Долина

– Что-то с Ежиком? – она вылетела из палатки.

– Тсс! – он приложил палец к губам и поманил ее за собой.

Обогнув палатку, Эля увидела Ежика, сползавшего с камня с его крутой стороны. Он, как всегда, сползал с камня на руках. Но когда его ножки коснулись земли и затем, как обычно, должны были бы подогнуться, и тогда он должен был бы очередной раз упасть, они, эти худенькие ножки, на несколько секунд остались прямыми. Он стоял. Стоял! Секунд через пять его ножки подогнулись, и он упал, но тут же бодро пополз вокруг камня забираться на него снова.

Эльвира закрыла рот рукой, чтоб не закричать. Арамис взял ее под локоть:

– Спокойно, Эля, спокойно.

Через минуту мальчик снова сползал в том же месте, и снова встал на ножки, и снова стоял. И тогда он оторвал левую руку от камня и стоял несколько секунд, держась за камень только правой рукой, потом стал поворачивать медленно голову налево, увидел мать, просиял, взмахнул левой рукой, и от этого снова упал назад. Эльвира тигрицей бросилась к нему, подняла, прижала к себе, стала целовать:

– Ежик, мой мальчик, ты чудо! Ты стоял! Мальчик мой, мальчик, мальчик…

Арамис ладонью вытер глаза.

* * *

В тот вечер Саныч и Ледокол возвращались к вечернему костру последними. Они прошли тогда километров на пятнадцать выше по течению на предмет поиска удобных мест для новых баз, за день отмахали прилично и возвращались очень усталые, предвкушая обед и вечерний чай.

– Ну, Саныч, не слабо я умотался сегодня. А ты – как огурчик!

– Ничего, Ледок, пробьемся. Давай-ка, брат, нашу старую! – и они запели вместе в ритме шагов.

Вскоре у костра услышали их доносившиеся издалека голоса:

…Помнишь, как ответил
с ревом автомат,
Помнишь, как вернулись
мы с тобой в отряд…

И тогда раздался многоголосый и нестройный радостный крик:

– Саныч, Саныч!

Ледокол даже слегка насупился – а ему-то что ж, не рады?

– Саныч, иди сюда, смотри! – все расступались перед Санычем живым коридором, а в конце этого коридора стояла Эльвира, держа на руках сына. И когда Саныч подошел к ней, не доходя метров четырех, он остановился в некотором удивлении. Эльвира стояла перед ним какая-то другая, необычная, с торжественным и светлым лицом, как Пресвятая Мадонна.

– Саныч, смотри, – крикнула она неожиданно звонким голосом, опустившись на одно колено, поставила сына на землю и чуть-чуть развела руки в стороны. Ежик стоял, покачиваясь на тоненьких ножках, как стебелек, но стоял! А перед ним стоял его громадный отец и ничего не говорил – какой-то спазм схватил горло.

Малыш удивился, он был уверен, что папа обрадуется, и не понимал его молчания.

– Папа, смотли, я узе стою на нозках!

Потрясенный Саныч молчал.

– Ну, папа, ну, я узе стою на нозках!

Саныч молча опустился на колени и протянул сыну руки. И Ежик тоже протянул руки к отцу и вдруг, к удивлению всех, даже матери, сам сделал маленький шажок. А на втором шажке он уже падал вперед, но могучие руки отца подхватили его и взметнули вверх.

– Ежик, Ежик, сынок, – он прижал сына. – Эля, девочка моя! Это случилось! Эля, это случилось!

Они стояли, Эля и Саныч, обняв друг друга и своего ненаглядного сына, сидевшего на руках отца, и молчали. Все стояли вокруг них тихо, понимая, что сейчас произошло что-то невероятное. У женщин повлажнели глаза. Случилось то самое чудо, ради которого они и шли сюда!

А потом все стали хлопать, раздались крики:

– Ура! Поздравляем! Победа! Ребята, победа!

И все потонуло в безумном крике:

– Победа! Победа! По-бе-е-еда-а-а!

Вдруг Саныч замахал руками, призывая всех к молчанию. Народ затих, несколько удивленно, и смотрел на Саныча.

Саныч повернулся спиной к костру, а лицом к темной спящей долине, и закричал:

– Спасибо тебе, Долина-а-а! Спа-си-и-бо-о-о! Ты прекрасна! Ты чудо! – и он поклонился Долине. И все тоже стали кричать: – Спасибо, Доли-и-и-на-а-а! Спаси-и-и-бо-о-о!

И Долина отвечала им восхитительным эхом!

Та безумная ночь!

…Только не в песнях
дело тут моих,
Мне просто нравится,
как слушаешь ты их…

    (Из А. Якушевой)

О, мой добрый читатель, если спросить тебя, как ты понимаешь счастье, ты, верно, вспомнишь лучшие мгновения своей жизни. Но возможно, что ни ты, ни твой покорный слуга автор, – мы не знаем настоящего счастья, а знаем лишь только приближение к нему. А по-настоящему знают его лишь люди, бывшие тогда в Долине. Они рассказывали потом: то, что они испытали в ту ночь, невозможно сравнить ни с чем, ни до, ни после этого. И что это была самая прекрасная ночь в их жизни. Так говорили и Саныч, и Высокий, и Крис, и Ледокол, и Арамис, и Эльвира, и другие, разными словами, но одно и то же, по сути. И никакие слова не будут слишком пышными для этого.

То была ночь абсолютного, невозможного счастья. Как будто Ежик был сыном для них всех, и вот он выздоровел! Как будто они все тогда не ходили, а летали! И это единственное, о чем сожалеет автор в своей жизни, – то, что его не было тогда с ними.

* * *

Все сели ужинать и пить чай, громко и весело переговариваясь. Постоянно звучали шутки, хохот не смолкал. Малыш устал за день, расплакался, и мать унесла его в палатку укладывать. А народ дружно стал требовать от доктора спирт. Док упирался, говоря, что спирт предназначен только для аварийных ситуаций и что они и так уже почти на головах ходят, а если еще спирту налить, так вообще тройное сальто будут делать, с неизбежными тяжелыми травмами.

Но видно было, что доктор нынче не стоек. Саныч на взгляды доктора, обращенные к нему с мольбой о поддержке, отводил глаза в звездное волшебное небо и улыбался до ушей. А потом он громко сказал:

– Ребята, а вы знаете, что наш Док – это лучший доктор в мире? Ура доктору! Качай его!

Док, летая вверх и вниз, бормотал, улыбаясь:

– Какие же вы все гнусные гады, отпустите меня, ну, дайте, пойду сейчас, поищу этот чертов спирт, да ведь он у меня еще укупорен как следует, а в темноте трудно…

– Да ты только принеси, мы тебе его в два счета раскупорим!

Доктор на четвереньках выполз из палатки с бутылкой в руке.