Немой набат. 2018-2020

Синягин от столь прямого и резкого ответа как бы обалдел, чего с ним никогда не случалось. Завопил дурным голосом:

– Какая злая сила? Кто или что? О ком или о чём ты говоришь? – Очухался, слегка успокоился, тоже резко сказал: – Имей в виду, у нас на любой крепкий сук острый топор найдётся. Духом не падай. – Требовательно повторил: – О ком или о чём речь?

Вера ответила кратко:

– Его зовут Подлевский.

– Подлевский, Подлевский… – Принялся вслух перебирать Иван Максимович. – Нет, не слышал. Кто таков? Что за птица?

– Его знает Владимир Васильевич.

– Владимир Васильевич?! – С необычной для его неторопливой манеры прытью метнулся к дверям, распахнул их настежь, во весь рот, что было сил закричал: – Владимир Васильич! Сюда! Ко мне! Скорей! Сей момент! Где ты, мать твою?

В кабинет ворвался изрядно испуганный Владимир Васильевич. Сработал профессиональный инстинкт: Вера с внутренним смешком, хотя ей было совсем не до смеха, заметила под откинутой полой его пиджака расстёгнутую кобуру.

– Садись! – рявкнул Синягин, указав пальцем на кресло у дверей. – Говори всё, что знаешь о Подлевском.

Владимир Васильевич кинул быстрый вопросительный взгляд на Веру, она кивнула головой, встала и подошла к дальнему окну с широким видом на замёрзшее Химкинское водохранилище.

Иван Максимович почти не задавал вопросов, угрюмо сидел за письменным столом и вертел в пальцах карандаш. Когда Владимир Васильевич рассказал, как папаша Подлевского принудил к самоубийству Сергея Богодухова, как нынешний Подлевский пытался завладеть Вериной квартирой и как подготовил пожар в Поворотихе, Синягин сухо процедил:

– Спасибо. Иди.

– Иван Максимыч, вы его один раз видели, – вставая с кресла, напомнил Владимир Васильевич.

– Я? Где? Когда?

– Помните, на Рублёвке было большое заседание по американским санкциям? Вы там много выступали. Он за столом сидел, но молчал.

– Нет, не помню, – отмахнулся Синягин. – Иди.

Подошёл к Вере сзади, осторожно обнял за плечи.

– Настрадалась моя девочка, такое из памяти не выкинешь. – Помолчал. – Дело серьёзное, я принимать решение не вправе, не мои дети. Да и вообще, задача усложняется. Возьмёшь ты двойняшек или не возьмёшь, как их отец воспримет твоё «Нет!» – это один вопрос. Но теперь во весь рост вырастает другой: как защитить тебя от супостата? Этого Подлевского на месте не положишь, не прихлопнешь, он не сам по себе, он – олицетворение… – Кого или чего, не сказал. – Увёртливый слизняк, пройдоха, по мелочам размениваться не придётся. – В его интонации Подлевский уже звучал как бы во множественном числе. – Ни шагом, ни локтем его не измеришь. Крашеный, видать, картон. – Для Синягина это была высшая степень подличанья. – Блеск и треск.

Вернулся к письменному столу, мягко, по-отечески продолжил:

– Давай-ка, Вера батьковна, с тобой так договоримся. Три денька ближайших побудь-ка в Москве, не езжай в Поворотиху, чтобы туда-сюда за сто вёрст не кататься. А я тут разберусь кое в чём, может, снова увидимся. Посоветоваться мне с нужными людьми надо, и ты, возможно, понадобишься. Как у нас говорят, будь под рукой.

В пустую квартиру Вера ехать не хотела, и Владимир Васильевич отвёз её к маме. В тот вечер они очень долго сидели за чашкой чая, сетуя на свою женскую долю, советуясь о дальнейшей жизни, а в общем-то плакались друг другу.

Синягин позвонил Устоеву сразу после отъезда Веры, и в тот же вечер Пётр Константинович был в Покровском-Стрешневе.

Сперва, по совету Ивана Максимовича, он заперся в одной из комнат со старшим охранником и из первых рук выслушал рассказ о похождениях Подлевского. Потом всего-то четверть часа они оставались с Синягиным наедине. Обсуждать было нечего, всё предельно ясно.

– Пётр, ты понимаешь, как теперь высвечивается вопрос? – спросил Синягин, чтобы согласовать позиции.

– Ещё бы!.. Но меня вот что смущает, беспокоит. Мы с тобой одно планировали: договаривались, что моего имени она пока знать не будет. А теперь всё так прескверно поворачивается, что мне придётся ей открыться. Самому. Не кстати…

– Ну, что кстати, а что не кстати, только сама жизнь показывает, – с подтекстом вставил Синягин.

Устоев глазом не повёл, закончил мысль:

– Без этого уже не обойтись, дело гораздо глубже, чем думалось.

– Но стратегия, насколько я понимаю, прежняя?

– Тактика меняется, дорогой Иван Максимович, тактика! Как принято у нас говорить, кризис прогнозов. Я ведь на что рассчитывал? Уйти в тень на пару годков, а там и видно будет. Но тут – жизнь на кону! Возникли такие обстоятельства, что лично обязан быть на переднем крае. У камина, когда мы с тобой по тактике мужской разговор вели, я тебе душу выложил. Сказал, что, впервые её увидев, сразу понял – неисцелимо! Глаз не мог поднять, боялся взглядом встретиться – она бы всё вмиг прочитала, создалась бы неловкость. А тут мне предстоит с ней напрямую общаться. Как себя упрятать?.. Трудно, Иван Максимыч, очень трудно. Она ведь вдовьи слёзы ещё не выплакала. Ну ладно… Мне нужны сутки, чтобы поднять всё по Подлевскому. Но чувствую, проблема непростая, не в нём дело. Вера Сергеевна не зря сказала, что речь идёт о неких силах, на пути которых стояли она с Донцовым, да и мы с тобой на их пути стоим… С Верой Сергеевной встречусь послезавтра, связь через твоего охранника. Только вот где встретиться?..

На прощанье они приобнялись, словно перед боем, и Синягин сказал:

– Мы с тобой не существа мужского пола, а самые что ни на есть мужики. И давай без цирлихов. Что там да как, пока неизвестно. Но если вдруг понадобятся ресурсы, чтоб какие-нибудь полозья подмазать, звони сразу. У генералов в этом смысле не слишком густо.

Между тем вопрос «Где встретиться с Верой Сергеевной?» был для Устоева одним из самых сложных. Не звать же в ресторан женщину, недавно потерявшую любимого мужа, с которым столь счастливо делила земную юдоль? А театр, чтобы посидеть в фойе? Нелепо, глупо. Побродить по пустынным залам в каком-нибудь безлюдном музее? Тоже невнятица. Пётр Константинович чувствовал себя отнюдь не в «генеральской тарелке». Вера Богодухова обожгла его сразу и бесповоротно, он всю жизнь мечтал именно о такой женщине, не представляя себе её облика. И увидев, сразу осознал: вот она! А уж когда Вера начала говорить… Да, генералы тоже плачут. Она замужем, недавно родила, и в сознании Устоева даже не шевельнулась мысль о знакомстве с ней. Вера Сергеевна Богодухова сразу заняла навсегдашнее место в его отвлечённых, неисполнимых мечтаниях. Согревало, что на белом свете есть такая замечательная женщина, он мысленно желал ей счастья и ничуть не сокрушался от того, что она движется во Вселенной по совсем иной орбите, нежели он, и им никогда не пересечься. Вера как бы потеряла для него плотские черты, превратившись в яркую звезду, случайно мелькнувшую на небосклоне его жизни.

Человек, закалённый моральными тяготами воинской службы, ставящей приказ выше личных надобностей и желаний, мужчина, потерпевший жесточайшее поражение в семейной жизни, Устоев, подойдя к генерал-лейтенантскому рубежу – на плечах погоны не с неба, а доставшиеся кровью, потом, характером, – обрёл душевное спокойствие, которое сформулировал как девиз, некое кредо: прожить жизнь можно без счастья, – как с намёком говорят в таких случаях, преодолев кризис духоподъёмного жанра. Но во все свои дни – обязательно с достоинством.

Когда Синягин мимоходом обмолвился, что Донцов погиб в автомобильной катастрофе, Устоев несколько дней был не в себе. Сперва его поразила несправедливость трагедии, потом охватило искреннее сострадание к замечательной женщине, счастливая жизнь которой так нелепо сломалась. Она продолжала пребывать в той сфере его сознания, где теснятся абстрактные мечтания, и по-прежнему ни одной реальной, пусть даже полуфантастической, мыслишки в отношении её не возникало. Он просто горевал – да, да, именно горевал! – по поводу яркой звёздочки, продолжавшей сверкать на его небосклоне, но угасавшей, меркнувшей в реальной жизни. Не возникало и стремления как-то помочь ей – их орбиты слишком далеки друг от друга, неслиянны. Чего ради? Могут не так понять. А главное, она сама вправе неправильно истолковать такую помощь, и этого Устоев допустить не мог. Слишком непочтительно!

Но однажды его пронзила странная мысль. Вера Сергеевна Богодухова – теперь мать-одиночка, воспитывающая сына, а у него подрастают девочки-двойняшки, которые под опекой Артемьевны по сути предоставлены самим себе. Вот бы Вера Сергеевна заменила им мать. Это тоже была мечта, но уже не из разряда абстрактных, а тех, за достижение которых можно и нужно бороться. Положа руку на сердце, он мог честно признаться себе в чистоте помыслов: думал только о судьбе своих дочерей и ни о чём другом. Сначала! Но когда вживую, в картинках, представил, как прекрасно было бы, если б воспитанием его девочек занялась такая обаятельная и умная женщина, как Вера Сергеевна Богодухова… Приливная волна чувств захлестнула, в душе случилось землетрясение.

Вот тогда и вызрела целостная, законченная стратегия.

Теперь ему предстояло ждать. Сперва ждать, когда жизнь Веры Богодуховой начнёт входить в новую колею, когда вдовье безразличие уступит место думам о будущем. Только после этого можно приступать к первому этапу действий: вести речь о присмотре за чужими детьми. Этот этап, по мнению Устоева, должен был наступить не раньше Нового года – дата рубежная для всех и для всего.

Но тут мощно заявляло о себе чувство достоинства, самоуважения. Он не мог даже мысли допустить, чтобы Вера подумала, будто он, акробат благотворительности, внезапно подвернувшийся под руку, стремится использовать её бедственное вдовье положение и напомнить о своём существовании – разумеется, с определёнными видами. Это было исключено. Ни в какую! И в результате долгих раздумий Устоев пришёл к выводу, что, отдавая дочерей на воспитание Богодуховой, – если, конечно, она согласится, – он должен полностью исчезнуть из её поля зрения. Пол-нос-тью! И снова ждать.

А он готов был ждать. Хоть до второго пришествия, хоть до морковкина заговенья, как любила говорить деревенских корней Артемьевна.

Эту тактику они и обговорили с Синягиным.

И вот теперь эта тактика со всеми своими нюансами летела, чёрт возьми, в никуда. Оказывается, над Верой, потерявшей Донцова, нависла страшная опасность. По этой причине она отказывается брать на воспитание чужих детей. Достойно! И Устоев, чтобы не подвергать опасности своих девочек, должен отступиться. А Веру просто сбыть с рук, пусть остаётся наедине со злой силой, преследующей её, – это её личные проблемы.

Независимо от своих стратегических планов, генерал Устоев никак не мог считать такое решение достойным. Более того, в его понимании оно было бы предельно недостойным.

Привыкший к системному мышлению, Пётр Константинович прежде всего занялся сопряжением прежней стратегии и новой тактики. Да, он обязан лично встретиться с Верой Сергеевной и детально обговорить с ней, как лучше всего дать прикурить этому злобному Подлевскому, чтобы он до слёз хватил горячего и навсегда забыл дорогу к богодуховскому дому. Но предыдущая установка не меняется: он должен исчезнуть на два года – пока не определит дочерей в президентский пансион. Он не вправе мозолить глаза Вере как благодетель, готовый заменить ей погибшего мужа. Это было бы верхом недостойности.

Решив для себя главные вопросы, Устоев занялся частностями. Начать с того, что при встрече с Верой ему необходимо так жёстко, даже жестоко обуздать себя, чтобы ни словом, ни взглядом, ни интонацией – ну ни одним из способов выражения глубинных чувств, – ни на волос не выдать себя, представ человеком, пекущимся исключительно о судьбе дочерей, а уж заодно, в качестве некой «нагрузки», и о безопасности Богодуховой. С этой задачей Пётр Константинович справился относительно легко, жесточайше расправившись со своими чувствами и мечтаниями. Сработала железная воля человека, достигшего генеральского звания.

Как ни странно, гораздо труднее оказался вопрос о том, где встретиться с Верой. Перебрав в уме все возможные варианты, он не нашёл ни одного подходящего – хоть лопни! – и решил прибегнуть к своему «главному калибру» – анализу. Что требуется? Надо остаться с Верой наедине, но в окружении людей, как бы в толпе, – это раз. Второе: надо находиться с ней как бы в замкнутом пространстве, чтобы ничто не отвлекало от разговора, и в то же время – на просторе, с разбегом для глаз.

И как только Пётр Константинович в своей чёткой генеральской манере сформулировал исходные и потребные условия, решение пришло мгновенно. И – как нельзя лучше.

Владимир Васильевич позвонил накануне:

– Вера Сергеевна, завтра в двенадцать часов дня вас будут ждать на смотровой площадке над Москвой-рекой. Напротив Лужников.

Вопросов она задавать не стала, потому что Владимир Васильевич всегда говорил исчерпывающе, без неясностей. Сказанное означало, что человек, с которым назначена встреча, Веру знает и подойдёт к ней. Кто бы это мог быть, она голову не ломала, после задушевной беседы с Иваном Максимовичем окончательно расставила точки над «и», закрыв для себя проблему «воспитательницы». Теперь её волновало совсем другое: разговор с Синягиным разбередил, всколыхнул прошлое, ожили былые страхи, о которых она не вспоминала несколько месяцев, обострилось противное чувство ожидания пакостей от Подлевского, который вот-вот даст о себе знать.