Тихий солдат

– Что! – брови высокого мужчины с возмущением взлетели на лоб.

Пожалуй, он бы приложил сержанта своей тяжелой рукой, но рост и очевидная сила Павла все же остановили его.

– Попрошу документы! – уже строже сказал Павел и на всякий случай чуть наклонил вперед винтовку с острым начищенным штыком.

В стороне собравшиеся охранники уже прибывших высоких гостей заговорщицки переглянулись, кто-то даже что-то ядовито шепнул. Высокий стрельнул в их сторону ненавидящим взглядом, и они тут же будто растворились в глубине длинного коридора.

– Где старший? – прошипел высокий.

– В приемной, товарищ…

– Вызвать сюда!

Павел сорвал тяжелую черную трубку (телефон без наборного диска висел на стене справа от тумбочки). Немедленно ответил Пантелеймонов.

– Тут вас спрашивают…срочно.

Дверь мгновенно растворилась от толчка изнутри, и на пороге застыл светловолосый Пантелеймонов. Его лицо мгновенно приобрело растерянный и даже как будто виноватый вид, словно он увидел нечто исключительно опасное, отчего даже у таких, как он, душа уходила в пятки.

Высокий мужчина решительно выхватил из створа двери совершенно уже обескураженного Пантелеймонова и что-то нервно зашептал ему в самое ухо. Оба покосились на замершего с винтовкой Павла.

Саша Пантелеймонов испуганно кивнул и сверкнул на Павла беспокойными глазами. Он негромко, с хрипотцой приказал:

– Снимайся с поста, немедленно! Бегом в зал для банкетов, запри там официантов и носа не высовывай.

Павел было развернулся, но высокий мужчина схватил его крепкой, уверенной рукой за плечо и тут же ловко перехватил винтовку. Павел съежился, отступил, но Пантелеймонов сделал ему знак бровями, дескать, спокойно, подчиняйся тут беспрекословно.

Мужчина быстро сунул освободившуюся винтовку в распахнутую дверь, к внутренней стене, потом также энергично притянул к себе Павла за ремень и мгновенно вытянул у него из кобуры наган. Его он тут же впихнул себе в карман брюк.

– Отдам потом…, вот ему, – буркнул мужчина, показав глазами на Пантелеймонова, и грубо оттолкнул от себя Павла.

Тарасов, весь уже красный до ушей, сделал первый короткий шаг, чтобы потом быстро добраться до банкетного зала, но в это мгновение что-то вдруг дробно загрохотало по коридору со стороны главной лестницы. Это было похоже на сорвавшиеся с горы камни, бившиеся о крупные валуны и стремившиеся поскорее добраться до самого дна ущелья. Павел слышал такое на китайской границе, когда кто-нибудь неосторожно задевал камешки на вершине глубокого оврага. Это пугало, заставляло втягивать голову в плечи и ждать тяжелого удара сверху или обсыпания породы под ногами. Подобное ощущение постигло его и теперь.

Хватая случайных встречных и немедленно заталкивая их в кабинеты, какие-то небывало решительные люди стремительно шли, даже почти бежали, по длинному коридору.

Раздался повелительный гортанный окрик:

– В кабинеты! Двери закрыть, стоять не двигаясь! Не дышать даже! Быстро! Быстро!

Пантелеймонов растерялся еще больше и забегал глазами вокруг себя. Высокий мужчина внезапно покрылся испариной, сильно побледнел. На Павла уже никто не смотрел.

Из темной глубины коридора, делавшего тут мягкий поворот, вынесло несколько серьезных, насупленных мужчин в черных пальто, без головных уборов. Руки у них были засунуты глубоко в карманы, глаза метали холодные стрелы в дальние и ближние углы коридора. И тут в третьем ли, в четвертом ли эшелоне этой, выжимавшей воздух, словно поршень, стремительной боевой группы показался очень невысокий пожилой человек в военного покроя легком пальто, в мягких нездешних сапогах, в сером аккуратном картузе, со знакомыми усами. Глаза его властно и хмуро смотрели в спины тех, кто расчищал для него дорогу.

Павел потрясенно замер, приоткрыв от неожиданности рот. Его почему-то страшно испугала узнаваемость этих усов. Он столько раз представлял себе, как этот человек сидит у окошка в Кремле, посасывает свою трубочку и подшучивает над прохожими. Глупая, детская фантазия, которая сейчас показалась ему даже идиотичной, хотя бы потому, что тяжелый взгляд его темных глаз никак не вписывался в представления о его лукавом добродушии. То был сам товарищ Сталин. Роста он оказался маленького, весь невзрачный какой-то, с неровным, бугреватым серым лицом, а глаза у него действительно были такие, что шутки или даже простой улыбки от них, казалось, вовек не дождешься. И еще он был как будто чем-то раздражен. Разница между его внешним тщедушием и сокрушительной силой тяжелого взгляда была столь очевидна, что одно лишь это способно было вызвать паралич у всякого, кто имел возможность соотнести эти два взаимоисключающих впечатления, а, скорее, соединить их в образе одного человека.

Тарасов успел также подумать, что если бы не этот адский шум впереди него, не эти грубые толчки и нервные окрики, он был бы, возможно, добрее, не сердился бы так, как сейчас. Его, может быть, как раз и взвинчивали эти грубияны, невесть чего опасавшиеся в штабе Московского военного округа. А может быть, как раз это он их всех будоражил?

Сталин быстро, в окружении своей чрезвычайно энергичной охраны, приближался к приемной Семена Михайловича.

Каким образом тот узнал, что именно сейчас поздравлять его с пятидесяти шестилетием зайдет великой вождь, неизвестно, но вдруг уже прикрывшиеся до этого двойные двери в приемную толчком разлетелись изнутри, почти сбив с ног того строгого высокого мужчину. Он сильно пошатнулся и тут же изготовился к отражению, но так и замер в нелепой позе. С одной его стороны появился возбужденный маршал, а с другой – вождь с явным недовольством на изрытом оспинами сером лице.

Распахнув горячие свои объятия, маршал кинулся к бесценному гостю. За его спиной, мягко усмехаясь, стоял начавший уже потихонечку полнеть, тоже густо усатый, Лазарь Каганович. А чуть дальше, в приемной маршала, бодренько суетился седобородый, мелкий Калинин и вертелся повеселевший от уже выпитого низкорослый, усатенький же, коротко подстриженный, с посеребренными висками, маршал Ворошилов. За ними, сцепив руки под животом, раскачивался с пятки на носок Молотов, в темно-сером добротном костюме, холеный, в пенсне на полном носу и тоже с усиками, но аккуратно, по-европейски подстриженными. На его высокомерном лице застыла многозначительная усмешка.

Сталин сначала настороженно замер и потом с выражением неподотчетной брезгливости на лице отпрянул от налетевшего на него Семена Михайловича. Но тот, грозно рыкнув на охранников, буквально насел на вождя и обхватил его страстными лапищами.

– Коба! Иосиф! Вот обрадовал! – неиствовал Буденный, сжимая в объятиях этого невысокого, суховатого человека – Вот это подарок!

Двое этих усачей совсем не подходили друг другу внешне, настолько они были разными и по темпераменту, и по росту, и по фигуре, и по своему окончательному значению для истории. Но сейчас это было неважно для Павла, потому что тут, перед ним, скромным, безымянным солдатом, нежданно-негаданно собрались люди, о которых он всегда судил лишь как о богах, никогда не спускавшихся с небес к таким мелким человечишкам, как он. И главным среди сих непогрешимых богов был великий вождь.

Павел смотрел во все глаза на Сталина и повторял себе: «Запоминай, запоминай! Этого, наверное, никогда больше не будет в твоей жизни! Дождался! Дожил!»

И вдруг вождь словно услышал его мысли.

Хотя, скорее всего, ему просто надо было как-то прервать чрезмерные излияния нетрезвого уже маршала, потому он и обернулся к высокому стройному красноармейцу, который, к тому же, буквально поедал его глазами. Сталин грубо отстранил Буденного от себя и вдруг встал перед Павлом, строго заглянув ему прямо в глаза. Тот обмер, не в силах даже моргнуть.

– Кто такой? – резко спросил Сталин, как каркнул.

Павел вздрогнул и покраснел. Рот не открывался, голос провалился куда-то в похолодевший живот.

– Кто он такой? – Сталин повернул голову к Буденному.

– А? Этот? – Буденный задорно расхохотался, – Это – молодой Чапаев! Я его так зову… Гляди, Коба, как он похож!

– Глупости! На Василия Ивановича он ни капельки не похож. Почему молчит? – как обычно в минуты раздражения у Сталина еще резче, чем обычно, выбивался сочный кавказский акцент.

Буденный с раздражением уже повернулся к Павлу:

– Ну, чего замер! Тебя вождь спрашивает, дурак!

– Виноват…, виноват…, товарищ маршал… Товарищ Сталин… Сержант Тарасов… первый отдел первого управления НКВД. Охраняю…товарища маршала. Часовой я.

– А оружие где, часовой Тарасов? Потерял? – и Сталин неожиданно стал именно таким, каким ожидал увидеть его в кремлевском окне Павел. И он вдруг успокоился, кровь отхлынула от лица.

– Никак нет! – неожиданно по-фельдфебельски гаркнул Павел и сам же испугался своего голоса, – Забрали перед самым вашим приходом, товарищ Сталин.

– Кто забрал! – заорал Буденный и завращал белками глаз с красными воспаленными прожилками, – Кто эта гадина!?

Павел видел его таким только во время крайнего гнева, когда тот вышвыривал из кабинета командиров в высоких званиях, битых им же, с кровоподтеками, в расхристанных мундирах, с грубо сорванными знаками различия с рукавов и с петлиц, без пуговиц, в лоскутах изодранных командирских гимнастерок и кителей. Такое бывало нередко и всегда сопровождалось молниями из его глаз, многоэтажным матом, щедро выплевываемым с мелкими капельками слюны из-под взъерошенных усищ.

Тут до такого дойти никак не могло, но всё же от маршала все, кроме Сталина и Калинина, в панике шарахнулись.

– Семен! – взвизгнул Калинин с переполошенным худым лицом. Он вдруг оказался вплотную за широченной спиной взбешенного Семена Михайловича и попытался даже ухватить его за рукав.

– Что Семен! Что Семен! – орал Буденный, – Это моя личная охрана! Кто смеет забирать у нее оружие! На клочки порву! Враги!

Павел подавленно молчал. Сталин же вдруг как будто оживился, в лице появилась заинтересованность, заменив скуку и раздражение. Ему точно нравилось все, что теперь происходит по его вине. Люди пришли в движение не только от того, что перед ними появился сам Сталин, а потому, что именно он коротким своим вмешательством в чужую жизнь, производимым, в том числе, и простым его появлением, способен разбудить в них взаимное соперничество, даже ненависть. Он знал, что всегда может погасить любую бурю, но и всегда может позволить ей разыграться до самых трагических последствий. В этом была его особенная сила, близкая к тому, на что способно лишь божество. Павел же, маленький, зависимый человек, хоть и большого роста и богатырского сложения, был всего лишь инструментом в этой изощренной режиссерской игре единственного в своем роде небожителя.

Вдруг тот высокий мужчина, что отнял у Павла винтовку, сделал короткий шаг за дверь и тут же вынес оттуда одним движением трехлинейку с поблескивающим от света из окна приемной штыком. Он как можно скорее сунул ее прямо в руки к Павлу.