Унция или Драгоценное Ничто

Пронзая тонкий мир на своей гондоле, Пуп с высоты птичьего полёта обозревал мириады островков безымянных сердец. По рельефу и следам, которые те несли, он мог безошибочно определить, что человек пережил. То попадалась весёлая солнечная лужайка, поросшая крепкими яблоньками, что говорило о внутреннем здоровье, то ледяная пустыня, яснее слов выдававшая смертельное одиночество души.

Случалось, живописный на первый взгляд ландшафт оказывался полон буераков, в чьей тени таились пугающие замыслы анонима, или же являл следы побоищ человека с самим собой. И Якоб со слезами смотрел на вырубленные железными принципами целые рощи сострадания или вытоптанные слепой ревностью первые, совсем ещё зелёные побеги нежности.

Проплывая над чадящими пожарищами, учинёнными безумством страстей, профессор невольно задумывался и о собственном сердце. Ему, со всей полнотой отчаяния испытавшему крах семейной жизни, так хотелось снова найти счастье! В нём скопилось столько нерастраченного чувства, – попади он к себе в сердце, определённо встретил бы великие залежи сухой соломы, готовой вспыхнуть от одной искры.

Собственно, это с романтиком-Пупом и произошло. Неожиданно для себя, он оказался по уши влюблённым в смуглую красавицу с цыганскими глазами. Одно то, как Медина слушала его истории, как смеялась шуткам, позволило мужчине увериться в искренности её расположения. И он, как любой влюблённый, в ничтожных знаках с великой надеждой выискивал признаки ответного чувства.

Сама Медина вела себя так, будто ничего не замечает, но, принимая копии отчётов, нарочито, как ему казалось, касалась руки Якоба. И тот плавал в неуклюжем блаженстве, отчаянно краснел и принимался хватать крутившиеся в воздухе мысли.

«Огонь, пожирающий меня изнутри, – писал он в дневнике, – сродни пламени костра, на котором закалялась до сияющего бессмертия вера великих еретиков. Я бы без страха шагнул в самое жаркое пекло и терпел нечеловеческие муки, лишь бы выпестовать лучистый цветок любви в его абсолютной красе!»

Но всё закончилось столь же безнадёжно, как в молодые годы, когда миловидная любительница оперы помогла студенту-математику начать исследование всей жизни. Спускаясь однажды по полутёмной лестнице, Якоб наткнулся на свою мечту в объятиях рослого стюарда и, стыдясь себя самого, беззвучно ретировался.

Теперь профессор клал бумаги на стол, вставая и отходя к окну, чтобы никто не видел беспомощного взгляда, усиленного линзами очков. Ледяные горы в пунцовых лучах заката были так похожи на его обливающееся кровью, стынущее сердце. Пламя, которому он так хотел поклоняться, было накрепко заперто в эфирной тюрьме, но чьи-то тёмные голоса шептали по ночам: «Всё кончено, Пуп! Ты – ископаемое, ты никому не нужен!»

– Но мои исследования? – ворочался и вскидывался он. – Я же делаю это не ради себя, а для людей! Неужели ни одно из тех сердец, что я видел, пусть и не самое красивое, не полюбит меня?

«И не надейся, ты, никчемный, мягкотелый старикашка!» – издевались и смеялись голоса. Казалось, они принадлежат самой ночи, её злому, чернильному языку, болтающемуся в плоском флаконе оконной рамы.

Глава 8

Бывший королевский дворец спал, погружённый во тьму. В буйной зелени запущенных газонов стрекотали цикады, время от времени в глубине сада протяжно вскрикивала ночная птица.

В комнате, заставленной ящиками с лимонами и апельсинами, на полу лежали председатель опекунов Карафа и его младший брат Гамнета. Бородач лежал тихо и ровно дышал, Гамнета беспокойно возился на подстилке и кряхтел.

– Скажи, брат, – наконец, не выдержал он. – Для чего жить во дворце, если всё равно спишь, как кучер?

Карафа и ухом не повёл.

– Я люблю запах фруктов, – Гамнета перевернулся с боку на бок. – Но нюхать их и не съесть – сущая пытка!

Бородач молчал.

– И вообще, я уже давно не видел ненаглядную, – он сбросил покрывало. – Я по ней соскучился!

Тишина.

– Ну, послушай, если ты не отпускаешь меня домой, – Гамнета сел, – так хотя бы разреши и ей жить во дворце!

Снова тишина.

– Не могу тебя понять, – молодой мужчина развёл руками. – Ты же мой близкий родственник, а не кто-то посторонний!

Председатель повернулся лицом к ящикам.

– Во дворце триста комнат, неужели все надо сдавать чужестранцам? – не унимался Гамнета. – Уж одну-то комнатушку ты бы мог выделить моей ненаглядной. Да и нам не сдалось жить в кладовке!

Молчание.

– Слушай, у меня от этого пола болит спина, – пожаловался он. – Я не могу спать на камнях, да и наша мама не одобрит твоё поведение.

– Пока молодой, закаляй дух борца, – подал голос Карафа. – И вообще, спать на твёрдом полезно для позвоночника. Чтобы потом лучше гнулся.

– Но, брат, нельзя же быть таким бессердечным! – Гамнета улёгся обратно. – Если ты не жалеешь меня, пожалей хотя бы нашу старую маму. Что она скажет, когда я напишу ей об этом?

– Она скажет, что я прав, – бородач завозился, переворачиваясь обратно на спину. – Может, хоть я сделаю из тебя мужчину!

– Но я и так мужчина, – печально сказал Гамнета. – Правда, если ты оставишь меня здесь ещё на месяц, боюсь, я об этом забуду.

Председатель ничего не ответил.

– Ты что, мстишь мне за то, что Медина от тебя сбежала? Но я не виноват, что она наплевала на государственный долг!

– Медина тут ни при чём, – Карафа зажег лампу на полу. – К тому же, это я приказал ей сбежать.

– Ну, конечно, – тень Гамнеты на стене затрясла головой. – А то я не видел, что ты целую неделю ходил, как в воду опущенный. И, вообще, то, что она уехала, нам только на руку. Это же кошмар, сколько она вытянула из страны! Я своей ненаглядной не подарил и капли того, что ты отдал этой… вертихвостке.

– Не забывайся, Гамнета! – председатель приподнялся над подушкой. – Скажи спасибо, что ты вообще в опекунском совете.

– Спасибо, брат.

– Так-то лучше.

– А, всё равно, она тебя использовала!

– Какой ты ещё ребёнок! – Карафа сел. – Так с нами поступают все женщины. Просто, одним ты сам всё отдаёшь, а другие это у тебя отнимают.

Гамнета сладко вздохнул:

– А вот я своей ненаглядной ничего бы не пожалел!

– Я тебя не виню, – председатель почесал бороду. – А сейчас доложи, как дела со сбором урожая.

Гамнета снова вздохнул, но уже удручённо:

– Людей не хватает, все ушли на юг острова, там ещё осталась парочка целых вилл.

– Когда вернутся, всех, кто ушёл самовольно, спустить к акулам. Приказ ясен?

– Так точно! – младший советник вскочил, придерживая штаны без ремня.

– Расслабься, – председатель зевнул. – Мы же одни.

Гамнета сел.

– А, правда, это ты приказал Медине сбежать?

– Конечно, нам тот фокусник может очень пригодиться.