Немой набат. 2018-2020

– Слушай, Кассандра, хватит про либерду на кофейной гуще гадать. Ребяческий бред, – отмахнулся Льняной. – А то из Кащенко интеллигентные люди в белых халатах побеспокоят.

– А я, братец ты мой, не гадаю. Без дела лаяться изволите, как писал классик. Понимаете, мужики, русская провинция, она… Почему-то у нас всегда наперёд знают о замыслах власти прищучить народ. Как получается, видит бог, не ведаю, а вот просачивается к нам самая закрытая информация, и всё. Словно операторы ЗАС – засекреченной аппаратуры связи, утечку дают. В Москве ещё не чешутся, у вас Дума герметичная, но у нас уже людская мовь лютует. В провинцию слухи легко утекают, а здесь – один узнал, всех оповестил. Уж и сетевые вожди молодёжи подключились к анонсам ущемлений, снайперы Инета – туда же, в печальки, у них вообще на этот счёт рвотный рефлекс, сплошной гундёж. В провинции свои порядки. Вот был случай – единичный! – органы опеки детей изъяли за то, что родители не кормят их бананами. И опять: всё теперь можно! Прорыв во главе с Медведевым! Это ж надо так бомбануть! Аванс ему дали – без программы, без кадров, одному, голенькому поверили. Телепутину! А он попёр без оглядки. Спроста ли поползли со всех сторон шёпоты о разложении вертикали власти? Хотя, на мой-то взгляд, это досужее, у нас домашних натурфилософов ложнозрячих, мечтающих вскипятить ситуацию, пруд пруди. Но капитал доверия уже не тот, если коллекцию угроз, что я говорил, выкатят, – а я не сомневаюсь! – запутинцам пятидесяти процентов не взять. Многие сожалеют, что поверили.

– Выборов уже не будет, – осадил Донцов.

– Да что выборы! – наставительно сказал Добычин. – Выборы делать научились, уж я-то знаю. Все хлебные контракты по списку раздают политологам, платят в валюте.

Помолчали. Но Синицын всё-таки поднял рюмку:

– Как у Высоцкого, если я чего решил, выпью обязательно. И мы должны: За уцеление России! Как нас в школе учили? Широкую, ясную грудью дорогу проложим себе. – Но закончил прежней мыслью, которая, видимо, донимала его, словно изжога: – Нет, мужики, над схваткой ему долго не протянуть; а если после Ельцин-центра возвращением в Кремль Семьи народу пощёчину влепит… – Ну и что будет? – насмешливо спросил Льняной.

– Да ничего не будет, в том-то и дело. На этот случай уже заготовлена усмирительная команда распиаренных политтехнологов. Но ты же, Сева, должон знать, к чему ведёт накопление в людях бессознательной злобы. А русский случай, он вообще особый. У нас трамвайных хамов не любят.

– Во-первых, ещё неизвестно, сбудутся ли твои пророчества. А меня-то больше интересуют не утечки о замыслах Кремля, а то, что на деле происходит с жизнью в России. Всякие воспалённые головы меня тоже не волнуют. Но я кожей, каждым волоском на своей башке ощущаю, что в стране начала вдруг складываться какая-то загадочная взаимосвязь разнородных сил, толкающих Россию к смуте. Нельзя на выборы идти под лозунгом порыва в технологическое будущее, опережая мировые темпы роста, а сразу после выборов слышать, что пару лет ВВП будет ниже, до двух процентов не дотянем. При таком раздвоении гражданин – Гражданин с большой буквы! – неизбежно станет враждебен власти, усомнившись в искренности державной воли. Неужто казённая ложь возобновилась? Не только советская ошибка повторяется, царская – тоже. Опять не думают об историческом завтра.

Добычин высказался о наболевшем, не чокаясь, опрокинул рюмку и ждал развития темы. Однако Синицын повернул в другую сторону, сказал задумчиво:

– Царь Николай был большим любителем псовой охоты. Путин спортом увлекается. Только Сталин, как его ни кляни, книжки читал.

– А ты, кстати, метко сказал «Телепутин», – загнул своё Донцов. – Он от живого народа резко отодвинулся. Волонтёры – сплошь подобраны, чесноком за версту разит. Прямая линия – насквозь режопера.

– Что значит, режопера? – спросил Льняной.

– Режиссёрская опера, как у Серебрянникова, Богомолова. Голая постановка. Замысел вместо жизни. А Синицын продолжал гнуть своё:

– В моём сознании Путин всё больше сближается с Николаем. Во-первых, чаще проявляются признаки внутреннего бессилия: команды раздаёт, резолюции пишет, указы куёт, кадры на местах меняет, а дело по-крупному стоит. Но главное, пожалуй, в другом. Что царь, что Путин перестали слышать немой набат, всё сильнее звучащий в народе. Вот мы говорили о быстром накоплении в людях бессознательной злобы – а ведь это и есть немой набат.

Донцов, которому слова Синицына ложились на сердце, добавил:

– Если сравнивать царя с Телепутиным, ещё одна зарубка есть: в политическом смысле оба – одиночки! А для государства это худо.

– Верно! – оживился Синицын. – Один, совсем один! Даже страшно подумать, коли что случится, все под Богом ходим.

– Если вы оба такие умные, ответьте на вопрос: почему от Путина ушёл Сергей Иванов? Властного противостояния меж ними не было, возраст равный, пятнадцать лет рядом шли, умозрением – из одного гнезда, из внешней разведки. Конфликта, во всяком случае, наружного, тоже не нащупывалось. Иванова не выдавливали, сам ушёл, добровольно. Почему?

– А ты сам ответил, – развёл руками Синицын. – Умозрение у них одно… Было! А в какой-то момент Иванов перестал соглашаться с линией шефа, с его новым окружением. Думаю, разногласия возникли внутренние, не для чужих ушей. Внешне всё в ажуре, но разговор, видать, между ними был профессиональный. И после периода полуразлада порешили остаться друзьями. Но – расстаться! И добровольный уход Иванова с поста главы администрации – один из важнейших доказательств того, что Путин начал меняться. Мы же видим, былого Путина уже нет. Царя подменили! Тост «За уцеление России!» неспроста вдруг явился, пожаром по провинции идёт, он же девяностые годы в сознании воскрешает. Ответчики за те ошибки во власть возвращаются, опять боярствуют, а иные на покой и не уходили. Кремль-то снова потихоньку ельцинеет. Путин теперь совсем один-одинёшенек в прозападной толпе, одолевают его ерундисты.

– Если уж продолжать сравнение, – жал своё Донцов, – то как не вспомнить об исторической вине Николая Второго?

– У него много ошибок, – вставил Добычин. – Ты о чём?

– О том, что на совести царя отсутствие рядом с ним Столыпина. Не нашёл замены да и не искал. С Путиным так же: памятник Столыпину водрузили, но что-то не упомню, чтоб к подножию цветы возлагали. А Иванов Сергей Борисыч в политическом смысле неким Столыпиным и был, мы же помним, как он телевидение наше, которое Путин возвеличивает, нижеплинтусным назвал. А без Столыпина Россия вниз пошла, это урок исторический.

– Вместо Столыпина царский двор Распутиным обогатился, – резко, зло сказал Льняной.

– Путин, Распутин… – слегка зевнул Синицын. – Это для ащеулов с «Йеха Москвы». А коли серьёзно, на мой-то взгляд, и впрямь завёлся около государя Распутин, из бывших неполживцев девяностых годов, идейных экстремистов, не бездарный, в современном, конечно, обличье, внешне благочестив, но не из народа. Приёмыш власти, холуйский блеск холопьих глаз. Лижет царя, как эскимо, шлифует образ, пьедестал мастерит, не чураясь ни диктатуры лжи, ни казённого оптимизма, и влияние оказывает, слушают его всё больше. Прочно засел на запятках власти. Вдобавок, гвоздь-то уже ершёный, его против пера не вытянуть. Могущество временщиков!

– Кто, не спрашиваю, ибо догадываюсь, – кивнул Донцов.

Льняной тяжело вздохнул:

– Опять в России за всё в ответе один-единственный человек – государь. И перед Богом, и перед народом, и перед Историей. Понимает ли он это? Осознаёт ли? Чувствует ли?

Застольное товарищество приумолкло. Добычин в смятении чувств колобродил локтями по столу. Синицын, сопровождая крестным знамением, видимо, нелёгкие раздумья, мелко троекраты перекрестился. Донцов, в тяжёлых предчувствиях смутных времён, слегка захмелев и не в силах зацепиться за одну цельную мысль, взялся за хлопоты: нарезал колбасу ломтями толщиной с палец, по рецепту рекламы «Папа может!», вскрыл новую банку шпротов – калининградской выделки, выбирали дотошно! – впрок наполнил рюмки. И тоже угомонился в ожидании следующего акта самодеятельного спектакля, где актёры играли самих себя.

Просторный номер мини-отеля был оборудован кухонным уголком с широким набором полезного для гостевого застолья инструмента, включая причудливый, стилизованный под львиную гриву штопор. Уголок удачно вмонтировали в нишу, а для столешницы, шкафчиков, как и для оконных занавесок и стен, подобрали общий колор – мягко-серый, с невнятными разводами. Этот спокойный интерьер, показалось Донцову, обладал терапевтическим эффектом. Подумалось: в тихом помещении люди не повышают голоса, в шумном – наоборот, невольно кричат. Здешняя аура навевала задумчивость. И странно: возможно, похожие чувства испытывал Синицын.

– Здесь мирно, хорошо, удачную гавань выбрали, – прервал он затянувшееся молчание. – Мысли, эмоции не в ярость идут, не в ожесточение, а по глубинам рассудка шелестят, в голову стучится то, о чём обычно, в житейской суматохе, не думается. По рюмке опять же пропустили…

– Пить надо меньше, – пошутил Льняной. Но Жора не свернул с курса:

– Мы вот про государственные начала жизни трезвонили, про большую политику. А о великой силе слабости позабыли.

– Сейчас из него заумь попрёт, – бросил Добычин. – С ним часто так: две лошади белые, третья голая. Вздор мелет. Объясни сперва, о чём мудруешь.

– Да всё просто, Сева: слабых Господь особой силой наделяет. Не в смысле воли, ума или хитрости, чем успешные славятся. Слабому, если взять, скажем, униженный народ, терять нечего. А ежели человеку терять нечего, он становится смелым, сильным. Русский народ, кстати, в веках этим прославился, Пушкин-то Александр Сергеевич, по сути, это и провозгласил.

– Жора русского бунта ждёт, – с иронией комментировал Льняной, обращаясь к Донцову.

– Легче, Сева, легче, дикцией не берите, ваше высокоумие. Я о другом. Сейчас в разряд самых слабых начинают выдвигаться наивные дети перестройки, чудом выжившие в развале девяностых, обманутые-переобманутые. Я их называю – ненаучно, разумеется, – поколение челноков, они в ту пору на себя главный груз взяли. Им-то сейчас пенсия и засветила. А это – не бывшие советские пенсионеры, это публика тёртая, много понимающая, её лозунгом не возьмёшь, а бояться ей уже нечего. Мальцы, коих теребит Навальный, школота безмозглая, она для власти угроза нулевая, глупые шалости. А вот новый пенсионер, который в политике разочарован, ни в какую партию не полезет и уличных политических протестов чурается, вот он… Сева, неужели не смекаешь, к чему я гну? Ты же сам только что сокрушался, что Россия на авторитете одного-единственного человека держится. А что, если самый слабый свою необузданную, неосознанную силу явит? – Сделал паузу и закончил резко, ударно: – На выборах!

– Да не будет же выборов! – снова влез Донцов, дивясь непонятливости Синицына. Но тот глянул на него с таким искренним сожалением, словно перед ним малое дитя, и объяснил делано задушевным тоном, каким общаются с несмышлёными:

– Понимаешь, Виктор, выборы у нас ныне в каждом сентябре. И допустим, на нашем опромышленном Урале, в нашей заводской хлопотне «Единая Россия», – кивнул на Добычина, – вопреки всем ухищрениям, провалится. По кому удар? Сева, ну напрягись, подумай.

Льняной напряжённо смотрел на Синицына, лихорадочно перебирая варианты ответа. Наконец неуверенно начал:

– Значит, ты снова о пенсионной реформе? – Жора поощрительно кивнул головой. – Но если я верно понимаю, не про экономику, а про политику?

– Уф! – облегчённо вздохнул Синицын. – Нет, не зря мы с тобой за одной партой сидели. Три года, по-моему. С восьмого по десятый? Хотя ты вечно, как индюк, пыжился, но соображалка работала отменно.

– А ты не в меру щебетливый был… Но погоди, не сбивай, – отмахнулся от воспоминаний Добычин. Видимо, его «соображалка» заработала на полную мощь. – Сила слабых! Но именно эти слабые, особо пострадавшие в девяностые, вот-вот массово попрут на пенсию. Со своими тягостными настроениями и невериями ни во что и ни в кого. И их много, смежные поколения. Так они и есть главная опасность! А если их намеренно попридержать на работе, где они по макушку зависят от начальства, чтобы не оказаться на улице без пенсии?.. В предпенсионные годы жизнь-то у людей самая шаткая. Верно я понял?

Синицын поднял рюмку, сказал Донцову:

– Давай-ка за Севу! Оченно толковый мужик. – Выпив, пояснил: – Будет, будет пенсионная реформа. Она политически нужна власти в сто раз больше, чем экономически. Никакого прорыва не жди, какой прорыв с Медведевым! Страна всё больше отстаёт от своих потребностей. Хрущёв к 1980 году коммунизм обещал, а ныне к 2030 году сулят долголетие до восьмидесяти. Снова посулы! Снова сеют рожь, да как бы опять не пришлось лебеду косить. Обещания за пределами сроков своей власти вообще штуковина в моральном плане сомнительная. Спросить-то не с кого.

Подумал о чём-то.

– Ну, я отвлёкся. А суть в том, что походка у власти стала неровная, авторитет лидера пошатнулся, в сердцах крымской уверенности не стало, народ опасается предательства элиты, которая в его понимании – подобие колониальной администрации. В умах такая смердячка, будто кто-то бросил дрожжи в уличный сортир. А уж наличный житейский порядок… Бытовуха, иначе говоря, ЖКХ, медицина повседневная и прочее, особенно в провинции, – там голимый развал, оркестр разгула, мелкочиновную саранчу мздоимство обуяло, виртуозы хищений, алчные гусекрады, в барахольстве погрязли. А народ зачуханный. Тотальный цинизм чиновья. Такой разброд, что не зачавши забеременеешь. На выборах манипулировать придётся. Миллионов на десять расширят страту самых зависимых избирателей, тех, кого искусственно оставят в предпенсионном статусе. А число независимых пенсионеров, наоборот, снизится.

Что и требуется.

Остановился. Потом подвёл итог:

– В общем, бяда. Если судить по Интернету, а это индикатор настроений верный, началась война власти с народом. Как это допустил любимец народа Путин? У чиновников фискальная шизофрения, они твердят: нас рать!

– Верно, на всё им насрать! – вставил Добычин.