России ивовая ржавь

Мы сидели на кнехте, спрятавшись в тени, поджаривая лопатки о горячую переборку. Леха как-то особенно пристально всматривался в искрящуюся на солнце песчаную отмель. Леха мог загоревшимся взглядом увлечь кого угодно – я тоже посмотрел туда: темнокожая женщина стояла в воде на берегу «по самые не могу», вращая в воде чем-то похожим на лоток, в такт вращению, выписывая круги отвесами открытых грудей. Детвора черными кузнечиками скакала от бунгало к ней и назад. Маслиновые торсы любопытствующих пропали под сенью пальм. В поселении происходило их постоянное перемещение, скорее всего, так протекали их хозяйственные будни. Люди, похожие на огромных черных термитов, занимались нехитрой работой. После восьми месяцев заплыва тянуло на любую твердь. Неведомая для нас земля, знакомая по юношескому Майн Риду, влекла убедительней моря.

– Вот не хочу, поверишь, в тот рай! Окунуться в первобытнообщинный строй, деградировать мышлением?

Вот если бы они одарили меня напитком, который смог бы и жажду утолить, и снять напряжение, тогда, может быть, я смог бы высадиться в их красивую преисподнюю, – произнес Леха банальное с видом мудреца, изрекшего нечто важное, при этом подразумевая что-то другое, более существенное, недоступное для понимания окружающих.

Мне показалось, насколько я знал его, он перешел в философию высокого порядка – на этот раз я ошибся.

– Ты как считаешь, какие ощущения от прикосновения к той, – он кивнул на берег, – черной коже? Она может возбуждать или…? – призадумался на полном серьезе Леха.

– Ты совсем недавно честил Толика «Белиберду» по части женщин, а сам в «ту же степь»? – прервал его я.

– Толик – известная крайность: там слепое устремление, причем до судороги, коллекционирование, если хочешь, навязчивый невроз, а это диагноз. Я копаю мельче: мне бы погладить по спинке цивилизованную «черную обезьянку». С беленькими «мартышками» у меня получается одна игра – в поддавки. Ос-то-чер-тели! Попадаются или пьющие – сам не прочь, или до откровенной дрожи желающие отвести меня в ЗАГС. Ты ведь меня знаешь: дай мне смысл – капля в рот не попадет, кроме холодного хлебного русского кваска по рецепту моей бабушки, да и то лишь в жаркий полдень. Я любить могу всерьез и навсегда. Потаскушество, портовые дешевки – обрыдло все.

Периоды полного пересыхания у него действительно происходили: он временами ожесточался окружением, становился нелюдимым, странно для любителя застольных увеселений уходил в себя. Такие периоды заканчивались стопкой рукописных стихов. Правок не было – писались они не напоказ, для самовыражения, на одном дыхании, взрывом исступленного сознания.

Просто, как уходят в ларек за хлебом,
Не выпив даже рюмки водки на прощанье
залпом
Мы потянулись рассветами поблекшими…

Стихи читались без натяга – в них сочетались есенинская грусть, с примесью колесного цыганского, слегка вульгарного налета, с желанием скрыть свою оплошность таборным задором – в итоге распахнуть страдающую, мятущуюся душу.

– Погладить, слышишь? В Коломбо я катался на слоне, держался за его спину – скорее всего, ощущения разделятся между кожей слона и, наверное, носорога? Слышал, у носорога кожа довольно нежная.

Я посмотрел на часы: времени оставалось хлебнуть чая и съехать на поручнях в огнедышащий зев машинного отделения по штатным местам.

Леха недовольно отмахнулся от меня, но поднялся. Я мельком окинул берег – он опустел, пальмы понуро отбрасывали тень на затихшее поселение. Смуглым рабочим жара не препятствовала – над местом работ растянули камуфляжный полог. Глухие удары по металлу перемежались вспышками электросварки, искры веером сыпались в воду. Черные рожицы рабочих дружелюбно белели оскалом улыбок. Без праздных остановок работа кипела круглые сутки. На исходе недели аккуратная заплата легла на место пробоины, обозначив некрашеной частью носовую часть судна. Плавкран без задержек мягко отвалил от борта – сложилось впечатление о существовании серьезного технического конвейера, довершая наши преждевременные мысли о несостоятельности возможностей на задворках африканской цивилизации. В тот же день другая бригада чернокожих рабочих зависла на беседках за бортом. Покрасочные катки переходили из рук в руки – хватило пяти дней. Свежий ярко-зеленый глянец на матовом фоне старой, потертой льдами и солью океанов краски, бросал зайчики на гладь бухты. Судно стало на ровный киль – так скоро заканчивалась наша «Илиада». Рискованное плавание после получения коварной пробоины во льдах Антарктики, перестой и маневрирование в поисках спокойного маршрута – все осталось банально позади.

За все время ремонта вода в лагуне не колыхнулась даже от малейшего ветерка – зеркальная гладь нарушалась в отдаленной от нас части выступами рифового образования во время отлива. Ни зимы тебе, ни капризов межсезонья – чем не райская жизнь.

В ожидании предстоящей вахты в группе других моряков свободных от вахт и работ, Леха чесал язык на кормовой палубе. Подобной манерой Леха привлекал внимание – он обожал всеобщее внимание. Каскад неологизмов с соленой присыпкой смешил окружающих. Вахта и одиночество его угнетали. Когда из него лился поток красноречия, я понимал его крайность: напряженное внутреннее состояние – для него выпивка-то и служила спасительной стройкой из омута одиночества. Неожиданно за спиной, знакомый всем тенор, прервал монолог Лехи. Помполит, в сравнении с другими декоративными фигурами – неглупый от природы и влиятельный в судовой иерархии, располагал прогрессивным нестандартным мышлением, тем не менее, он оставался «Помпой».

– Леша, есть шанс покрасоваться в словесном жанре перед необычной аудиторией, – проткнул он стрелой внезапной реплики, как бы невзначай, витиеватую речь Лехи.

Некоторое время молчал, интригуя вопросом.

Исхудавший от жары Леха, похожий на бойцовского петуха, шевельнул выразительным кадыком, готовый к подвоху.

– Сколько потребуется времени, чтобы освежить ваши вокальные данные? – обратился Помпа ко мне.

– Лично я на вахте в котельной их освежаю каждый день, – не понимая сути вопроса, отшутился я.

– Прекрасно, парни. Есть очень заманчивое предложение обменяться фольклорами с местным населением на берегу. Мы все устали от напряжения и заслужили больше, чем просто отдых. Представитель Регистра прибудет только через три дня.

Онемевшего было Леху понесло.

– Оно, конечно, заманчиво. Я могу по-цыгански, можно на украинском, с английским тоже в дружбе, 3-й помощник Автандил Долидзе поможет с грузинским. Извините, какой из перечисленных языков может стать языком общения? Упустил: я могу еще кричать павианом, неплохо освоил звук предостережения об опасности.

Леха без остановки выдал душераздирающий горловой звук.

– Аборигены замешкают, а наши разбегутся, в случае, если нас захотят съесть. Участь Кука нас не прельщает.

Помпа терпеливо выслушал – он хорошо знал замороченные репризы Лехи. Собственно, знали все, как мог тот на пустом месте сделать шутку, ловко лавируя вокруг запретных околорасовых тем. Я ткнул Леху в бок, обычно я так урезонивал расшалившегося Леху. Не желая того, попал под больное ребро.

– Люди закисли в ожидании перемен – страшно вспугнуть интересную инициативу, – простонал Леха.

Помпа встал с видом честно исполнившего свой долг.

– Итак, я настаиваю, о возможностях и готовности самодеятельности сообщите. Влиятельный племенной вождь через своего представителя просил посодействовать в этом. Его дочь – красавица Унку-лункулу окончила университет им. Патриса Лумумбы в Москве – уверен: она окажется наилучшим переводчиком в нашем общении. Не придется нашему Алексею напрягаться в подаче текста, будет шпарить, как привычно, может крикнуть павианом или блеснуть знанием цыганского сленга. Просили песен, русских песен, народных песен.

Помпа ушел, а Леха в страстном порыве то ли от обуявшей его радости, то ли от озлобления за мое болезненное действие, охватил сзади мою шею цепким борцовским захватом.

– Умри! Ребро едва схватилось, как раз в больной стык попал.

История с ребром – особая история, одна из самых неприятных в разудалой Лехиной береговой биографии. В Одессе, под Бахусом, «юмористы-собутыльники» попросили поносить стильный Аденский прикид – весь месячный заработок. Имея проблески сознания, или, благодаря своей доброте, он отдал все верхнее. Когда попросили исподнее, Леха взбрыкнул. После ощутимого удара по ребрам – пришлось отдать все.

В шее отчетливо хрустнуло – похоже, Леха не шутил, хватка у него при сноровке выходила мертвая. Я пошел на хитрость.

– Леха, дочери вождя Ункулун…, ах, просто Ун-ки, без меня тебе не завоевать.

Я его хорошо знал: Леха впал в знакомый мне охотничий азарт. Он тут же отпустил – в следующую минуту вернувшись к теме, чем подтвердил мое знание себя. Попыхтев еще немного для виду, он кисло изрек:

– Пока живи…! Благодари Ункулункулу. Всем желающим участвовать в концерте вечером сбор в кают-компании.

Он окинул всех с высоты гуся-победителя, игнорируя меня спиной, имея, конечно, в уме обязательной единицей очевидного плана.

Не так важна в этом повествовании обстановка подготовки и сборов. Но не сказать нельзя, как Леха горел – все безоговорочно приняли его лидерство. Он на полном серьезе отбирал репертуар. Меня Леха просто замучил: часть патриотической тематики в атмосфере тропиков выглядела жалкой насмешкой, но другая, лирическая, подбиралась ближе к созвучной. Мы не были в своих пристрастиях буками, увлекались, как вся молодежь, модными веяниями. И все же обстоятельства отдаленности и определенного аскетизма держали высокий настрой ностальгии.

Этот вечер я помню в мельчайших подробностях, но не стану отягощать вас подробным описанием мелочей. Скажу то, что моя художественная мысль найдет главным и интересным для вас, откроет секрет, как нам всем казалось, – мота и разгильдяя Лехи.

…«Расцвела сирень-черемуха в саду. На мое несчастье, на мою беду», – звучала под переливы наших гитар песня молодости наших родителей.

От струнных заклинок менял обороты чувствительный дизель-генератор в мотоботе на берегу. Два светильника под железным зонтиком собрали облако летучих насекомых.

В первом кольце отсвечивали горящие глаза влиятельных жрецов во главе с вождем. Экзотикой их нарядов мы насладились в период подготовки – они все так же внимательно созерцали весь процесс от самого начала подготовки. Во втором – наши тылы. Такая подсветка выбиралась не случайно: замысел создать определенный интим сцены состоялся. Леха в центре перед нами исполнял невероятные кренделя, немного переигрывая. Весь в мыле – он выдавал экспромт. Во время музыкальной паузы темнота листьями на свежем ветерке пестрила белыми ладошками – хлопали ожесточенно и долго, с горловым улюлюканьем. В промежутках молоденькие женщины с нерастраченными поплавками открытых грудей подносили напитки, сильно фасонясь. От глубокого, просящего пронзительного взгляда по телу пробегал неуправляемый озноб. После третьего подноса Леха резко изменил курс, косясь за наши спины, где в отблесках светильников строго по туземному этикету стояла представительская иерархия во главе с Помпой. Леха, щепетильный в вопросах этикета, давал непонятный сбой: ему надо было оставаться всегда лицом к вождю. В окружении подтянутого Помпы и масляной физии красавца «деда» затесалась милейшая кукольная черная мордашка в национальной расписной разлетайке и… супермини-юбчонке. Леха взял стойку охотничьей. В таком состоянии он мог допустить любую оплошность. Спасая его, я вступил из-за такта:

Из полей уносится печаль,
Из души уходит прочь тревога…

Неожиданно запели хором все наши – струнный оркестр подхватил. Простенький шлягер был у всех на слуху. Игривым шагом Леха подкатил к «мордашке» и… потащил ее за руку на сцену. Она без претензий, ловко извиваясь в танце, выскочила с ним.

Что тут произошло!? Вождь встал – ударили туземные тамтамы, зазвенели бубны, в круг с устрашающим притопом выскочили воинственные чернокожие копьеносцы. Леха бездарно затерялся в пестроте их нарядов и диких звуков. Я всерьез испугался за него. По едва уловимому движению скипетра вождя окружение распалось, образовав разноцветные лепестки из нарядов – в центре пестиком с тычинкой одного большого цветка замерли фигуры Лехи и Унки. Леха в позе покорителя, Унка с печатью покорной учтивости на личике. Наше музыкальное сопровождение захлебнулось взрывом диких звуков. В наступившей следом тишине все замерло ожиданием продолжения неведомого. От легкого возгласа из толпы, круг принял идеально правильную форму. Леха начал приходить в себя, с виду не понимая роль, которую ему приходится играть. Оттесненный воинственными туземцами, он с надеждой посматривал в нашу сторону – соотечественники замерли немым недоумением, лишь движок за спинами отстукивал нам подбадривающие устойчивые такты, да еще желтый свет спиралей лампочек накаливания свойски подмигивал в туче наседающих летучих тварей.

События можно было воспринимать национальным театрализованным действием, так необычно перешедшего от нашего исполнительства. Видимо, поэтому наше представительство и молчало. Признаюсь вам, в себе я связал такую быструю смену декораций с появлением на переднем плане именно Унки. В колорите туземных костюмов, незнакомой для меня африканской эстетики я забылся, став второстепенным механизмом в танцующей, или устрашающей воинственной массе лоснящихся ловкостью и силой молодых черных воинов. Леха рука об руку с Ункой улыбался мимикой состоявшегося «японского болва-ничика». Эскорт воинов, двигаясь вначале вправо, затем влево, издавал трубный звук, похожий на призыв. По выкрику из окружения вождя черная масса взорвалась улюлюканьем – ряды воинов на короткое время разомкнулись. Под аккомпанемент горловых звуков в центр высыпали, как горох, молодые женщины, недавно раздававшие напитки. Их непокрытые груди украсили ожерелья из раковин. Таким же ожерельем, но невероятно длинным, они опутали в одно целое шеи двоих в центре круга. Леха пришел в себя: нагловатой своей улыбочкой он пялился на близкую Унку, отныне, без всякого сомнения принимая начинающееся таинство. Унка замерла, глаза ее безучастно устремились к небу.

Жезл вождя взмыл вверх, разово ударил бубен – воцарилась мертвая тишина. Гортанный голос из окружения вождя о чем-то возвестил – все продолжало молчать. Унка, не опуская головы, шепнула что-то Аехе. Минуту, может, две любые действа замерли. Движок продолжал тарахтеть, но вдруг его такты начали прерываться – потускнели и погасли спирали ламп.

В наступившей полной тишине раздался страшный треск – за спинами нашей миссии, у самой воды в небо взметнулась шапка сполоха, отсекая огненной стеной отступление к осколку Родины. Темнота отступила, унося в тайну Южного Креста звездную россыпь гигантского костра. Леха наклонился к Унке – много дольше, чем она, – он что-то говорил. Когда Леха отпрянул, хотя никто и не мог слышать сути сказанного, как по команде, за спиной вождя заверещало множество горловых тонов. Ожерелье сняли – ряды расступились и Леха – мот и разгильдяй, Леха, которого я знал, как самого себя, торжественно произнес: