Тихий солдат

Но с этого времени Павел уже был спокоен за себя в предстоящих маневрах под командованием маршала. Теперь он справится со всем, что выпадет на его солдатскую долю! А за «батю» вечно будет держаться, двумя руками! Да хоть всю жизнь у него на часах простоит! Ведь это как получилось? Сам пришел, лично, маршал, маршал! – к обыкновенному часовому, сам же лично и спросил, а не стал звать охрану. Тарасов же сперва наврал? Наврал! А батя всё понял, все осознал и решил по-отечески поучить! Вот он каков! Так и есть – отец! Подумаешь, глотку сдавил! Не убил же…

Недоволен был кавалерийскими опытами Тарасова и Турчинина один лишь Пантелеймонов. Он долго хмурился, потом, наконец, поздно вечером, высказался:

– Вы, Тарасов…и Турчинин, чекисты, а не кавалеристы. Вы в НКВД служите, а не в кавалерии, и поставлены на часы к маршалу Советского Союза, чтобы его охранять от разных вражеских происков… А не чтоб конкур тут делать! Я доложу командованию о таких делах. Кто будет ваши обязанности выполнять, если все вздумают скакать по полям?

Это услышал Рукавишников и засиял белозубой улыбкой. Он вдруг наотмашь хлопнул Пантелеймонова рукой по плечу, задержал ее там и, скалясь, заявил:

– Это ты, Сашка, потому грозишь, что сам только на хромой козе верховонить можешь, да и то, когда ее цыган за рога держит.

– Сам ты коза! – взбеленился Пантелеймонов и сбросил руку Рукавишникова с плеча.

– Я не коза, – очень вдруг серьезно ответил Рукавишников, – Я как раз тот самый цыган, которые твою козу держит.

Пантелеймонов зло сплюнул себе под ноги и ушел. Рукавишников подмигнул Тарасову с Турчининым и беззаботно махнул рукой:

– Смирится! Вот батя его самого посадит на коня, смирится.

– А он ведь наездник, – вспомнил вдруг Турчинин, – Сам видел. Они с маршалом скакали на ростовском конезаводе два года назад. Держится, однако, славно.

– Да это я так…про козу в шутку. Его маршал однажды заставил в летних лагерях под Винницей доить для него козу. Он доил, а я ее за рога держал. Смеху было! Ему потом дома ребята подарили маленькое такое седельцо со стременами. Это, говорят, тебе на тот случай, если придется с маршалом в атаку идти, а коня для тебя не найдется, только та коза… В Первую Конную тебя бы не взяли, а во Вторую Козью за милую душу! Думаете, он рассердился? Хохотал громче других. У него это седельцо дома на видном месте лежит. А доносить Сашка не мастак! У него такие поганые слова из-за зубов не лезут. А вот козу подоить…, это – пожалуйста!

Павел и Иван рассмеялись. Рукавишников поднялся, чтобы уйти к себе и схватился уже было руками за полку – поезд сильно раскачивало.

– А вы и вправду из цыган? – вдруг серьезно спросил Павел.

Рукавишников сверкнул белыми, ровными, как крупный морской жемчуг, зубами.

– А что, похож?

– Похож.

– Значит, так тому и быть. Вот серьгу нацеплю и угоню коня…, а лучше, твою кобылку. Она смирненькая.

Он теперь уже рассмеялся в голос и тут же исчез за дверью купе.

– Он в самом деле цыган, – убедительно закивал Турчинин, – Верхом ездит без седла, да еще босиком. На коня запрыгивает, точно кот на плетень. Раз и тама! Батя его за то, между прочим, и отобрал к себе. Он у нас добрых наездников любит шибко страстно! Да ты не тушуйся, Паша! Пантелеймонов это так сказал…под настроение только. Чтоб показать себя. Начальник все-таки! А мы с тобой люди маленькие. Нам тише жить надо. Не балов’ать!

Ехали от Минска до Жлобинского узла, потом с курьерской скорости пролетели Мозырь, Коростень, Житомир, постояли немного на Бердичевском и Казатинском узлах, затем ночевали в Виннице, на запасных путях, в тупике, а к обеду следующего дня доползли до Жмеринки. Но самая долгая остановка эшелона оказалась в Проскурове. Совсем рядом, в семидесяти километрах к западу уже была граница. А за ней польские Тернополь и Львов.

В Проскурове состоялось совещание с командованием 2-го кавалерийского корпуса и комбригом 24-й танковой бригады. Надымили, начадили, даже наорались друг на друга. Павел, стоя в дальнем конце коридора на часах, уловил в грозных воплях своего маршала нечто иное, нежели то, что он обыкновенно слышал в штабе Московского округа. Там он просто лютовал, бесчинствовал, бил и трепал своих командиров, скорее, от скуки и из казацкого форса, как говорил, посмеиваясь Турчинин. Тут же Семен Михайлович будто наслаждался общим ором, с удовольствием обменивался им с кавалеристами и даже позволил скромные возражения танковому комбригу. Технику маршал не любил, считая ее баловством и безделицей. То ли дело конь! Тут тебе и стать, и мощь, и природная сила! А скорость какова! Мигом сминаешь противника и летишь стрелой по его растерянным тылам. Ни тебе керосиновой вони, ни пустой пальбы, а то лупят в белый свет, как в копеечку! Дух войны! Казацкий дух! Шашка знает, какую голову рубить, а все потому, что рука знает, а рука знает, потому что казак знает, а казак знает, потому что его командир знает. Вот какая геройская получается цепочка, в начале которой голова командира, а в конце голова врага.

Мат стоял такой густоты, что можно было шашку на него повесить.

– Батя в своей тарелке. Молодость вспомнил. Готовится к большому марш-броску. Сейчас шашку вынет! – посмеивался Рукавишников.

– Готовь задницу, кавалерист, – хмуро пошучивал Саша Пантелеймонов, – До Львова на ней поскачешь.

– А точнее, до синевы! – зубоскалил Рукавишников.

Однако к вечеру вагоны дрогнули и паровоз дал истеричный, мощный свисток. Эшелон потянул к границе. Оказалось, что она давно уже пройдена и теперь штаб 24-й танковой бригады стоит в ближайшем пригороде Львова в Винниках. Оттуда и прибыл в Проскуров комбриг. До Винников должны были вот-вот добраться авторитетные представители наркома Ворошилова и туда же следует подтянуться также и самому Буденному.

Маршал распорядился остановить эшелон в Борщовичах и выставить боевое охранение. Он вышел из своего вагона в скрипучей темно-коричневой кожаной куртке, в красных драгунских кавалерийских бриджах с серебряными лампасами, весь перетянутый ремнями, портупеями, с шашкой на боку. Эфес ее был щедро украшен серебреными вензелями. В руках Буденный свирепо вертел короткой черной нагайкой.

– А ну, по коням! – гаркнул он.

Коней немедленно выгнали из вагонных стойл, подвели под седла.

Началась деловитая суета, больше все же похожая на легкую панику. Было ощущение, что мужчины готовятся к какой-то очень веселой игре – не то к разудалой охоте, не то к скачкам. Предупрежденный заранее о таком повороте дела и о том, что весь штаб и охрана должны сопровождать маршала, Павел навесил на бок револьвер, бросил в своем купе винтовку, но взял взамен ей короткий карабин. Его заранее откуда-то принес Рукавишников и сунул Павлу прямо в руки. Вот теперь он был более или менее похож на кавалериста, хоть шашки ему и не хватало. Но он был рад этому, потому что не знал, что с ней делать и как ее удержать во время скачки. Побоялся он приспособить к сапогам и шпоры. А вдруг со страху, случайно задаст этих самый шенкелей, пришпорит то есть, и лошадь понесет! Пропал тогда! Лучше разбиться, рассыпаться в пыль, чем потом маршалу на глаза попасть. Так что, он эти шпоры, которые ему дал Турчинин, бросил под свою полку и еще навалил на них вещевой мешок, чтобы не звенели лишний раз.

Кобыла нервно переступала под Павлом, беспокойно косясь на него, будто предчувствовала что-то недоброе. Оседлали коней и Турчинин, и Рукавишников, и Пантелеймонов. Сзади горячились кони личной «малой кавалерии» Буденного, как называли небольшой кавалерийский отряд выходцев из казачьего рода, который Буденный часто брал с собой на далекие подмосковные выезды и даже в некоторые командировки. Они и ехали рядом с деревянными вагонами, в которых везли лошадей.

Эскадрон тронулся следом за маршалом в сторону Винников. Предстояло преодолеть километров пятнадцать-семнадцать по грунтовой, пыльной дороге. Скорость сразу взяли приличную. Лошади быстро залоснились маслом, в воздухе стоял крепкий дух лошадиного пота.

Буденный лихо держался в седле и все быстрее и быстрее погонял высокого, стройного коня. Павел едва поспевал за всеми. Турчинин время от времени отставал от своей шеренги и, подскакивая к Павлу сзади, хлестал нагайкой по крупу его кобылу.

– Держи строй! Строй держи! – все время орал кто-то старший из «малой кавалерии».

На Павла оборачивались и скалились. Чубатый казак в лихо заломленной кубанке поравнялся с ним и издевательски прищелкнул языком. Павел покосился на него, ожидая почти то, что услышал:

– Собака на заборе сидит ловчее тебя, казак.

– Собака умнее и тебя и меня, потому и не лезет на коня! – огрызнулся Павел и тут же сильно ударил пятками кобылу по бокам. Она ошеломленно рванула вперед, а Павел едва не завалился от неожиданности на спину. Сзади его почти догнал хохот чубатого.

Когда подъехали, наконец, к Винникам, к расположению танковой бригады, Павел уже чувствовал себя в седле уверенно и даже подкручивал ближе к маршалу. Тот раза два покосился на него и, довольный, усмехнулся в усищи. А один раз даже показал себе на шею ногайкой.

Остановились в трех богатых домах, брошенных многолюдными еврейскими семьями, которые сами не знали, кто им больше нужен – германцы или Советы. Поляки стращали и теми и другими, но так как тут наступали русские, им казалось, что это опаснее, потому что ближе. Ведь то, что ближе всегда опаснее, потому что то, что дальше, еще может и не придти, а это – уже здесь.

Буденный прикрикнул на своих кавалеристов, показав упругий, круглый кулак, потом посмотрел на Рукавишникова и на Павла, оказавшихся ближе всех к нему:

– Присматривайте за этими разбойниками, чтобы никакого мародерства. Первого, кого поймаю, высеку перед строем, второго лично расстреляю. Чтоб иголки не утащили, черти! Знаю я их!

Таскали, однако, не только иголки, но и серебренную посуду, столовые приборы, отрезы шелка и драпа. Даже семь дамских шляп и два черных цилиндра утащили и затолкали в подсумки. Никого не выпороли, но крику было много.

Уже в первых числах октября 140-я стрелковая и 14-я кавалерийская дивизии вблизи Билгорая атаковала польскую кавалерийскую группу под командованием полковника Тадеуша Зеленовского. Для Павла это был первый настоящий бой. Туда его втравил все тот же цыган Женька Рукавишников, когда на пост около маршала заступили Пантелеймонов и Турчинин. Как оказались в Билгорае Тарасов и Рукавишников, не понятно. Во всяком случае, об этом никто никогда не говорил, потому что никто их туда и не посылал. Все же это было глубоко внутри польской территории, западнее Львова аж на 100 километров. Туда, до кавалерийской дивизии, добрались не верхами, а на конфискованном у поляков паккарде. Спустя много лет, поздней весной сорок пятого года, Тарасов почти также конфискует у немецкого полковника небольшой бронированный вездеходик и вспомнит тогда о том польском паккарде. В жизни, оказывается, многое повторяется, на том и зиждется человеческий опыт – и тот, что ведет к победе, и тот, что сближает с бедой.

Ехали весь вечер и почти всю ночь. За рулем сидел молчаливый красноармеец из танковой бригады, а, кроме Рукавишникова и Тарасова, там еще был нервный комвзвода из 140-й стрелковой дивизии, который накануне привез в штаб к Буденному пакет с важным докладом. Рукавишников затолкал в машину Павла и, подмигнув, шепнул:

– Вот, где сейчас дела будут! Поглядишь, что значит кавалерийская атака! Коней у них возьмем… Сдюжишь?

Павел струсил, и не столько из-за того, что боялся боя, хотя и не знал его, особенно, кавалерийский, сколько из-за того, что по существу бросает пост и не сможет завтра поменять Турчинина. Как на это батя посмотрит? А Турчинин? Он осторожно спросил об этом Женьку. Тот самодовольно ухмыльнулся:

– Хорошо посмотрит! Нагайкой втянет, а потом, может, даже расцелует! А нет, так расстреляет! На то и война! А что касаемо Турчинина, так это моя забота! Не дрейфь!

Простота, с которой все это было сказано, почему-то успокоила Тарасова, и он, отчаянно махнув рукой, плюхнулся на задний пружинный диван паккарда.

Павлу на этот раз достался норовистый конь, из седла которого он чуть было не вылетел с первого же его толчка. Припустили с места рысью и все наращивали ход. Павел вцепился в гриву, лег на низко припущенную шею и дышал вздутыми от страха ноздрями также взволнованно, как его конь. Рукавишников летел рядом на огромном жеребце и с беспокойством поглядывал на Павла. Но вскоре Тарасов ухватил дробный ритм летящего в ближайший лес по узкой полевой полосе отряда, и глаза его загорелись разбойничьей отвагой. Всё получалось не хуже, чем у других, хотя многие замечали его неопытность и, похоже, переглядывались с усмешками и подмигиваниями.

Первый бой ахнул горячим, жужжащим залпом с опушки леса. Пули разорвали воздух у самого уха. Павел вскинул карабин и, не целясь, выстрелил прямо над ушами коня. Того шарахнуло от неожиданного звука в сторону. Павел едва не вылетел из седла во второй раз за короткую скачку.