Унция или Драгоценное Ничто

– Но раз принцесса уже не более Унция, чем это ваше «Ничто», – резонно заметил он, – то, извольте, чтоб и цена соответствовала!

– Тогда ждите, когда улыбка станет обыкновенной, – Карафа вытряхнул на мраморный пол стреляную гильзу.

– И сколько прикажете ждать? – Иеронимус поморщился от пронзительного звона латуни и прикрыл переносицу ладошкой.

– А это нам самим неизвестно.

– А взглянуть одним глазком? – сдвинул ладошку в сторону.

– На Ничто, за такие деньги? – Карафа уже тёр рукавом бриллиантовую звезду на животе. – Вам с вашим дирижаблем лучше других известно, сколько стоит то, что уже не увидишь!

Тут к гостю повернулась Медина, она была первым заместителем Карафы в Высшем совете.

– А как вам такая улыбочка? – показала свои жемчужные зубки. – Самая что ни на есть волшебная!

Иеронимус направил на улыбку ноздри, но и лимонной дольки не выпало из манжеты. Зато стало ясно, что барышня запросто откусит добрую половину всех его плантаций. Это мужчине понравилось, и он изобразил лёгкий поклон.

Никакие уговоры, однако, на председателя не подействовали, гипнозу мага он также не поддался, имея революционную закалку. Всё кончилось тем, что Ногус, вернувшись на дирижабль уже под вечер, взял и исчез с острова. Правда, исчез не один, – в каюте его ждала смуглая красотка с цыганскими глазами.

Так, сами того не желая, опекуны избавили улыбку принцессы от превращения в выжатый лимон. Саму же принцессу перевели в заброшенную дозорную башню на берегу залива. Та стояла особняком, уходя фундаментом в волны, и звалась Зелёной из-за густой растительности, укоренившейся между камней. Ещё раньше в башню свезли всю запрещённую королевскую библиотеку (её чары также были для опекунов загадкой).

Новое соседство стало для Унции настоящим подарком. Древняя сокровищница знаний, библиотека получила начало с абордажей византийских судов и насчитывала тысячи редких и удивительных книг. Свитки, папирусы, томики, тома и фолианты заняли всё свободное пространство, оставив узкий проход к спиральной лестнице, ведущей в дозорную камеру, где она и поселилась.

Расположенное над пиком книжной горы место это словно символизировало высоту, на которую способно вознести человека самообразование.

За отсутствием мебели находчивая жилица сложила из книг кровать, стол, стулья – всё, кроме трона, с которым были связаны самые неприятные воспоминания. Стены она украсила иллюстрациями из Оксфордского зоологического атласа, повесив у изголовья радужного тукана. Друг вечерних бесед, не мудрствуя лукаво, был наречён Оксфордом.

Принцесса спала на книгах, ела на книгах, разговаривала с книгами, гуляла среди книг. Когда же кровать прочитывалась от спинки до спинки, а любимые герои переезжали в ракушку, где Унция скрывалась от назойливой музейной публики, происходила смена обстановки.

То ли от высоты жилища, а может из-за компании книжных мудрецов, давным-давно переехавших на небо, её «стихотворное» убежище раскрасилось в неземной, лунно-перламутровый цвет. Раковина играла всеми цветами радуги, а иногда ими пела. Подобно граммофонной трубе, многократно свёрнутой спиралью, она уходила на неведомую глубину, не задевая ни одного из жизненных органов. Самый нижний виток совершенно изолировал девочку от внешнего мира.

Впрочем, единственным живым человеком, видевшим её вблизи, был полуслепой старик, приносивший еду и воду. Старика всегда сопровождал караульный, но тот, следуя инструкции, завязывал глаза ещё на подходе к башне, на случай, если Ничто вздумается улыбнуться издали. Последнюю часть пути они так и шли – впереди старик с подносом, а сзади, держась за его плечо, солдат с карабином.

Перекусив и набравшись сил, Унция возвращалась к чтению. Читала она всё подряд, перемежая поэмы и романы с алхимическими трактатами. Какой-то инструмент внутри, окрепнув за время заточения от постоянных обращений к чуду, позволял понимать текст, просто прикасаясь к странице ладонью. И порой чья-нибудь извилистая мысль, ящерицей проскальзывая между пальцев, заставляла её замирать, открыв от изумления рот.

Время от времени хозяйка книжной горы сражалась с пеликанами, – те уже много лет считали башню своей территорией, вили в бойницах гнёзда и несли яйца. Перья птиц шли на строительство механических крыльев, чьи чертежи нашлись заодно с картой Атлантиды, ставшей ей пледом.

Но если до полёта на крыльях оставалось неизвестно сколько времени, то во сне, как любой подросток, Унция летала регулярно.

Всё начиналось с того, что она сидела на горе и мирно беседовала с книгами. Но постепенно те начинали вести себя несдержанно, залезали на плечи, пытаясь столкнуть, а она подпрыгивала и повисала в воздухе. Тогда книги строились по всем правилам военной науки и метали в неё ядра точек, бумеранги запятых, стрелы слов и дротики предложений, от которых, буквально, хотя и устно, приходилось увёртываться. Но и этого оказывалось мало: тома складывались осадными катапультами и палили целыми абзацами.

Так повторялось из раза в раз, и бедняжка плавала в башне, как рыба в аквариуме, не в силах вырваться наружу и в конце концов срывалась в мельтешащую буквами бездну. Но однажды с привычным сном что-то произошло.

В ту ночь принцесса, как обычно, говорила с книгами, а потом от них убегала. И тут чья-то невидимая рука схватила и подняла, и чувство сна осталось далеко внизу, зажатое между страниц, за границами потолочных балок.

Пальма на крыше, пощекотав лопатки, ушла вбок, и она повисла в воздухе, окидывая взглядом просторное звёздное небо.

Полная луна озаряла колышущуюся чёрную воду, но и без её сияния были видны горные вершины на далёком горизонте. Их пики горели таинственными лампадами, твердя, что стоит только перевалить через хребет, и все беды кончатся. И, внимая их зову, она устремилась вперёд.

Унция летела быстрее стрелы, вернее птицы, совершающей бросок с севера на юг вдоль магнитного меридиана, но, как ни старалась, горы сохраняли прежнюю дистанцию, будто росли не на земле, а на небе. Ракушка уже стала подавать тревожные сигналы, когда сначала кончики пальцев, а потом и ладони подхватили далёкое свечение горизонта. Незаметно рукава и подол платья начали тлеть, и появилось жжение, но не болезненное, а томительное. Незнакомый, благостный гул нарастал, и в какой-то миг платье вспыхнуло, окатив её волной ни с чем несравнимой неги.

Пространство сжалось гармошкой и растянулось во всю ширь, завлекая в прозрачные, поющие меха, и музыка зазвучала всюду, и вершины оказались на расстоянии вытянутой руки, а она почувствовала, что из ослепительного блеска на неё кто-то смотрит. В тот момент ни одиночество, ни печаль – ничто не могло потревожить, все чаяния собрались вместе, чтобы наконец-то исполниться, словно божественная мелодия приняла её в свои звуки.

От собственного голоса Унция и проснулась и с ужасом обнаружила, что стоит на выступе, опоясывающем башню, а светлеющий горизонт украл лампады…

Сон оставил такую массу вопросов, что теперь она выбиралась на выступ, не боясь, что её сдует в море. Прогуливаясь по узкой каменной ленте, девочка напевала заветную мелодию, словно искала тропинку к сияющим вершинам. Её голос разносился далеко над заливом, привлекая внимание рыбаков, самые суеверные из которых решили, что в башне поселился детский дух Королевы-Соловья. Люди оглядывались и робели, но звуки, летевшие с высоты, были такими прекрасными, что они забывали о своих тревогах. Возможно, посещая неведомые дали в поисках сияющих вершин, её голос прихватывал с собой нечто такое, что ни в сетях, ни на океанском дне было не найти.

Раз за разом мелодичные вокализы собирали всё больше слушателей. Особенно много приходило мам с маленькими детьми. Расстелив подстилки, они рассаживались у подножия башни и начинали кормление своих чад. Пока голос звучал, ни один ребёнок не плакал и не капризничал.

Уложив детей спать, женщины устраивались удобнее, и песни с высоты живописали им картины долгожданного благополучия и счастья.

Притом что каждая из них думала о своём, виделось всем примерно одно и то же: мужья возвращались из моря с уловом, были ласковы, дарили подарки и не засиживались у друзей до утра. В домах всего было вдоволь, дети не болели и не баловались больше обычного.

Когда Унция умолкала, женщины сбивались в кучку, и воздух, поднимаясь от нагретого песка, доставлял наверх все последние новости и сплетни. Так она узнавала обо всём, что происходило на Родном острове и в мире.

Как-то раз мамаши заговорили об открытии одного математика из Европы. Якобы он изобрёл аппарат, способный видеть то, на что порой лучше вообще внимания не обращать.

– Неужто, правда, читает чужие мысли? – воскликнула одна из них. – И что думает благоверный тоже можно узнать?

– Легко! – уверила её знакомая.

– А мой ухажёр?

– Всё как на ладони!

– Да, это почище фокусов, что показывает пройдоха Ногус, – сказала третья.

– Но почему же пройдоха? – вступилась за мага соседка. – Дирижабль-то исчезает!

– Вот именно, – с готовностью кивнула женщина. – Люди платят за то, что исчезло, а не за то, что появилось. И кто после этого твой Ногус?

Но долго спорить они не стали и принялись обсуждать необычное изобретение.

– Только название у него какое-то несерьёзное, – усомнилась первая из мамаш. – Разве дельную вещь «пустоскопом» назовут?

– А по мне, всё равно, как называется, – отрезала вторая. – Если то, что говорят – правда, такая штуковина нужна в каждом доме!

И они дружно согласились, что новый прибор поможет пресечь поползновения мужей к изменам и припрятыванию денег. О самом изобретателе мамаши почти не говорили, только то, что он оказался неважным мужем и отцом, – жена ушла от него вместе с детьми.

Почти всё, что Унция в тот день услышала, было правдой. Можно лишь добавить, что изобретатель чудесного прибора, способного видеть невидимый мир, ещё недавно профессор Пражского королевского университета Якоб Пуп мог по праву считаться гением своего времени.

Глава 4

Пупу было немногим за пятьдесят, но выглядел он значительно старше своих лет. На людей незнакомых этот крупный мужчина с детской улыбкой почти сразу производил впечатление лёгкого помешательства. Виной тому были повадки и жесты, словно он ловил в воздухе незримое существо. А именно это Якоб и делал, ведь такими существами были все, мало-мальски, на его взгляд, стоящие мысли. Мысли эти носились вокруг, сплетаясь и расплетаясь, кувыркаясь и вытворяя бог знает что. Но, даже изобретя пустоскоп, от той нелепой привычки – хватать их руками, как ребёнок разноцветные игрушки – Пуп так и не избавился.

История его открытия была ослепительна и печальна одновременно и началась ещё в студенческие годы, когда неимоверно одарённый и столь же самовлюблённый юноша не пожелал мириться с тем, что рано или поздно созывает духовой оркестр на «халтуру». Каждую ночь Якоб считал удары сердца, боясь, что оно остановится, и уже нельзя будет догнать ускользающую за пределы разума, сиятельную жизнь. Его трепетное «я», будто запорхнувшая в комнату птица, билось в содрогающемся от ужаса теле, и биения эти, словно дребезжанием оконных стёкол, сопровождались бесчисленными вопросами: «Почему? За что? Для чего я должен стать пустотой?!»

Так продолжалось до тех пор, пока Пуп впервые в жизни не влюбился. К радости нашего знакомого, с младенческих ногтей учившегося музыке, его избранница оказалась поклонницей оперы. По счастливому стечению обстоятельств в Праге проходили гастроли миланского «Ла Скала», и он решил сделать признание прямо в театре.