И думал: что же Пушкин мой умолк?
Иль новым занят он стихотвореньем…
Но мне-то как представиться, скажи,
Ведь этот – не чета иным твореньям,
Не колосок на поле спелой ржи,
А сам колосс, возросший из тумана
И раздвигавший горные кряжи:
61 «Быть может, я пошёл путём обмана,
Но если в сердце правды свет горит —
Он подчинит и колдовство дурмана,
И мудрость огнедышащей зари.
Но даже нам, ушедшим в мир безлунный,
Приход твой об отваге говорит». —
Он посмотрел, как смотрит лев чугунный,
Перемещаясь взором на века,
Где возникает голос многоструйный
Под лёгким дуновеньем ветерка,
И сердце подхлестнул обрывком нерва
Невысказанной горечи пока.
73 «Я и не мыслил объясняться первым, —
Вступил в беседу верный Проводник. —
Раз вы друг друга поняли наверно.
Я прав, мой спутник? Что же ты поник
Главой своей с вихром непобедимым?»
А мне хотелось бросить тот пикник
Не потому, что хлебом не единым…
А насладиться зрелищем побед,
Неведомых солдатам нелюдимым,
Но чётко исполняющим обет,
Который мы недавно приносили
Страдальцам, истомившимся от бед.
85 «Да ты, никак, не веришь в наши силы
И думаешь, что в праздности пустой
Красивые слова произносили,
Расхаживая в зале золотой», —
Ко мне колдун Тибетский обратился,
И был в его словах упрёк простой,
Как будто бы нахмурилось светило.
И тут же Пушкин поддержал его:
«Хорош я был бы, коли отступился
От клятвенного слова своего.
Пойми, чудак, когда сойдутся “клячи”
Как я и Мила – против ничего
97 Не устоит, и праздником удачи
К своим солдатам женщина летит.
А зрелища сподобишься. Тем паче,
Что долгий путь нам вместе предстоит».
Кому-кому, а Пушкину примерно
Был благостен мой зверский аппетит,
И сон в саду, и мысли безразмерной