Долина

Непростой был человек Крис, ох непростой…

– Высокий?

Посажу я по земле сады весенние,
Зашумят они по всей стране,
А когда придет пора цветения,
Пусть они тебе расскажут обо мне

«Нет, – думал Саныч, искоса глядя на друга, – не услышит она шум твоих садов. Давно уже живет в другой стране. А тебе, мой дорогой, похоже, выпала судьба родиться однолюбом».

– Док?

Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – не так, как вчера:
Обложили меня, обложили –
Но остались ни с чем егеря!

Это орали все, вразнобой, но страстно.

– Алеша?

Как вечным огнем, сверкает днем
Вершина изумрудным льдом –
Которую ты так и не покорил.

Эта песня почему-то на самых молодых сильно действовала…

– Синичка, тебе?

Ты – мое дыхание,
Утро мое ты раннее,
Ты и солнце жгучее,
И дожди…

И тоже ведь колдовство… Ах, как же хотелось ей, чтоб кто-то услышал, а вот что-то не слышит он…

– Солдат?

Выстрел грянет,
Ворон кружит…
Твой дружок в бурьяне
Неживой лежит…

Слушая эту песню, он как будто каменел. И всем тоже взгрустнулось.

Два слова курсивом. Солдат

Солдату довелось повоевать в Далеких Горах, и друзей своих он не в бурьяне терял. До службы в десантных частях он как-то не очень интересовался альпинизмом, но после службы стал все время стремиться в горы, как будто что-то хотел себе доказать. Или что-то из прожитого переиграть заново. Видимо, было нечто такое в его боевом прошлом, о чем другим, не воевавшим, не расскажешь. Да если даже и расскажешь – не поймут. Это у многих фронтовиков такое бывает.

* * *

– Арик, – крикнула Эльвира, – ну, а свою-то любимую?

Арамис улыбнулся и понимающе кивнул.

Сумерки. Природа. Флейты голос нервный. Позднее катанье.

На передней лошади едет император в голубом кафтане.

Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.

Красная попона. Крылья за спиною, как перед войною.

Вот оно, чудо-то…

А потом, счастливые, с нова все вместе пели, или, скорее, кричали:

Что такое осень? Это ветер
Вновь играет рваными цепями.
Осень, доползем ли,
долетим ли до ответа
Что же будет с Родиной и с нами?

И еще, и еще, и еще звучали в ту ночь песни, которых раньше никогда не слышала Долина. Но Арамис, казалось, не уставал, только пил крепкий чай иногда.

Уже было почти три часа ночи, а спать совсем никому не хотелось. Сумасшедший воздух Долины сносил всем головы, как наркотик.

– Ребята, гуляем, завтра выходной! – заорал Саныч.

– Ура-а-а!

– А теперь – дискотека!

– А что, революция уже была? – и хохот.

И тут начались импровизированные танцы. Танцевали все самозабвенно, но неважно, постоянно сталкиваясь и смеясь, и поэтому опять на всех напал хохотунчик, а за ним и аппетит, и решили сварить макароны с тушенкой. Самое подходящее для этого время было – полчетвертого.

Примерно за час до этого Эльвира встала, пошепталась с Арамисом, потом с Синичкой, и они обе исчезли в палатке и что-то там вдвоем творили. А потом Эльвира вышла из палатки. На ней была наспех сооруженная из какой-то тряпки юбка. Она вышла с небольшим свертком и снова стала шептаться с Арамисом, обнимая его за шею.

Несколько слов курсивом. Арамис

Все знали, что Эльвира и Арамис – старые друзья. Когда-то они вместе занимались в школе характерных танцев. Арамис считал себя бардом, поэтом, музыкантом, и знающие люди говорили, что талант у него действительно имелся, хотя какой-то очень уж неровный. Он был романтически влюблен в Эльвиру, пробовал даже написать музыку и поставить с ней танец в испанском стиле. Но потом он по неосторожности познакомил с ней Саныча, и могучий альпинист мгновенно покорил сердце Эльвиры. Тем не менее она всегда говорила ему:

– Саныч, ты мой единственный мужчина, но Арамис – мой старый друг. Не вздумай ревновать. Никогда!

– Да конечно, он классный парень!

Саныч был не слишком музыкален, а вот Эльвиру и Арамиса связывали какие-то незримые музыкальные нити. Иногда на вечеринках они прекрасно пели дуэтом, обсуждали какие-то события в искусстве, что было не слишком интересно Санычу. Конечно, болезнь Ежика все это отодвинула вбок.