Немой набат. 2018-2020

После очередного манёвра в голове зашевелилась мысль о крестном пути русского предпринимателя, которым идёт он, Донцов. Перебирая в памяти последние двадцать лет, ужаснулся: боже-боже, сколько же мытарств позади! Но, пожалуй, верно сказал кто-то когда-то: что прошло, то будет мило. Радость преодоления порогов на реке жизни – ни разу преградам спину не показывал! – как бы банально это ни звучало, одно из самых сильных чувств, во всяком случае, для мужчины. А как он, Донцов, достойно прошёл через холерное время, которое, по многим признакам, на излёте… С иголочки, безукоризненно одетого Медведева по ТВ теперь не видно-не слышно… Но сразу остановил себя, прервал бег мыслей: каковы мы, люди, а? Не можем не злословить, ну никак не удаётся отделаться от упоминания этого имени, лично для Власыча ставшего неким символом потерянного десятилетия, – зона пустозвона. А чего жалеть-то его? Статистика твёрдо твердит, что резкий скачок неравенства пошёл в России с 2008 года, именно с приходом в Кремль Медведева.

И тут же выскочил в памяти другой персонаж – Рыжов. Ректор МАИ, куда поначалу безуспешно пытался поступить Донцов, потом посол во Франции, знатный прораб перестройки, правозащитник. На его политическую деятельность Власычу было плевать, она не интересовала. Память хранила другое. В годы сомнений и бедствий обожаемый Ельциным интуитивист Рыжов – он сам себя так называл, – громко заявил, что настаёт новая эпоха и такого числа инженеров, как раньше, стране уже не требуется. А потому на первый курс МАИ вместо 3,5 тысяч студентов приняли только полторы тысячи. Такой пакости Власыч простить бывшему ректору МАИ не мог. Как же эти перестроечные выскочки не верили в будущее России! Как торопились, образно говоря, поменять трактора на «мерседесы»! А может, и не образно… Вот из-за кого пошедшая в рост страна испытывает теперь острую нехватку в опытных инженерных мозгах, это Донцов по своему заводу знал. И ту эпоху бешеного, варварского хапка, эпоху девальвации нравов, оргию потребления известный телевизионщик Сагалаев назвал началом нравственного возрождения. Фонтаны пошлости в Дом-2 и прочие развраты – это нравственное возрождение? Тьфу!

Вскипев, Донцов непроизвольно дал газу, но кинув взгляд на приборы, – ого, уже 125! – сразу перешёл на сто, в пределах нормы для хорошей трассы. Потом его посетили раздумья, зачем Гайдар летал в Чили на выучку к Пиночету. Но впереди ударил в глаза указатель поворота на Малоярославец, и Власыч переключил не только скорость, но и мозги, настраиваясь переступить порог родного дома.

Обед, приготовленный в ожидании сына, был по-настоящему хлебосольным. При одном только виде кушаний и приправы слюнки набегали. Мама по-праздничному выставила на стол с десяток разносолов – от солёных огурчиков и маринованных помидорчиков до набора грибных деликатесов и самодельной баклажанной икры, не считая свекольного и прочих салатов – на любой вкус. И по своему особому рецепту приготовила ароматный наваристый куриный суп. Непокладные руки!

– Ножки-то Буша? – нарочно спросил Виктор, заранее зная ответ.

Но отец, одетый опрятно, поскубивший бороду, опередил маму:

– А знаешь, Витёк, когда-то на ножки Буша – жареные – нас пригласили соседи, Зябкины, ты их помнишь. Именно что пригласили – как на праздничное угощенье, жирные, сочные. Америка! Вот оно как было, вот как народу мозги дурили. Только потом разобрались, что они нам сбрасывают, чего сами не едят. Ты, может, удивишься, но у нас те ножки Буша многим перевернули отношение к Америке. Сперва-то вроде благодарствовали, а потом возненавидели. Ах вы, твари, отбросы сплавляете! Не знаю, как в городе, а у нас простого человека такая вроде бы чепуховина обидками больше всего и жалит.

Виктор не стал вдаваться в обсуждение местных нравов. Пошутил:

– Отец, что ни говори, а одному курицу есть веселее. Помнишь «Клоп»?

– О-о, ты Маяковским увлекался особо, – воскликнул отец и показал на этажерку в углу. Твоя библиотека там и стоит, бережём. Хотя в девяностых его особо не чтили, ты книжки Маяковского собирал…

За обедом шли расспросы о внуке, которого старики живьём не видели, – только на бесчисленных фотках из смартфона. А потом отец, увлечённый своими «политическими соображениями», перекинулся на идеи вселенского масштаба, выношенные им в долгом карантинном одиночестве. Фактологию происходящего он знал распрекрасно, назубок, ибо с упоением, жгучим нетерпением смотрел телевизионные сводки. Но неспроста он сам себя самокритично называл по-щедрински – в городе не Иван, в селе не Селифан. Подоплёку многих событий отец не понимал, придумывая свои, доморощенные способы утрясания конфликтов, которыми кишел белый свет.

Резиденту Ивану Семёновичу докладывать свои персональные уникальные и всегда простые, на раз-два способы решения мировых проблем Влас Тимофеевич не рисковал, опасаясь предстать перед генералом недостаточно компетентным. Да они из-за ковида и не общались. А по телефону много ли нарассуждаешь? Зато встреча с сыном была для Донцова-старшего не только радостью, но и открывала возможность выплеснуть накопленные в мозговых извилинах откровения.

На сей раз отец был перегружен размышлениями о войне в Нагорном Карабахе.

– Витёк, я же служил в Закавказье! Про те края всё знаю, всё понимаю. Помню, мы почти полгода караулили переправщика, который через Аракс забрасывал к нам лазутчиков. Они, конечно, говорили, что шли через границу в поисках лучшей жизни. Но когда наши дознаватели начинали с ними работать, разные варианты всплывали. А переправщика – ишь, курицын сын! – взять не могли, уходил. Костью поперёк горла встал, всю отчётность портил. Фото есть, как он за кордоном об очередном рейсе договаривается, – мы же на сопредельной стороне своих людей имели, без этого, Витёк, нельзя. Границу надо на подступах стеречь.

– Так переправщика-то взяли? – спросил Донцов, зная, что отец вот-вот ударится в долгие нудные воспоминания.

– Взя-али, а как же! В Баку, в Багировскую тюрьму упекли, а меня послали допрашивать, через переводчика. Мордатый, думал, его из пушки не прошибёшь, а он быстро язык развязал. Я его на фу-ты ну-ты расколол, будто нам и без него всё известно. Чего, говорю, губы надул? О себе подумай, будешь запираться, по полной схватишь. Смотрю, у него колотьё, руки дрожат. Тут я ему фотку, где он с клиентами чаи гонял, под нос и сунул. Он и поплыл… В те годы за Араксом народ дикий жил. Он ведёт по тропинке вдоль реки ослика либо козлика. Вдруг – стоп. И ка-ак его жахнет! У погранцов молодых на нашей стороне глаза на лоб, они же про скотоложество не знали.

Отец раскраснелся, заёрзал в старом кресле, перекашлялся, готовясь изложить свою самую главную идею.

– Ну, с этим хватит, Витёк, это дела давно минувших дней. А сейчас-то что? Алиев без турок чёрта с два взял бы Карабах. Но теперь-то он победитель, а не потребуют ли от него турки больше, чем он хотел бы им дать? А? Как бы на шею не сели, ноги свесив. На кой это ему?

Донцов всегда слушал отцовские измышления с любопытством. Крестьянская логика была здравой, отличалась от заумных политрассуждений, которыми забиты ток-шоу. Вдобавок провинциальные умы, взращённые на длительных неторопливых раздумьях, лучше схватывают суть дела. Но при этом по незнанию не учитывают колоссальное обилие сопутствующих обстоятельств, делавших умозаключения отца просто сотрясением воздусей, – взгляд и нечто. Но никогда не спорил, не разрушал его умственные подвиги, предпочитая перебивать вопросом с другого края.

Но тут вмешалась мама:

– Сынок, про политику отец может до ночи бакланить. Ты расскажи лучше, как сам, как Вера. Мы видели-то её только разок, когда на смотрины привозил, женщина статная, красивая, вроде бы нравом мягкая – не упырь-баба. Нам она по душе пришлась. Но главное-то, как в песне, погода в доме. Не приведи Господь, дым коромыслом. Всяко, сынок, бывает. Иной раз ангелы демонами оборачиваются, семейная жизнь, она, знаешь… У нас как говорят? Доброй жене на Великий пост и молока выпить нельзя.

А о чём речь, сам кумекай.

– За меня, дорогие мои, радуйтесь, о такой жене и мечтал. Кончится эта чёртова пандемия, пойдут прививки, мы всем семейством нагрянем.

Мама закивала:

– Дай- то Бог! Ждём, – поперхнулась слюной, – не дождёмся.

Очень хотелось Донцову подробнее поговорить со стариками о Вере, но поскольку в его сознании теснились на эту тему слишком много восклицательных знаков и на мужскую сдержанность уповать не приходилось, он счёл за благо не бахвалиться, а порасспросить родителей о малоярославецком житье-бытье.

Отвечать взялся, само собой, отец.

– Ковид этот холерный многим карты спутал. Наших ведь немало в Москве работают, Бордюрыч их прежде других и сократил. Здесь теперь ошиваются. Кто на грядках летом сидел, а кто и вавилоны ногами выписывал – пьяни прибавилось, едят их мухи! Мужик без работы – это же стихийное бедствие. Для него самоизоляция – что самоликвидация. Словно некормленые лошади, перестают чуять повод. Ну а ежели мужики клубятся, то и курицы, бабы, тоже закладывать стали – так предписано. Живут, как раньше, – под знаменем Колбасы. Юницы беспутные вдруг объявились… Но если на круг взять, вроде на бытовом фронте без перемен. Жизнь жизнью, одно в одно. Я свою трудовую «копейку» донашиваю, клапана стучат, а где запчасти взять?

– Как Иван Семёнович?

– Раньше-то они на зимние квартиры в Москву к сыну отбывали. А теперь, говорит, поостерегусь в столицу торопиться, пожалуй, здесь зазимую. Оно и верно, у нас хвори поменьше, гостеваний, считай, вовсе не стало. Берегутся люди. Свежим воздухом больше пробавляются. Что поделаешь? Злые обстоятельства.

– А помнишь, он рассказывал, как почтовая служба народ обирает? Неужто всё по-прежнему?

Отец взбеленился, сделался неукротимо вспыльчив:

– Витёк! О чём ты говоришь? Кто в наши дни людям послабление даёт? Ну да, Путин где-то наверху указы штампует, чтобы бедность поумерить. А внизу-то простой люд изничтожают.

– Что значит изничтожают, отец?

– Да то и значит! Почтовая обдираловка – это ерунда, меньше писем-посылок шлём, и баста. Обойдёмся. А вот аптеки! Такую хрень придумали, что рехнуться. В обязательном ассортименте на самые дешевые лекарства копеечная скидка – просто эпидемия щедрости. Но люди-то недомогают по-разному. Одному снадобья от простаты дай, другому – кровь разжижать, третьему еще чего. Ты привозил таблетки импортные. Я зашёл в аптеку про них узнать, а мне говорят: нету, но можем в Калуге заказать, завтра доставят. Звонят в Калугу за ценой и вываливают такую, что у меня аж рот застегнуло, чтоб чего лишнего не выскочило. Несоразмерно! В полтора раза дороже Москвы! Витёк, что же это деется? – Отец разволновался, вскочил с кресла. – С малоимущих за лекарства втридорога дерут! В Кремлях дивятся, почему в России возраст здоровья самый низкий – 62 года. Ниже пенсии! Человек занемог, лекарство хорошее может его стабилизировать. А вот шиш тебе с маслом! Говорю же, с самых бедных, у кого из скотины блоха на аркане да вошь на цепи, дерут по самой дорогой. Сколько хотят! Куда Путин смотрит? Где его иксперды? – Он издевательски исказил слово. – Есть тут одна бандерша блажная, бедрища – во, не нашенская, каким ветром её занесло? Так она прямо режет: нет денег – не лечись! И жаловаться не неё без толку – как на комара с рогатиной. Ей-ей, не знает ваш Путин, какой разбой в низах идёт. Мраз! Верхние десять тысяч, а может, сто тысяч, – все они одного дуба жёлуди.

Отец вышел из себя, завёлся не на шутку – тема-то в прямом и переносном смыслах больная, – и долго ещё бухтел по поводу несправедливостей, бьющих по малым городам, где народ живёт небогатый, а на нём-то как раз и наживаются, карманы набивают областные монополисты. И никто ничего! Видать, эти жопогреи отстёгивают кому-то по-крупному, потому им потачку и дают.

– Нету у нас, Витёк, затяжных радостей. Где их взять? Ты приехал, мы и ожили.

Как и в прошлом году, когда на лесной пасеке Иван Семёнович рассказывал про нечистоплотную почтовую обдираловку, Виктору ответить было нечем.

Ввечеру, на сон грядущий они выпили немного домашней наливки, а утром, ещё до завтрака, отец поторопил сына в сад.

– Надо одно важное дело сделать, Витёк.

В саду устроил экскурсию. Сперва подвёл к старой толстоствольной антоновке.

– Тебе дед сказывал, что он её сразу поле войны посадил. Я её в какой-то год не обрезал, он мне и дал выволочку. Буря когда-то налетела, верхушку обломила. Но до сих пор живёт. Этот год яблок нет, зато прошлый год вся была обсыпана. Красота ненаглядная. – Повёл дальше. – Вот эту антоновку уже я сажал, ты должен помнить. – Виктор кивнул. – А теперь пойдём-ка на зады.

Позади дома была разбита небольшая травяная площадка.

– Отец, мы же здесь картошку сажали.

– Было такое. Но мы огород постепенно ужимаем, спасибо тебе, стеснения денежные кончились. Каждый год по одной-две грядки разравниваем. А эту площадочку я приготовил для твоей яблони. Сперва штрифель подобрал, а потом думаю: нет, надо порядок соблюсти, – антоновку! Штрифель я ближе к изгороди, во-он туда воткнул, – показал рукой. – А сейчас принесу саженец антоновки и лопату – ты вслед за мной тоже должен на земле свой след оставить.

Дело было несложное. Пока Виктор обкапывал приямок и прилаживал саженец, отец сходил за лейкой воды. Аккуратно, не торопясь, полил, сказал с облегчением:

– Я уж опасался, что до холодов не приедешь, на год придётся посадку откладывать. А ты успел свою яблоню посадить. Следующую накажи сажать сыну. Дом, сын, яблоня – всё успел.

В Москву Донцов двинул после завтрака. По трассе гнали в основном фуры и большегрузы, в левой скоростной полосе ехалось спокойно, свободно. Краткая, но душевная побывка в родительском доме стала передышкой от деловых забот, снедавших его последние дни, и мысли Виктора витали среди прелестей жизни, главной из которых, конечно, была семейная идиллия. В надцатый раз за последний месяц он с огромным, отчасти даже умильным восторгом вспоминал посиделки у Ивана Максимовича.

Вера в том застолье стала примой – безоговорочно, однозначно. Донцов сам поражался её смелым блестящим словам, хотя ничего нового не услышал – обо всём они не раз говорили между собой, обсуждая бурные дни теперешней жизни. И всегда в домашних дебатах солировала Вера, которая лучше мужа понимала сложности и перспективы российского бытия. Он барахтался в экономических суждениях, жаловался на управленческие нестыковки. А она смотрела на происходящее шире, гораздо шире. Хорошо сказал тот генерал у Синягина: Запад отлично разбирается в деталях, а Восток видит картину мира в целом.

В этом смысле Вера, конечно, была Востоком.