Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

Настя выдохнула, вдохнула. Закрыла глаза. От Юрчика – ко мне. Ко мне. Пусть я. Это моя планида. Теперь-то точно.

Под веками рисовались точки и пятна. Зеленоватые. Фиолетовые. Они пугливо пытались выплыть за границы темноты. Потом кольнуло палец на левой руке. Что-то хрустнуло в спине и словно огнем прижгло под правой грудью.

Ох, Юрчик…

В голове вдруг там, где ухо, где тонкая кость виска, рвануло искристой, слепящей болью. Настя вскрикнула, закусила губу. Левое плечо занемело, по левой же щиколотке будто прошлись грубой наждачной бумагой, по ощущению одним длинным движением сдирая кожу до мяса. Из носа брызнула кровь.

Настя прижала ладонь к губам. Горячее, шустрое, потекло сквозь пальцы, оставляя соленый след на языке.

Юрчик!

Дыхание перехватило, и она захрипела, все дальше и дальше отклоняясь на спинку. Казалось, кто-то вздумал играть на ее горле, как на музыкальном инструменте, перебирая доступные лады. Музыкант, впрочем, попался никчемный. Настя выдыхала звуки, в которых не было ни мелодии, ни смысла – стоны, сипы, свист. Затем удар в челюсть свалил ее.

– Юр…

Настя выплюнула тягучую слюну на подушку. Потом болью взорвался правый бок, и она отключилась.

Жива.

Очнулась Настя глубоким вечером. Рывком. Долго смотрела в комнатную тьму, из которой смутно проступали стены, квадрат окна, пошевелилась, ожидая боли. Жива. А боли не было. Тогда она села, спустила ноги. Тело было удивительно послушным. Нигде не саднило, не кололо, не пульсировало. Настя потрогала челюсть – целая. Губы тоже. Опасливо коснулась носа – обычный, прямой, не сломанный.

Но как же?

Она включила свет, заголила бедра, руки, расстегнула блузку и не обнаружила на себе ни крови, ни ссадин, ни следов от ударов. Только на шее заметила покраснение, похожее на отпечаток пальца. Да на левой руке у локтя нашла пятнышко синяка.

– Почему? – выдавила Настя.

Съежившись, уткнув лицо в ладони, она зарыдала, как, наверное, не рыдала никогда в жизни. От обмана, от горькой обиды, от не случившегося чуда. Юрчик, Юрчик мой! Юрчик! Прости. Прости, пожалуйста! Не умею. Не могу. Не дается.

Прос…

Настя подняла голову. Показалось, будто коротко звякнул дверной звонок. С пол-минуты она прислушивалась, вытирая слезы, сдерживая дыхание. Было тихо. Тикали часы. Из кухни доносился стрекот холодильника, вздумавшего поддержать температурный режим. Раньше ему, конечно, не холодилось.

Тихо. Вот и слуховые галлюцинации. Настя уткнулась лбом в подушку. Если б это был Юрчик!

На этот раз звонок гремел дольше. Кто-то, прижимая палец к кнопке, теперь явно желал, чтобы его воспринимали серьезно, а не как галлюцинацию. Настя соскочила с дивана и, на ходу вытирая щеки, шагнула в прихожую.

– Кто? – спросила она, наклонившись к двери.

– Я.

Глухой, усталый голос. Юрчик!

Была б у Насти суперсила, дверь уже слетела б с петель. Ах, глупые пальцы, глупая защелка, глупые глаза, глупая радость, что мутит и мешает успокоиться дыханию и пальцам! Ноги, готовые пуститься в пляс, тоже глупые. Стойте, стойте, хватит!

– Юрчик! Сейчас я, сейчас!

Настя чуть не сломала ноготь, но защелка сдалась, и свет с лестничной площадки потек в квартиру.

– Юрчик.

Человек на пороге походил на мертвеца. Он был весь в земле, в липкой глине, голова его была грязна, и рыжина волос проглядывала едва-едва. Лицо бугрилось комьями, брови, нос, губы, скулы распухли. Его, видимо, били и хорошо били. Но человек умудрился разлепить рот в корявой улыбке.

– Вот и я.

На нем был жуткие, в промасленных пятнах штаны, на одной брючине разошедшиеся по шву до колена, и вытянутый, какой-то серо-буро-зелено-голубой свитер. В прореху на брючине виделась нога, фиолетовая и красная, опухшая, лоснящаяся. Руки были черные, правая кисть, пальцы кое-как замотаны, залеплены пластырем.

– Юрчик!

Настя не знала, плакать или смеяться.

– Да, это я, – проговорил Юрчик. – Собственной. Персоной.

Он шевельнул левой рукой, словно открывая себя для объятий, и Настя со слезами упала ему на грудь.

– Юрчик!

– Ти… ше… – выдохнул Юрчик. – Боль… но.

– Прости.

Настя принялась поцелуями покрывать его лицо, не обращая внимания ни на грязь, ни на солоноватый вкус, остающийся на губах. С волос Юрчика под ноги брызгала засохшая, отстающая глина.

– Живой.

– Ага.

Юрчик закашлял, согнулся, почти повис всей тяжестью тела на Насте. Они осторожно, мелкими шажками зашли в квартиру.

– Это ты, ты, – хрипел он, пока Настя стягивала с него свитер.

– Я? Да, это я. Я это я.

Юрчик морщился, неловко поворачивался. Ткань тянулась, ползла. Плюхнулся с головы целый глиняный шмат. На теле под свитером, казалось, не было живого места. Настя закусила губу.

Юрчик покачивался, пока она стягивала с него штаны.

– Нет, ты. Ты спасла.

– Почему я?

Юрчик стиснул пальцы на ее плече. Они встретились глазами.

– Я лапку где-то… посеял.

Прозвучало это, применительно к общей ситуации, так смешно, что Настя не выдержала и фыркнула.

– Что? – прохрипел Юрчик, приподнимая ногу и давая Насте вытащить штанину.