Немой набат. 2018-2020

– Понимаешь, Иван Максимыч, проблем немало. Но по-крупному армия сейчас в порядке. Не только технические, оперативные вопросы, но сам дух. Как бы тебе сказать… Помнишь, тридцать лет назад одному комдиву дали Героя за стрельбу танковыми болванками? – По Белому дому?

– Так его в иные высокие кабинеты со Звездой не впускали. Сперва отцепи, потом входи. Мелочь вроде бы, а за ней – настроения, отношения. Генералитет – в рабочем режиме, не на нервах, должностной чехарды нет. Так что, Трамп, Байден… Когда Капитолий громили, я не про Штаты – про Россию думал. Американцы кричат о «продвижении демократии», но обанкротились – надо же, заблокировать в Твиттере, Фейсбуке действующего президента Трампа! Вот это свобода слова! Без проблем нарушают первую поправку к Конституции! Они теперь никому не указ, пора пудовые замки повесить на «мягкую силу», через которую они у нас «двигают демократию», а на деле готовят майдан. На вашем юбилее о подрыве изнутри много говорили. Сейчас самое время с этим подрывом покончить. Чего бисер перед свиньями метать?

– Ну, ты же знаешь, есть у нас желающие быть святее Папы Римского. Скажем, «Эхо» они закрыть не позволят, хотя оно устами Ходора к вооружённой борьбе призывает.

– А зачем закрывать? Отцепи его от «Газпрома», пусть иностранным агентом живёт, и дело с концом. Да ладно, хватит про эту муть проамериканскую, со Штатами всё ясно.

Синягин кивнул, сделал перебивку:

– Кстати, ты вторую-то звезду на погонах не обмыл, зажал.

Тоже мне, новожалованный…

– Не до этого сейчас, Иван Максимыч. Придёт время, отпразднуем. Ты свой юбилей тоже с запозданием отметил.

Но позиция генералитета его всё же интересовала.

– А скажи-ка вот мне, что на Кавказе происходит? Похоже, в связи с Карабахом очень уж турки активизировались.

Устоев помолчал, потом сказал:

– Извини, придётся вроде как лекцию прочесть. Наши телевизионные болталы столько напутали, что и впрямь не всё людям понятно… Конечно, Россия вовремя миротворцев в Карабах ввела. Но надо отдать должное государственному мышлению Алиева. Что ему стоило пару суток с соглашением потянуть, тем более турки этого очень жаждали. За два дня Алиев весь Карабах взял бы. Как говорится, получил бы ключи от города. Почему остановился? Потому что мудрый. В Карабахе с подвоха турок могла страшная резня пойти, второй геноцид, и Алиеву не отмыться. А он своё дело сделал: Карабах – территория Азербайджана, и постепенно разберёмся. Но главное – турки, без них войну не выиграть. Вот Алиев им и подписался. А теперь, когда победил, зачем ему альянс по созданию великого Турана, чём грезит Эрдоган? У Алиева своя сильная страна, где он полновластный хозяин. Россия от него ничего не требует, а турки тянут на роль «шестёрки» при возрождении султаната. Сейчас-то Алиев перед ними вынужден заискивать. Но начнёт аккуратненько отходить, вот увидишь. Красиво, по-восточному. Он уже на параде заявку сделал, пустив много российской техники. Зря ли соглашение на пять лет заключил? Много! Мог бы и годком обойтись. Ан, нет, присутствие российских войск его устраивает, как бы противовес Турции. Умный, говорю, политик. И Путин это учёл. В общем, на Кавказе мы закрепились. Откровенно говоря, ход конём сделали, турок по рукам-ногам связали. А с Азербайджаном – друзья.

Синягин слушал молча и в конце произнёс только одно слово:

– Здраво!

Устоев встал, прошёлся по залу, разговаривая как бы сам с собой:

– Другое, Иван Максимыч, беспокоит. За океаном вызревает доктрина «Справедливой силы», модификация рейгановского «Мир через силу». А что такое справедливость по-американски, нам с тобой хорошо известно. Скверна благочестия.

– А ты спину-то держишь! – одобрительно сказал Синягин.

– А знаешь, Иван Максимыч, как сто лет назад в Париже узнавали русских офицеров, ушедших в иммиграцию? Они ведь и таксистами работали, а их узнавали сразу. По осанке, по прямым спинам! Это не россказни, во многих мемуарах проскальзывает. У русского офицера спина всегда прямая, его и возраст не горбит.

Ну, и характер не гнучий.

Синягин налил себе три капли, выпил. Сказал:

– Ну что, теперь к делу?

Устоев откинулся в кресле, помедлил.

– Да дела-то вроде бы и нет. Как говорят американцы, – прайвеси, территория частной жизни. Ты ведь мою историю знаешь…

– Знаю, что у тебя жена погибла в автокатастрофе, и ты – вдовец с двумя детьми на руках. Что ещё?

– Верно. Так и написано в личных документах. Всё соответствует. А рассказать, что в жизни не так, я могу только тебе. Потому советоваться и приехал.

– Не пугай. Что не так?

– А то, что я с женой в разводе был, случайно не успел оформить. А уж когда случилась трагедия, сам понимаешь, зачем перед начальством душу выворачивать.

Синягин молчал.

– Ты своему слову верен. Вопросов не задаёшь, чтобы я сам всю правду рассказал. А она не простая, моя правда, внутри неё сложная проблема зашита… Женился лейтенантом, когда служил на точке, сто вёрст от райцентра. Но вскоре понял, что угодил в классический военно-полевой роман. Ты знаешь, для нашего брата не так уж редко, что муж и жена не одним миром мазаны. Всю жизнь так живут, и слава Богу. Служба, она помогает сердце в узде держать. Но у меня случилось осложнение: рожать не хотела. Говорила: условия для детей создай, тогда и рожу. Не стану, Иван Максимыч, в детали вдаваться, но факт в том, что условия – в её понимании – возникли только в Москве, когда я генерала получил. Тут она мне двойняшек и подарила. – Помедлил. – Я был счастлив. Но генеральшу светский тлен одолел. Как-то вернулся из отлучки вечером, – девчонки спят, а её нету. Только к часу пришла да навеселе. Под настроение как на блюдечке и преподнесла: лучше тебя мужики есть…

– Погоди, – прервал Синягин. – Говоришь, на точке сошёлся.

А она – из каких? Офицерская дочь?

Устоев замолчал надолго, борясь с желанием выплеснуть накопившееся. Но ответил спокойно, как бы между прочим:

– Наёмная продавщица в буфете… А что мне после её признаний оставалось? Не выяснять же, кто ножку подставил, чьи душевные красоты её увлекли. Взял мундир, снял однокомнатную квартирку – обстановка отеля, две трети зарплаты на девчонок отдавал. Вот и всё, началась другая жизнь, оглоблями назад. Как говорится, карандаши исписаны. Я и в Москве-то почти не бывал, из командировок не вылезал, там да сям. И вдруг получаю известие: ваша жена разбилась в пьяной аварии. Вот он, мой фунт лиха. Понятно, я концы и схоронил.

– Та-ак, – уже не сказал, а хмуро крякнул Синягин, налив себе ещё три капли. – Чужая душа потёмки. Мир меняется, а порядочные люди остаются всё такими же, оттого им и жить труднее.

Ну, продолжайте, ваша мрачность… – Да я вроде всё сказал.

Иван Максимович разозлился:

– Слушай, Пётр Константиныч, ты из меня простачка не лепи.

Тёплое с мягким не путай. Я из староверов, у нас одноголосое пение в почёте: приехал на переговоры, вот и пой. Я среду вашу знаю: перед переговорами дают директиву с конкретной позицией: чего добиться, где можно уступить, где ни шагу назад. И ты такую директиву сам себе задал. Чего мнёшься? Жарко, как эскимосу в Африке? Расстегнись. К делу, к делу!

Между тем Устоев двигался по выверенному плану и как бы под нажимом Синягина, якобы нехотя, вынужденно перешёл к делу.

– Иван Максимыч, коли так, войди в моё положение. Пятилетние двойняшки на руках, а я в разъездах. Из Перми старый товарищ – на той точке начинали, – прислал тёщу, чтобы сидела с девчонками. Квартира моя, развестись, выписаться не успел, но живу в съёмной, на Хорошёвке, чтоб не мешать. – Резко прибавил голосу и эмоций. – Да эта бытовуха, чёрт бы с ней! В другом проблема: девчонки растут, через пару лет планирую в президентский пансион их отдать. А Артемьевна, она не пушкинская Арина Родионовна, детей от души холит, а воспитание… Сам понимаешь. Как бы не загубить девчонок, возраст самый восприимчивый. Глядишь, в интернетном болоте утонут.

Устоев выговорил боль, отвёл душу и налил себе немного коньяка.

Синягин долго о чём-то соображал, потом спросил:

– Говоришь, за советом приехал?

– Ты, Иван Максимыч, по жизни человек мудрый.

– А совета, совета какого испрашиваешь? Ты мне, Пётр Константиныч, голову не морочь. Может, попросишь за ломану полушку другую домработницу подыскать? По моему статусу и чину домработницами заниматься – в самый раз, и к масти и к месту. Говори прямо, за каким советом прибыл?

Устоев упрямо молчал. Он, конечно, знал, что сказать, сто раз обкатывал те несколько судьбоносных фраз, которые заготовил давным-давно и, словно «Отче наш», повторял по пути к Синягину. Но генеральская сдержанность, вручаемая вместе со звёздами на погонах, не позволяла дать волю чувствам. Такой матёрый мужик, как Иван Максимыч, надеялся Устоев, сам сообразит, о чём речь, и начнёт тот разговор, ради которого Устоев и приехал.

Синягин поднялся с кресла, расхаживал по залу. На его светло-коричневом свитере плясали отблески каминного костерка, за плотной фигурой метались тени. Он подошёл к аккуратной кованой полешнице, взял пару поленцев, подбросил в огонь. И снова принялся кружить по каминному залу.

Не так часто бывает, чтобы два сильных, мощных мужика, наживших колоссальный жизненный опыт, два зубра в очном поединке не противостояли бы друг другу, пусть и подспудно, ища свою выгоду, а наоборот, всей душой стремились понять один другого ради разгадки сложных головоломок судьбы и жизни. «Не тот человек Устоев, – раздумывал Синягин, – чтобы прикатить ко мне по поводу устройства своих дочерей – сам справится! – а уж тем более упоминать о какой-то домработнице Артемьевне. Глубже, много глубже скважина. Он, конечно, знает, с каким советом ко мне обратиться, да ждёт, чтобы я первым обозначил тему. Карахтер! Я бы на его месте вёл себя так же. А чего, собственно, он мнётся, деликатничает? Почему темнит? А-а, ведь сказал же – прайвеси! И какая-то ещё в этом деле проблема зашита!»

Но нет, неглуп, совсем не глуп Иван Максимович Синягин, чтобы не сообразить, в чём дело, чтобы не добраться умом до самого заветного. Снова перебрал в башке рассказ Устоева – слово в слово. Ну конечно!

Остановился перед Петром Константиновичем. В своей манере спросил в лоб, напрямую: