Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести

– Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа – не твое.

– А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре… Девятнадцать на двенадцать…

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?

Один работает, другой деньги получает, третий гоняется с топором.

– Ну?

– Шестьсот девяносто шесть.

Лаголев повернул к Руслану экранчик калькулятора, вспомнил про десятку и, мгновенно взопрев, поправился:

– Э-э, шестьсот восемьдесят шесть. Я десятку там…

Лицо у Руслана, секунду назад снисходительно-доброжелательное, схлопнулось. Брови к переносице, щетина – иглами.

Даже глаза выцвели.

– Ты смотри мне… – тяжело проговорил он, сгребая в кулак ворот Лаголевской куртки. – Я такого не люблю.

– Я же… – задушено прохрипел Лаголев.

– Ты же, ты же…

В лицо ему пахнуло отголосками коньяка.

Мгновение, жуткое и оттого мучительно-длинное, Руслан смотрел куда-то внутрь Лаголева, в черноту зрачков, в дрожь и испуганное трепыхание естества.

Ухмыльнулся:

– Ссышь, да?

– Н-нет.

– Ссышь.

Кулак разжался. Лаголев уполз за прилавок.

Было страшно и стыдно. Но испуг таял, а стыд разрастался, заставляя судорожно перебирать периодику, шелестеть страницами журналов, что-то вроде бы подсчитывать, изображать хмурую занятость, лишь бы не поднимать мертвое, бледное, со сжатыми губами лицо к жизнерадостной чужой харе.

Руслан не уходил.

– Ну и чё ты? – услышал Лаголев. – Чё ты стух? А зарплату чё, не надо тебе?

– Надо.

– Чё? Громче говори!

Лаголев еще ниже опустил голову.

– Надо!

– Ну! Я же знаю! Я, в отличие от тебя, честный.

Руслан встал к прилавку вплотную, зашелестел только что отданными купюрами, затем полез за пазуху – за недостающим.

– Я тебе сколько должен?

– Пятьсот.

– Чё ты опять шепчешь?

Толстые крепкие пальцы с круглыми ногтями загибали купюры, пережимали и перекладывали: одну на другую, третью под четвертую, красненькую – на свет. По-свойски. Привычно. И никакого мошенства.

Лаголев протолкнул колючий воздух в горло.

– Вы мне должны пятьсот рублей.

– Э, нет, опять ты в расчетах ошибся, считала, – хмыкнул Руслан. – Двести аванса было? Было. Сейчас десятка куда ушла? Мимо ушла. – Он поплевал на пальцы. – Так что тебе причитается двести девяносто. Верно?

Лаголеву пришлось согласиться.

Руслан, шевеля губами, отсчитал купюры, в карманах джинсов нагреб металлической мелочи.

– Вот. Все по чесноку.

Бумажный ком упал Лаголеву в ладонь. Монеты, проскользнув сквозь пальцы, разбежались по журналам на прилавке.

– Спасибо.

– Косорукий, блин, – прокомментировал Руслан.

С ним нельзя было не согласиться.

Лаголев, опустив голову, принялся сцарапывать рубли с первых страниц. Ему вдруг сделалось дурно до дрожи. Сволочи. Все сволочи. Нелюди, закрутилось в голове. Упыри! Всем на все плевать, кроме себя. Себя-то уж не обидим! Десятку, но выцепим. А потом унизим.

Потому что кто я? Никто.

Не могу ни с топором, ни украсть… Ни к чему не способное, вымирающее животное. Таких уже не делают, делают других, у тех челюсти помощнее.

Которые жрут, жрут, жрут!