Унция или Драгоценное Ничто

Плыть было удивительно легко – чудесная влага помогала движениям, и Унция поймала себя на мысли, что за туманом есть то, что ей нужно. Мысль эта оказалась удобной и быстрой, строением похожей на дельфина, и ладонь сама ухватилась за упругий, шероховатый плавник.

Дельфин понёс с безудержной силой: лесистые берега расступились, ушли за спину рожками полумесяца, а впереди развернулась бескрайняя перспектива – небо сливалось с океаном, скрадывая линию горизонта.

Искры, начавшие путь на озере, унеслись далеко вперёд и теперь мерцали полноценными небесными звёздами. Постепенно, одна из таких звёзд стала приближаться, но не слепила и не жгла, а открывала взгляду светлый, гостеприимный берег. И, стиснув дельфина коленями, она направила его прямо в незнакомую гавань.

Тёплые, прозрачные волны ласкали и разбегались, заставляя пространство переливаться всеми цветами радуги. Песок под ногами был нежнее облаков, а песчинки имели форму звёздочек, но ни одна не походила на другую (точно как снежинки, у каждой из которых своё неповторимое представление о воде).

Пологий берег естественным образом переходил в невысокую ограду из матовых, полупрозрачных камней, внутри которых шевелилось что-то слоистое, искрящееся, тёплое. Перебравшись через ограду, принцесса застыла на месте, очарованная открывшимся видом.

Сбегая вниз краями чаши, перед ней расстилался сад необыкновенной красоты. Деревья росли ровными рядами, поражая стройностью, а в листве не было ни единого пробела, способного нарушить сплошную гармонию кроны. Между высокими их стволами располагались карликовые деревца, сплошь усыпанные плодами, настолько сочными, что блестящие капли выступали на гладкой, глянцевой кожице. Опоясывая каждый из стволов, горели пунцовыми бутонами кусты роз.

Отовсюду из влажных, насыщенных ароматами зарослей доносилось разноголосое пение, но, то не были однообразные птичьи трели. Казалось, в зелени сада скрываются чудные, божественные певцы.

Унция внимала лёгким, порхающим звукам, не зная, какому из них идти навстречу – все они были ей близки. И тут один из голосов зазвучал более призывно, а его мелодия в точности повторила музыку её ожидания.

Она бросилась на голос, замирая и трепеща, не чувствуя под собой ног. А, выскочив на опушку, была вынуждена заслониться от ослепительной вспышки, чьи лучи пронзили ладони, прижатые к глазам.

Следуя неуловимому ритму, лучи эти пульсировали и текли, словно кровь, повторяющая все сокращения её сердца. И вместе с ними появлялось и исчезало в странной гармонии непостоянства удивительное существо – оно парило перед принцессой, не приближаясь и не удаляясь, но при этом словно держа её в своих объятиях.

Музыка стала стремительно набирать силу. Все деревья, камни, травы и цветы чудесного сада пели теперь одну только эту, её мелодию. Замерев, Унция вглядывалась в сияние, являвшее в своей изменчивости то человеческие черты, то силуэт птицы.

В какой-то момент последний обрёл завершённость: раскрылись переливчатые крылья, сверкнула золотая стрелка клюва, и блестящая грудь ожила в беспокойном труде.

Она могла поклясться, что там, на пёрышках, словно нарисованные во всех мельчайших деталях, смеялись, обнимались, танцевали крошечные человеческие фигурки. Их было великое множество – столько, сколько людей в мире, и стало понятно, что и она, и Октавиан тоже там есть.

– О, будьте так добры! – Унция простёрла к чудесной Птице руки. – Как мне добраться до блестящего хребта? Он где-то внутри меня, но где именно…

– Конечно, буду добра! – весело пропела Птица. – Я всегда добра! Но какой хребет ты имеешь в виду, детка?

Унция спохватилась, что сказала глупость, и надо было спрашивать про Взгляд и Голос, но тут же решила, что и такой вопрос неверен, а следует признаться, что ей нужен Октавиан. Но, пока размышляла, Птица исчезла, и только белоснежные искры планировали вниз там, где горело сияние.

«Вот и всё», – ёкнуло сердце. Но в тот же момент Птица вспыхнула немного левее и выше прежнего места.

– Очень хорошо! – пропела так, словно никуда не исчезала. – Очень, очень хорошо, – повторила радостно. – Из всех грёз, что до меня сегодня добрались, ты мне больше всех по душе, и у тебя есть полное право сбыться прямо сейчас. Но я бы на твоём месте ещё подождала.

– А ещё – это сколько? – похвала ободрила принцессу.

– А тебе сколько лет?

– Тринадцать.

– Ты меня не поняла, – Птица поглядела одним глазом. – Вот именно ты когда появилась?

– А-а-а… – дошло до Унции. – Около месяца назад.

– Ну, месяц для хорошей мечты – вообще ничто, потерпи хотя бы годик.

– О, нет, так долго я не вынесу! – взмолилась она. – Что я буду делать?

– Ты же любишь петь, – Птица потрясла хвостом, сбрасывая на землю часть блеска. – Вот и построй себе амфитеатр.

Принцесса смешалась, не зная, что ответить на такое странное предложение.

– Сделай, как я говорю, – Птица расправила крылья. – И я сама буду навещать тебя чаще, чем ты думаешь!

Сияние окутало со всех сторон, понесло вверх, и островок чудесного сада превратился обратно в звезду, а вокруг загорелся целый океан звёзд. О, это были те самые звёзды, что держали Унцию на кончиках лучей, когда она выпала из окна, те радужные волны, что прибили её к островку цветочной клумбы.

«Неужели и океан, и озеро, и сад – всё это я?» – подумала она и закрыла глаза. А когда вновь открыла, то уже сидела на вершине высокого, цветущего холма. Вокруг, насколько хватало глаз, пестрели сады и зеленели поля, а на горизонте маячило гигантское алоэ, уходящее верхушкой в перламутровые облака.

Глава 6

Октавиан, которого Унция так разыскивала, был далеко от Родного острова, в портовом городе Европы, куда попал буквально по милости опекунского совета. А произошло следующее: когда они с принцессой пробовали радугу, один её конец приклеился к его щеке, а другой так и остался в уголке рта новой подружки. И, когда посыльный вернулся на кухню, повара и поварихи тут же его обступили, рассматривая радужный блеск, сочившийся прямо из кожи. А поскольку еда для главных опекунов осталась на огне без присмотра, она побродила, да и сбежала, лишив всех важных персон ужина.

Сначала мальчика, как и взрослых, виновных в саботаже, хотели бросить со скалы акулам-людоедам, но вняв мольбам матери, лучшей в городе поварихи, заменили казнь ссылкой и посадили на первый корабль, уходивший с острова.

Когда судно отчалило, люди вокруг увидели прозрачную, мерцающую радугу, растянувшуюся над заливом. Один её конец, пронзая палубу, исчезал в трюме корабля, а другой скрывался в амбразуре Зелёной башни.

Сам Октавиан не задавался вопросом, отчего в помещении, где нет ни одного иллюминатора, так светло. При этом он постоянно думал о золотоволосой девочке с радужной улыбкой.

Вообще, относя принцессе обед, он понятия не имел, кому его несёт. Семья старого тромбониста была одной из тех немногих семей в городе, где посещение музея с живым экспонатом считали настоящим позором. Ни мама Амма, ни отец Гракх, ни сёстры Прима, Секунда, Терция, Кварта, Квинта, Секста и Септима, ни сам Октавиан не знали, как выглядит дочь Королевы-Соловья, а то что видели её ещё до революции, так она успела измениться до неузнаваемости. На кухне же просто говорили: «еда для Ничто». А если кто-то и догадывался, что это за «Ничто», то не распространялся – кому из поваров самому охота стать обедом.

Пока корабль путешествовал по океану, радуга то появлялась, то исчезала, и тогда ко внутренней озарённости Октавиана примешивалась печаль, что гармония в семье нарушена, и неизвестно, удастся ли её восстановить, ведь ссылку объявили пожизненную. Но, помня слова отца, что мир – это бесконечный сияющий тромбон, с рождения настроенный на лучшее, он не падал духом.

Вообще для своего возраста мальчик многое знал и умел, и даже разработал собственные теории в музыке и кулинарии. Так, говоря Унции, что её каша созвучна свирели, он не выдумал это на ходу. Ему, половину времени проводившему в музыкальной лавочке отца, а другую – на кухне матери, давно стало ясно, что любая пища имеет свою тональность и особое звучание, которому, в свою очередь, соответствует определённый музыкальный инструмент. Так, к кукурузе подходила именно пастушья свирель.

К нотному письму также имелся свой, оригинальный подход. Например, горошины чёрного перца обозначали стаккато и заставляли есть отрывисто, а дольки чеснока, хоть снаружи и походили на бемоли, на деле играли роль диезов, поскольку не понижали, а повышали градус и остроту пищи.

Конечно, с этим можно было поспорить, но сам Октавиан, установив такие необычные связи, был им верен, как химик периодической таблице.

Пропадая то на кухне, то в лавочке, куда иностранные матросы, жаждая новых приключений, сдавали банджо, горны, коломбины, губные гармошки и многое другое, он к каждому инструменту подбирал свой кулинарный ингредиент. Запомнив какой-то вкус, опрометью мчался к отцу в лавочку и играл на всём подряд, пока не отыскивал созвучное устройство.

В магазинчике Гракха обитали подержанные инструменты, которые уже знали достаточно разной музыки и могли научить ей кого угодно. А любой опытный музыкант подтвердит, что старое фортепиано само играет впереди нот, подсказывая, на какие клавиши нажимать, что новорожденному пианино, только приехавшему с мебельной фабрики, и не снилось.

В лавочке были также ноты, за долгие годы сотни раз переселившиеся в голоса и пальцы музыкантов и знавшие, как это правильно делать. На полях партитур имелись пометки, приписанные от руки и сообщавшие массу полезного. Так, из клавира церковной мессы хористам можно было узнать, что надо пить, чтобы петь, а не спать на таком-то такте этой самой мессы. Тут же прилагались и пятна, бодрившие не хуже крепкого кофе.

Ещё по пути в Европу Октавиан решил, что будет делать, и, как только судно пришвартовалось, направился в первый портовый ресторан, где звучала живая музыка. Некоторое время он стоял под окнами, слушая и заодно определяя, что в заведении подают, а потом подошёл к сцене и улыбнулся. Дальше произошло то, что должно было произойти: вечер озарился радужным светом, музыканты стали слушателями, а в ресторанчик-«фонарь» набежало столько посетителей, что не всем хватило места.

Ночевать герою вечера разрешили прямо в кухне, и, проснувшись рядом с духовыми шкафами и плитами, он показал себя и в этой, не менее выразительной области. А поскольку сын поварихи и музыканта не только слышал, как звучит еда, но и мог делать так, чтобы это слышали другие, то у него появилось сразу две работы. Вечерами он играл в ансамбле, а днём занимался готовкой.

Сначала подростку доверили символическое количество продуктов и специй, но даже настороженное ожидание, словно клубы пара, заполонившее кухню, ничего не расстроило. Уже через неделю клиентура увеличилась вдвое, ещё через неделю – вчетверо, а скоро невозможно было рассадить всех желающих, и пришлось срочно подыскивать новое помещение, благо, средства на это появились.

Теперь молчаливая по природе пища звучала в полный голос, играя такие рапсодии, что у посетителей не было слов, и они ели в полной тишине. И Октавиану пришла в голову мысль сделать то, что нигде в мире ещё не делали, а именно – открыть настоящий ресторан музыкальной еды.

Когда мы так говорим, то имеем в виду не бобовые и не кафе с ансамблем и певцом, исполняющим популярные песни. По замыслу Октавиана, каждое блюдо должна была сопровождать оригинальная пьеса, и оба произведения – преподноситься клиенту одновременно: официантами с кухни и музыкантами со сцены. Число инструментов увеличивалось до количества продуктов и специй, таблица соответствия прилагалась.

Владельцы ресторана, который стали посещать и жители фешенебельных кварталов, возражать не стали. Новое заведение, объединившее ресторан и филармонию, получило название «Вкусный Одеон».

Октавиан сочинял оба блюда одновременно, выполняя самые невероятные капризы гостей. Партитуры он писал на ресторанных салфетках, одной рукой бросая приправы на шипящие сковороды, а другой – выводя ноты. Теперь любители морепродуктов вкушали уже не набившую оскомину паэлью, а «Страсти цыплёнка по лобстеру».