Белый лист

– Да нету, что там смотреть-то, – говорила она, тряся в стороне кошельком и протягивая ему купюру. – Ну ты берешь или нет?

– Ладно, – ответил он разочарованно, аккуратно взяв купюру, – хорошо.

– Во сколько придешь-то? – спросила она, размашисто горько утрамбовывая в себе слезную истерию.

– Ужин хоть греть? – прозвучало угнетающе. Она задала этот вопрос, хорошо зная на него неумолимый ответ.

Наступившее короткое безмолвие на мгновение сковало их руки, губы, мысли. Близкие сигналы машин, вонзающие в уличную пустоту свои восклицательные знаки, уносились куда-то в беззвучную бесконечность.

– Не знаю, – и после мига молчания, – может, у Сереги останусь, – говорил он, делая все, чтобы не смотреть ей в глаза, застегивая молнию куртки, убирая еле заметную нитку с ее рукава, хлопая по своим карманам вспотевшими ладонями.

– Ладно… – и он что-то импульсивно захотел поднять из темноты своего отрицания, но в ту же секунду осекся и только поспешно вышел, громко хлопнув дверью, оставив Татьяну во мраке вдумчивого одиночества. А она резко почувствовала, будто это не он ушел, а будто в нем что-то перевернулось и она сейчас одна там, в беззвучном, бесцветном нигде.

Сразу захотев забыться, отвернувшись от двери и прихожей, она с дрожащими губами посмотрела на домашние цветы, покачивающиеся на теплом сквозняке. Она как могла отталкивала свои ранящие мысли, но их все раздувающийся размер и громоздившийся вес обрушились на нее своей бессмысленной липкой беспощадностью. «Одна», – думала она с красными глазами, «мерцающая книжная полка, серая громоздкая чугунная батарея». «Одна! Нет, нет», – думала она, смотря на кремовые, колышащиеся в пол шторы, простенький узор взволнованных линий.

Сидя в забытьи, она оставила себя и со всплывающими всхлипами заложенного носа бездумно разглаживала мятый край домашнего халата.

– Ничего, ничего, – она с трудом шептала, тихо успокаивая себя и спящую в кроватке Катерину, – все будет хорошо…

Татьяна, будто пьянея от этих слов, почувствовала полнейшую опустошенность сил, безмерную тяжесть туманной головы, раздробленность своей обокраденной души. Закрыв свои каменные веки, она, медленно оставляя последние силы, сползла на пол, тихо улегшись рядом с вдоволь наполненной ангельским посапыванием, бесконечно родной детской кроваткой. Она отдавала себя всю без остатка, она заботливая мать, она дитя своей… Она, конечно же, будет… Ее мысли истекли в мягкий светлый сон, колышущиеся слова – в свободно легкий выдох и в сладкий, цветущий белыми бутонами юных роз вдох.

Ее отец сходил с ума, выпитое меняло его. Он видел угрозу в прямых трезвых лицах, от которых пахло неизвестностью.

– Они думают, я пьяный! – кричал он ей, шатаясь, держась одной рукой за стену, а второй размахивая указательным пальцем невпопад во все стороны. – Нет, нет! Я умный, умнее их всех. – Его глаза, бегающие будто в поисках назойливой мухи, иногда резко замирали в одном месте (точке), наполняясь настороженностью.

– Слышишь? – он резко, дергано поворачивал ухо в сторону входной двери. – Шш, слышишь, они идут. – За дверью было слышно приближающиеся громко топающие по бетонной лестнице шаги. – Идут, иидуут! – И он, шатаясь, опираясь руками, быстрыми шагами залетал на маленькую кухню, уверенно выдвигал полку под кухонным столом и, дергано суетясь, гремя кухонным железом, хватался за небольшой кухонный нож.

– Да ты что! – в страхе подбегала Татьяна, но страх этот был не за свою жизнь. Татьяна уже незаметно для себя выработала в такие моменты крайнего шока иммунитет безразличия, в ветрах его диких стихий ее робкая стройная женственность, словно по щелчку пальцев, слетала с нее бледным платком, оставляя один костяк прочных жил и крепких костей. Алая кровь, гонимая с высот злой отрешенности, становилось тягучей серой массой, служившей теперь только для смазки узлов, шарниров, шестерней, но этот страх был целиком направлен к нему, за него она боялась в эти моменты, мгновения, полные безумия, квартирной духоты с запахом тягучего перегара, опасно и глупо плывущего меж хлипких натуженных дыханий, кухонного ножа, словно взъерошенный флюгер, поймавший ветер, то крутился волчком, затем замирал на пару секунд, снова стараясь поймать непредсказуемость стихии, и после двух-трех резких поворотов по сторонам снова сходил с ума и, словно потерянный, с дрожью смотрел по сторонам, ища себе дорогу в далекое холодное забытье.

В ее глубине вскипал вулкан, перемешивая ее женскую суть.

– Ты что!.. Выбежишь на площадку… Вызовут милицию… – произнесла Татьяна, кряхтя дробным натягом, обвив одной рукой его запястье и впиваясь другой меж пальцев, удерживающих нож. – Ты что, не соображаешь?

В эти мгновения ей было его искренне жаль, в ней из глубины времен вскипал обезумевший, словно загнанный в угол материнский инстинкт, и она полностью выплескивала его на сохранение и оберегание этого, как ей в эти сумасшедшие минуты казалось, маленького мальчика, запутавшегося и ищущего выход, немо зовущего ее на помощь, и в эти порывы высших чувств она ничего не могла с собой поделать. Она бесстрашно преграждала собой его острые порывы на лестничную площадку.

– Заходите! Ну, давай, давай! – громко говорил он, заносчиво дергая подбородком вверх.

Татьяна бетонной хваткой вцеплялась в него, еле разжимая горячие пальцы, на пороге аффекта сжатую ладонь. Она оттесняла его от двери, прижимая ладонь к косяку, и все еще в пылу своего жалостливого вулкана выскребала нож из упрямой руки.

– Нет, нет! Мало не покажется, всех порежу! – говорил он, смотря на входную дверь красными от злости глазами. – Пущу кровь!

– Ты что… ты что, – из глаз Татьяны потекли слезы отчаяния, ее тщетные попытки вытащить нож на секунду стали слабее. – С ума сошел? – Стыдливо отвернувшись, она быстро вытерла тяжелой ладонью бегущие слезы с обеих щек и резко просунула влажные пальцы к ручке ножа.

Шаги за дверью настороженно стихли.

Воздух, пропахший отчаянной бессмысленностью слов, забыто тяжелел душным свинцовым ожиданием, он пронизывался вязкостью, ударами тихого пульса секундной стрелки настенных часов. Его онемевшая рука растворилась в забытьи. Изможденность век легла на медленный выдох. И тишина, тишина, тишина…

В конце концов, ее отец так долго и назойливо уходил от себя, что в итоге ушел не только от себя, но и от терпящей его пьяные сумасбродные выходки жены и шестилетней дочери, смотрящей на мир светлыми карими глазами, которая тянулась к нему маленькими пухленькими ручками, бормоча себе под нос что-то очень важное со скрученными словно в узел чувствами невинного существа.

Ее время лилось, не прячась за обстоятельства, она была, дышала, она была, чувствовала, она плыла вместе с нами и порхающе торопилась на отходящий в светлое будущее завтрашний день, тик-так, тик-так – невозможно остановить.

Семилетним ребенком Евгений видел ее гуляющей со школьной подругой, беззаботно болтающей самыми живыми словами.

– Да, да, – говорила звонко Катерина, не спеша раскачиваясь на качелях вместе с подружкой, – ну подумаешь, забыла учебник, ерунда.

– Ерунда, – отвечала уверенно, беззаботно в легкой задумчивости подруга, качаясь чуть сильнее.

Теплые тени лета мягко закрывали половину детской площадки.

– Э-эх, – кошкой спрыгнула Катерина со своей качели и, точно рассчитав взмахи качели подруги, подбежав с коварной тихой улыбкой, стала раскачивать ее еще сильнее, не выдержав после первого толчка и рассмеявшись вырвавшимся на свободу детским гласным смехом.

– Аа… нет-нет, – оглядываясь в улыбчивой растерянности, загоготала подруга и, неуклюже спрыгнув после третьего толчка, схватила школьный портфель и со словами «Догоняй, догоняй!» рванула в сторону хлебного магазина.

А когда они возвращались, он выдел ее довольную улыбку, прищуренные от пронзительного солнечного луча глаза, легкость детской походки и беспечное выражение светлого лица, обремененное детской безрассудностью хорошего настроения.

Она держала в руке шар (с большое яблоко) воздушной кукурузы, склеенный глянцевой желтоватой карамелью и облитый темной шоколадной глазурью. Чуть откусывая, она улыбалась и протягивала руку с лакомством подруге.

Когда они подошли, этот все еще шар, облитый шоколадом, казался ему неизведанной вершиной вкуса, которая тянула к себе, не отпуская его голодных глаз.

– Дай мне немного попробовать, – сказал Евгений, завороженный красотой близкой сладости.

– Нет, не дам, – категорично-спокойно прогремело изо рта Катерины. – Нам и так мало. – И она кокетливо откусила еще один маленький кусочек.

– Ну, чуть-чуть совсем, – просил он, упоенный покачиванием сладостями в ее цепких паучьих пальцах.

– Нет, – отвечала она, даже не смотря на маленького Евгения. И после секундной задумчивости: – Покупай, – спокойно, сухо сказала Катерина, смотря то на сладость, то на подругу. – Ты знаешь, сколько это стоит?

– Сколько? – с въедливым интересом спросил Евгений, ожидая приемлемой суммы в несколько рублей, естественно, не обладая вообще хоть какими-нибудь деньгами.

– — Ха-ха, – удивленно усмехнулась Катерина. – Хм, хм, шестнадцать, – прогремела она. – У тебя есть шестнадцать рублей?

Евгений понимал, он отчетливо видел, что весь мир уплывает, отдаляясь от него, и он чувствовал, что больше никогда не дотянется до этой и до других, каких бы то ни было сладостей, он видел, как меркнет свет.

Посмотрев на Евгения, Катерина прислушалась к своему мысленному шепоту, снисходительно, жалостливо выпалив в ответ: «Ладно, бери», и, улыбнувшись подруге, протянула ему небольшой кусочек счастья.

Уже скоро и далеко на окраине города, в десяти километрах, и совсем близко, на соседней зеленой улице, вечерний алый закат легко омывал угрюмую облицовку укромных квартир, трудолюбивых горожан, этих свидетелей вездесущей божественной повседневности.

Вечная дева, кто ты? Фиолетовые волосы, укрывающие бледную кожу головы, желтые глаза и бездонно-синие зубы, обрамленные бирюзовыми пухлыми губами, это ты?

И два миллиона лет, одно это мгновение, это ничто без ничего, даже без пустоты. Шаг, шаги, шагов, семь, пять, три и жужжанье запертой пчелы, юное солнце, и я требую, я хочу, мне нужно, прости, я плачу, нужно. Я боюсь признаваться, кричу. Я боюсь сказать. Я боюсь, мама, милая мамочка, ты мир, ты тянущая мне руку, дающая и укрывающая.

Крашеная синяя лампа, вечер…

Поздней вечереющей осенью, когда при уличном выдохе изо рта шел белеющий пар, а на дорогах лежал тонкий панцирь изо льда и снега и подкрадывающуюся тихую поступь зимы можно было назвать прохладной свежестью, Катерина предложила Евгению, сначала, конечно же, спросив разрешения у всех родителей, пойти под ее уже взрослым предводительством в кино. Накануне подруга, с которой она должна была пойти, по неизвестным ему причинам отказалась, остальные, ссылаясь на занятость или странное название фильма, тоже отказались, в итоге по странному стечению обстоятельств выбор пал на него.

Евгений с взволнованной заинтересованностью расспрашивал сестру о сюжете, названии: «Ну что там, интересно?», но на его навязчивую назойливость Катерина отвечала заманчиво.

– Да, – говорила она, смакуя его нетерпеливость, – про войну. Тебе понравится, я уже один раз смотрела.