Неизвестный солдат

– Видали его! – снова обратился Воронов к сидящим за столом. – То вовсе не хотел идти, а теперь бежит – не остановишь. А кто за тебя будет работать?

– Вы сами говорили: на мою квалификацию замена найдется, – напомнил я.

– Все помнит! – заметил Воронов.

Рабочие кончили ужинать, разошлись. Столовая опустела. Официантка Ирина подметала пол.

Виктор Борисович положил на стол фотографию, пробормотал:

– «Великий Цезарь, обращенный в тлен, пошел, быть может, на обмазку стен…»

– Шекспир, «Гамлет»! – заметил я.

– Знает! – кивнул головой Воронов, хлебая борщ.

– Если солдат этот действительно разгромил немецкий штаб, тогда стоит поискать, – заметил Андрей.

– Прошлое обрастает легендами, люди создают мифы, – пробормотал Виктор Борисович.

– Герой не герой, – сказал Юра, – а разыскать его невозможно. В войну погибли миллионы… Только надо и о живых думать. А кому до нас дело? Сидим в поле.

– Переходи на такси. – Воронов отодвинул тарелку, встал. – Завтра переносим могилу. А ты, – он обращался ко мне, – как-нибудь вечерком на попутной машине отвези фотографию.

И вышел из столовой.

Официантка Ирина с веником в руках и византийским выражением на лице только этого и ждала:

– А ну подымите копыта!

9

Есть теория, будто внимание приятно любой девушке, льстит ее самолюбию. Теория эта несостоятельна. При моем появлении на лице Наташи изобразилась досада. Я был ей неинтересен, неприятен, может быть, даже противен.

Прав Пушкин: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». Я нарушил завет великого поэта.

По двору она шла со мной, как сквозь строй, как на Голгофу.

Судачили женщины. Мужчины под грибком забивали «козла». Парни в подъезде своими взглядами дали мне понять, что если я еще раз появлюсь здесь с девчонкой с ихнего двора, то они самое малое оторвут мне голову.

Стараясь держаться возможно официальнее, я сказал Наташе, что могилу мы переносим. Но должны получить разрешение вышестоящих инстанций; требуется знать, чья могила. Таково правило. Таков закон. Их мы не смеем нарушить, иначе остановится строительство дороги. А дорога должна быть закончена в твердые сроки. От этого зависит открытие международного туристического центра в Поронске. Туристический центр – это, между прочим, валюта. Недобор валюты – подрыв государственного бюджета.

Так я ей все это расписал, так разукрасил. Она если не смягчилась, то, во всяком случае, прониклась серьезностью задачи. И сам я, несомненно, вырос в ее глазах. С этого бы мне, дураку, и начинать тогда в школе, а я завел бодягу насчет танцев. Впрочем, возможно, все к лучшему. Ей теперь не может не быть стыдно за то, что ошибочно приняла меня за пошляка и циника.

Михеева, сухощавого старика с садовым ножом на поясе и двустволкой в руках (он стрелял по галкам), мы застали в саду. Пахло яблоками. У ворот лежали кучи песка, торфа, навоза. На цепи рвалась и лаяла овчарка.

– Скажите, пожалуйста, у вас в войну лежал наш раненый солдат? – спросила Наташа. Задавать такие вопросы было для нее делом привычным.

Михеев оперся на ружье, посмотрел на нас:

– Какой такой солдат?

– Наш, советский, при немцах, – пояснила Наташа.

– Был у меня солдат, был, а как же, – охотно подтвердил Михеев.

– Вы его фамилию не помните?

– Как можно помнить то, чего не знал, – ответил Михеев, – чего не знал, того не знал. И не знаю.

Я протянул ему фотографию:

– Есть он здесь?

Михеев надел очки:

– Зрение уже не то, да и времени прошло много, стираются детали в памяти человеческой.

Он долго рассматривал фотографию. Потом посмотрел на меня, на Наташу и показал на самого молодого солдата:

– Вот этот.

На снимке, справа от старшины, сидели два солдата. Один совсем молоденький, беленький – на него и показал Михеев.

– Вот этот солдат и был у меня. Звали его Иваном. Фамилии не знал и не знаю. А зачем он вам нужен, солдат этот?

Я объяснил. Мы нашли могилу при дороге. Выясняем личность солдата. Никаких документов при нем, кроме этой фотографии, не было.

Михеев выслушал мои объяснения, потом сказал:

– Лежал он у меня раненый, а тут немцы вошли в город. Он не пожелал остаться: найдут, говорит, лучше в лес подамся. Собрался, я его на тропку вывел, он ушел.

Я спросил, не слыхал ли Михеев о нападении на немецкий штаб и не этот ли солдат совершил такой геройский поступок.

– Слыхали мы про взрыв штаба, – ответил Михеев, – только не мог мой солдат этого сделать. Ушел он от меня в тот день, когда вошли немцы, а штаб взорвали на четвертый или на пятый день. К тому же был серьезно ранен и если сумел дойти до леса, то слава богу. – Он показал на старшину. – На третью или четвертую ночь приходил ко мне этот старшина, искал Ивана. Я ему все объяснил: нет, мол, Ивана. С тем старшина и ушел – видно, прятался в городе. И когда те взрывы произошли, я сразу подумал: его рук дело. Может быть, я ошибаюсь, только все мои предположения именно на него, на старшину.

Рассказ Михеева произвел впечатление достоверности. Он говорил твердо, убежденно и доказательно. Я ни на минуту не сомневался в правде его слов. Хотя сам Михеев казался мне малосимпатичным, сухим и рассказ его сухим, слишком деловым. Таким же тоном он мог бы рассказать о пропавшей телеге. Ничто не дрогнуло в его лице, не шевельнулось в душе, не защемило сердце. Был парнишка, ушел. Может, дошел до леса, может, нет. Был старшина, пришел ночью, спросил, ушел; наверно, он взорвал штаб, а может, и не он.

По дороге к Агаповым я поделился этой мыслью с Наташей.

– Все реагируют по-разному, – ответила она, – он рассказал, что знал.

– Видимо, ты права, – согласился я, – мне не приходилось с этим сталкиваться, потому и показалось странным. Во всяком случае, его рассказ – серьезное свидетельство: есть одно имя – Иван, Ваня. Есть предположение, кто взорвал штаб – старшина. Теперь остается узнать его фамилию.

– Остается совершеннейший пустяк, – насмешливо проговорила Наташа.

Она была в простом синем пальтишке, но выглядела как богиня. Подул ветер, и она подняла воротник.

Нет контакта, хоть убей! Держусь официально, делаем одно дело, и все равно – враждебность. Теперь она торопилась к Агаповым. Чтобы отделаться от меня.