Белый лист

– Нет-нет, – утвердительно ответила она, прищурено смотря на новое железное надгробие без фотографии. – Вообще не знаю, кто это.

Вернувшись обратно, Евгений рассказал все Татьяне.

– Ну что, – тихо сказала Татьяна, – видишь, у них оградки нет, оградку обязательно делать надо. Тут, видимо, еще когда снег был, подкопали, наверное, из-за снега границ не увидели. Ну что сейчас сделаешь? – сказала она, оттирая мраморное надгробие мокрой тряпкой. – Уже ничего не сделаешь.

– Кстати, – осмотревшись, сказала Татьяна, – а где она сама?

– Пошла к сторожу, – ответил Евгений, – сказала, разбираться будет.

Евгений сгреб все листья, мусор и грязь в несколько больших куч, и после вместе со своей тетей они усердно накладывали все это в большие черные полиэтиленовые пакеты для мусора.

И когда последняя охапка листьев была утрамбована в пакет, под слегка рассеянными тучами, пропускающими немного больше света, Татьяна, подойдя поближе к нему и смотря в сторону женщины, усердно разгребающей совковой лопатой разделительную борозду, хоть как-то разделяющей две могилы, тихим голосом исповеди с отчаянно уставшими глазами сказала:

– Знаешь что, я ведь, когда Катерина умерла, ничего не соображала вообще, вообще ничего не понимала. – Уголки ее рта немного грустно подтянулись, глаза погрузились внутрь пелены ее мыслей. – Не задумывалась как-то особо, остановились… здесь хороним… – Она показала на ближнюю могилу. – Спросили у родственников, они разрешили, хотя никто из них не пришел, – тихим тоном бегло говорила она, – ничего не показал. А потом, когда похороны закончились, полгода уж как прошло, кто-то начал возмущаться, мол, почему так близко. Конечно, близко. – Татьяна взяла тряпку и намочила ее водой из бутылки. – Конечно. – Она показала рукой с тряпкой на свою голову и покачала ею в стороны. – Если бы я соображала тогда хоть чуть-чуть, я бы, конечно, скорее всего, другое место выбрала, – сказала она, с сожаленьем поджав губы.

Над землей кладбища витал молчаливый дух одиночества. Свет мягко ложился на раненую почву новых могил, освещая все пронзительные взгляды на всех надгробиях ушедших – они ушли, оставив этот прощальный взгляд. «Она уже напечатана? – испуганно подумал Евгений. – Моя фотография, какая? Когда? Мой взгляд, мое прощание, они живые…» Свет мягко ложился… «Там лежат не они… Встал дух… Дух улетел, прах истлел…» Вечная память…

Вчерашние тени не вернутся? Звук ее шагов в ночном городе на заброшенном вторнике. Ее озябшие красные руки понедельника. И снова поет май… Я слышу ее вечный голос. Прости меня, что я ребенок, прости меня, что я глуп, прости, что слаб.

Ее влекло внутреннее неизведанное желание, которое толкало ее вперед, в сырую ночную погоду. В тщете она искала потерянный голос, потерянное лицо, летя через грязь, ветер, холод в бездушной пустыне, исполненной далекими миражами.

Порой ей кто-то что-то шептал, быстро, пискливо, временами заискивающе невпопад, тараторя обрывки заикающихся слов, сдержанно, через долгие молчаливые часы и дни вдумчивой задержки, витиевато и двусмысленно, будто бы скрывая настоящий смысл, словно не говоря то, что хотел, а произнеся то, что больше становилось неподъемным, словно гора, заслоняющая солнце, закрывающая обрывки снов и все мелкие мысли, оставляющая лишь темный сумрак, заставляя понимать себя по темным расплывчатым силуэтам, шороху дрожащих пальцев, прикасавшихся к темной облезлой повседневности.

К двадцати у Катерины появилась страшная подруга – она пристрастилась к наркотикам. Порою в поисках денег на новую дозу Катерина крала и продавала любые, хоть что-то стоящие вещи из квартиры своей матери. Иногда Татьяна даже просила Евгения переночевать в ее квартире, пока она уходила на работу в ночную смену, опасаясь, что в ее отсутствие, как это часто бывало, что-нибудь пропадет. Перед уходом на работу у порога, сморщив брови с озабоченным видом, она давала Евгению напутственные советы.

– Ты включай иногда, – говорила она слегка взволнованным дрожащим голосом, – свет в зале на полчасика, и можешь дальше спать, если хочешь, спи в другой комнате. – Она повернулась и указала ладонью на входную дверь. – Видишь, они увидят, что кто-то есть, и не зайдут.

– Они? – удивленно спросил Евгений.

– Конечно, а ты что думал, – сказала Татьяна, – она телевизор одна потащит? С дружками приходит, – недовольно, но сдержанно говорила она. – На кухне все раскидают, все съедят, приходишь после работы, поесть нечего. Погуливанят полночи весело, все вещи раскидают, выспятся, ага-ага. – Она печально улыбнулась. – Непонятно кто, я потом все постельное перестирываю. А утром уходят, ага, думают, – она продолжала улыбаться, но Евгений прекрасно понимал, что эта улыбка прикрывала опустошающую дикость ее растерзанной жизни, – что мы, зря приходили что ли, и телевизор возьмут. У меня из вещей ничего практически больше нет, – сказала она, серьезно смотря в никуда. – Драгоценности как только пропадать стали, золотые сережки первые пропали, я сразу сестре все отдала. Ладно, спасибо тебе, что пришел, – сказала она с облегченностью всего высказанного, не спеша подходя к входной двери. – Ты, главное, не бойся, это они боятся всего.

И, одиноко бродя по заброшенной сумеречной квартире, он с тревожным напряжением прислушивался к каждому сонному шороху, случайным стукам ночного подъезда, лишь пару раз на несколько минут выключив свет. Из запертой темноты квартиры он пристально вглядывался в пустоту ночных улиц, наполненных лишь нелепостью, сыростью и холодом. Ему казалось, что изредка мелькающие около дома в моросящем дожде скукоженные люди – это они, те, кто безумен, голоден, в угаре извечно сонных глаз.

Через некоторое время, прогуливаясь по светлому торговому залу большого супермаркета в поисках новой добычи в виде хлеба и молока, Евгений случайно повстречался с ней, с той, чье распухшее, отекшее лицо было вдобавок изуродовано большим расползшимся синяком на правой скуле. Он непонимающе видел фиолетовый оттенок ее лица, дрожащий в похмельном треморе ее рук крепкий алкоголь. Во всем этом Евгений растерянно искал то, что когда-то было ее мечтами, что было ее улыбчивой девичьей наивностью.

– Привет, – растерянно произнесла она.

– Привет, как там тетя Таня? – ответил Евгений, стараясь держаться, будто ничего не замечая. – Работает сегодня?

– Не знаю, – равнодушно ответила она. – Я там больше не живу.

Он это знал.

– А ты как? – сразу продолжила она. – Как родители, они все еще живут там?

– Да, – все еще скрывая взволнованность, отвечал Евгений, облегченно цепляясь за отвлеченную тему. – Им нравится, кажется, они там уже года три живут.

В зале было малолюдно, и все одинокие, горящие глянцем полки ждали своих новых рук. Ее глаза, раздраженные нежданной задержкой, начинали искать выход.

– Ладно, молодцы, – поспешно ответила она, двигаясь в сторону кассы. – Передавай им привет.

– Хорошо, – с облегчением ответил Евгений. – Обязательно.

Его спасительное облегчение было абсолютно отрешенным, и в нем совершенно не было какой-либо человеческой неприязни. Ее грязный, дурно пахнущий внешний вид вызывал острую обескураживающую боль его души. «Это не она, – думал в нем испуганный маленький мальчик. – Я ее не знаю, кто это? Катерина?»

Ее глаза смотрят в себя…
Она видит и слышит свой стыд.
Я прощаю… Прости и ты меня.
Меж этих будних, серых дней
Мы испаряемся, но верим свято
В свои ошибки, не в людей.

III

Нас окружают великие стены молчаливых квартир, стены вынужденного отчуждения, стены плача, стенаний, раскаяния.

Дорога медленно шла, она видела Евгения идущим. Она несла его на своих пыльных ладонях в даль времен и размытого пространства. Евгений хорошо видел расстояния метров, но расстояния минут оставались для него за горизонтом понимания. Из ряби временности и всего созданного человеком с упорным, кропотливым усердием перед ним образовалась открытая его жадным взглядам узкая улица. Растущие в летнем настроении вдоль ее и подрезанные в свое время тополя, уже успевшие обзавестись молодыми ветками, махали зелеными лопатами листьев. От них пахло радостью лета. Солнце дарило себя, щедро разглаживая своим дневным теплом серый мягкий асфальт. Он шел по скромной Музыкальной улице, которая начиналась уснувшим в обрамлении своих углов, серости стен ушедшей эпохи пятиэтажным зданием, его ноги ступали уверенно, не замечая себя. День дышал верой, надеждой, любовь была еще впереди. Евгений шел не торопясь, стараясь впитать взглядом как можно больше ускользающих в небытие моментов и не планируя четко проложенного пути (в отличие от цели, которая была определена), стараясь идти, опираясь на собственное, еще не проснувшееся запутанное настроение. На дом спускался теплый свет, обеляя его до цвета чистого облака. Он был голоден, но, чувствуя темную пустоту своего желудка, он ощущал яркую наполненность своих глаз. Евгений видел воздух, текший невидимой рекой меж домов, деревьев, людей, его святую наполненность жизнью. Люди, рождающиеся тут же на глазах и плавно уходящие в аквариумную неизвестность магазинов, смело исчезающие с хлопком в сумраке подъезда, пропадающие тихо за бетонными углами домов, – все они играли симфонию бытия на струнах его времени. Зеленые островки наполняли его город спасительной блуждающей тенью, оставаясь все же в тени равнодушной будничной суеты.

Евгений смотрел в лица идущих навстречу людей: усталые, задумчивые, притягательные, в глаза, смотрящие на него одно мгновение, ловя порхающие в сладком глянце губы молодой особы, съедая модно растрепанную прическу грустного юноши и случайно подслушав громкое щебетанье двух новорожденных мам, идущих с колясками, нетихо обсуждающих что-то деловитым тоном с кротким пафосом знатока о режиме сна малышей и устало-сложных отношений со свекровью.

Проходя мимо небольшой старой школы, он видел ее сдержанный монументальный фасад, замерший в горделивой позе. В этот блуждающий день она молча смотрела на него – тень, медленно идущая к солнцу.

В конце улицы, поодаль, стоял единственный городской кинотеатр «Ласточка», его громоздкие темные латунные ручки больших входных дверей блестели в местах частых прикосновений прихожан. Некоторые из них с неистовой прилежностью все время пребывания в нем убеждали себя в бытие спасителя, который придет с неба в образе симпатичного молодого юноши в обтягивающем одеянии, несущий гибель злодеям и истинную благодать праведникам.