставшее недоумением сознания, сердце не захочет встряхнуть блекнущее тело в пируэтах бессмысленных физических нагрузок. Маскирующий, подобно осенней бессмыслице туман мышления призван не скрывать утраченные возможности – он обязан завуалировать тот неизбежный переходный рубеж, тогда-то и рождаются новые горизонты былых событий. Не беда, если вы на какое-то время приуныли – за зимой придет все та же весна. И дай вам Бог найти в ее фазах свое обновленное начало.

Обращаюсь за советом к мудрым:

«…Великая наука жить счастливо состоит в том, чтобы жить только в настоящем». Совет Пифагора равноценен его же непреложной математической истине: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов».

Жить прошлым – самоубийство?! У прошлого назначение морского якоря – остановить движение, наша действующая задача – оставаться на плаву.

Кто бы знал о прегрешениях предшественников – горячих молодых умов, их сиюминутных услаждений и поспешных революций сознаний, если бы не навязчивый невроз достигших высот мироздания вчерашнего поколения. Для них прошлое – кливер, треугольник, сохраняющий энергию движения.

Собираются распыленные частицы далекой дружбы. Останавливаются увлеченные бесконечной гонкой жизни, стекаются в русло общения все те же, но поседевшие пацаны. Много желанных встреч – некоторые озадачивают. И все-таки нет в целом цельного: затерялся не по воле или захотел затеряться осознанно мой кумир Леха – никто этого не знает. Леха – мот и разгильдяй, единственный из всех, умеющий сказать в трудное для тебя время одну единственную, но спасительную фразу. Все чаще наше заблудившееся время подминает под свой каток прошлое. Леха растворился в небытии. Попал он под его каток невзначай, как попали все самые безобидные и неустроенные, или умышленно бросился под него в массе других, попранных и оболганных безвременьем – осталась память, лишь она одна в состоянии сохранить равновесие двух великих стихий.

Часть 1

Тропический зной, присоленный океанской составляющей, повис непроглядной взвесью мощных испарений, скрывая до последнего детали извивающегося в воздухе пейзажа.

Завалившийся вперед форштевень «железяки» неуклюже кромсал зеркало океанской глади, с каждым футом приближая к новой истине.

Африканская экзотика предместья поселения Фош-ду-Кунене замаячила в размытом мощными испарениями изображении – с приближением открылась четкой картинкой. Так на холодной Родине в критическую пору межсезонья внезапно открывается затуманенный пейзаж. Враждующие воздушные потоки создают иллюзию волшебства. Здесь, при полном безветрии, не иначе как возможностями волшебства кто-то неосязаемый сорвал с огромного пространства обзора непроглядную защитную пленку.

На пологом обрамлении голубой лагуны устремились ввысь роскошные метелки пальмовой рощи. В прогалинах между пальмами в строгом порядке – лидом к океану распластались по песку эстетически плетеные бунгало. На плане поселения смотрелся инородцем под ярко-красной черепичной крышей европейский домик с пристежками симметричных пристроек. Домик прилепился к игрушечному причалу, своей непомерной миниатюрой напоминающему долговязого кузнечика, готового к сиюминутному прыжку. В затянувшемся ожидании с ним слились в одно целое одномачтовое остроносое плавсредство в стиле пироги Робинзона Крузо и беленький (надо заметить, до эталона белизны), современный быстроходный катер.

Вдоль стремительного зигзага береговой кромки, прилегающего к поселению, суетились черные торсы встречающих. Светлые набедренные повязки в плывущем мареве испарений искажались на линии фигур, и, казалось, на берегу движутся не люди, а устрашающего вида муравьи.

Наша неприглядная посудина еще дрейфовала, не успев зацепиться якорем за расщелину рифа, а катерок у причала поспешил спрятаться за черной шапкой выхлопа, сделал стремительный вираж и, оторвавшись носовой частью от воды, на бешеной скорости полетел к нашему борту. Пока двое матросов волокли тяжелый шторм-трап к борту, катерок уже застыл в обзоре носовой, развороченной столкновением с айсбергом части. Так бесхитростно заканчивался наш героический антарктический вояж.

Мы с усмешкой смотрели на двух смуглее смуглого экспертов, внимательно изучающих рваное увечье корпуса. В голову закрадывалось сомнение, в ней даже не зарождалось мысли о возможности выхода из патовой ситуации здесь, на экзотическом берегу африканской лагуны, хотя приход сюда был кем-то рассчитан как благоприятный исход. Судно в дрейфе прочно зацепилось якорем за грунт, принимая направление прилива. Матросы сбросили за борт шторм-трап, старпом заспешил из рубки вниз. Со стремительностью обезьянки первый темнокожий взлетел по балясинам трапа на грузовую палубу, второму это удалось не столь удачно: он чертыхнулся в мусингах поручня, но быстро сориентировался в оплошности. Поступью иноходца чернокожие представители проследовали по грузовой палубе. Тяжеловатый, нерасторопный старпом не рассчитал такой прыти и встретил их на трапе к твиндеку.

Свободные от вахты, с высоты шлюпочной палубы, мы с бывшим однокурсником, а теперь с коллегой в машинной иерархии Лехой, любовались африканским пейзажем. От бесконечного конвейера однообразных дней Леха позевывал. Утренний щадящий зной уверенно переходил в свирепую дневную фазу: высунутые на солнце руки неимоверно припекало.

– При таком раскладе события развернутся не скоро, – предположил Леха.

Не надеясь поучаствовать в форсированных событиях, мы нырнули в столовую, где в холодильнике потел дежурный алюминиевый безмерный чайник с «чифирем». Леха чифирнул, крякнув от сковавшей зубы крепости, я тоже хлебнул глоток и завис в иллюминаторе.

Из-за мыска лагуны выплыла стрела плавкрана.

Леха отмахнулся как от нечистой силы:

– Ну, оперативщики, отдохнуть культурно не дадут.

До полной сцепки якоря с грунтом судно на пару кабельтовых приблизились к берегу.

– Смотри, смотри, сколько женского населения на берегу. Смотри, сисястые и без ничего… Голимая чернь – ни единого тебе белого пятнышка.

– Леха, у тебя есть шанс…

– Не-е, я по другой части, – вальяжно отреагировал Леха. – Эх, мне бы под «кваском», в тени разлапистой пальмы ощутить прохладный бочок аборигенши… А лучше щекой на ее очаровательной выразительной попочке увидеть эротический сон. Вот тогда, может быть, меня можно склонить к ассимиляции. Это Толик «Белиберда» (один персонаж из младшего командного состава и наш другой сокурсник, умеющий в короткое время сказать много и ни о чем), – прошептал он, убедившись по сторонам в отсутствии «ушей», – от француженки приполз чуть тепленький, от итальянки – ни живой ни мертвый, представь: от вьетнамки – свеженький, как молоденький огурчик. Все мечтал о черненькой. По-моему, в нашем бедственном положении, лучшая – это восточная женщина? Эта покорней – поймет и мягко исправит мое хроническое недоразумение.

Плавкран тем временем грубо кромсал идиллию зеркальной лагуны. От движения неуклюжей махины в берег ударил накат. Пока отдавались опостылевшему, но все же так необходимому отдыху, наши сомнения еще сильнее развеялись. Через каких-то два часа на плашкоуте, пришвартованном к левому борту, вовсю кипела производственная возня темнокожих рабочих. Солнце стояло в зените. Его безжалостный окуляр злоумышленно охотился за твоим темечком. Изжарить, расплавить, испепелить, перевести во взвесь и никакой тебе иной участи. В движении ощущение духоты смазывалось, сейчас же и тень спасала мало – за спиной дышало жаром от раскаленного металла переборок. Главные составляющие жизни: воздух, небо, земля, кроме ласково влекущей голубой глади, ополчились против твоей белой сути.

Очередная вахта через два часа, но кто не догадывается, если не знает, как скоротечно бездействие в тропической неге. Леха – мот и балагур, лучший друг и душа любых начинаний, случалось, по пьяни допускал опоздания на святое святых – вахту. Леха в том состоянии становился жалким безобидным ребенком – его не получалось корить – ему прощали. Прощали не за жалкий вид – он обладал божьим даром, находясь в изрядном подпитии, выдать из своих недр возбужденному сменщику нечто избитое, но в точку, и поэтому всегда особенное. Звучало не прощение и не оправдание, а мастерски им подмеченная твоя смешная особенность. Сбои на стоянках происходили всегда – в рейсе Леха был паинькой, не беря в расчет редкие случаи юбилеев – он надирался, но на вахту приползал. Что могло быть потом, знаю только я. За острый ум его любили – за все наносное снисходили. Работа искусственно отнимала большую часть времени, самообразование и сон к концу длинного рейса становились малопривлекательными. Часто интервал заполняли экспромт-концерты. Леха – их самый органичный организатор и конферансье.