Унция или Драгоценное Ничто

Гракх, вспоминая эти слова, только качал головой, – то, что творилось на Родном острове, нельзя было назвать музыкой. К тому же его переживания за Октавиана последние дни непонятным образом усилились. Он не связывал это с чёрным дирижаблем, грозовым облаком повисшим над городом, но чем больше волновался за сына, тем крупнее казалось пятно в небе. Дирижабль никуда не летел и не садился – словно клякса на небосводе.

Гракх, как и все духовики, не был слаб зрением, поскольку всю жизнь играл бровями, а это хорошая гимнастика для глазных мышц. И ему было странно различать перепончатые, как бутоны ядовитых цветов, воронки, торчащие из гондолы цепеллина. Казалось, они шевелятся на своих стеблях, прислушиваясь к происходящему на улицах и под крышами домов.

Старик открыл футляр с тромбоном, и на сердце сразу посветлело от его солнечной меди. Уже в компании верного друга он вернулся к мыслям об Октавиане. Время от времени их навещали матросы с весточками из Европы. А недавно его мальчик написал, что уяснил простую истину – выбирая дело в жизни, человек либо отдыхает душой на работе, либо работа всем весом отдыхает на душе. Там же сказал и о любви: чем она дальше, тем она ближе.

Слова сына остались для Гракха загадкой, поскольку его любовь всегда была и рядом, и близко. Он разглядел её сквозь мундштук тромбона, как астроном – звезду в телескоп, когда юная Амма пришла на танцплощадку городского парка. Достаточно было всего раз дунуть в её сторону, чтобы музыка отразилась от глаз красавицы и вернулась к старому холостяку, став ещё прекраснее и рассказав о девушке всё.

Да, женитьба с Аммой принесла в каждый уголок их дома полнейшую гармонию. Конечно, когда дети начинали звучать одновременно, дом шатался, но разве была музыка лучше, пусть нестройного и разрушительного, но хора любимых голосов!

Погружённый в воспоминания, Гракх не заметил, как дверь открылась, и в лавочку бочком вошёл тучный господин с тростью. Порыв ветра, ворвавшись следом, подхватил оперные партитуры и рассеял по полу. Гракх опомнился и бросился собирать разлетевшиеся листы, на один из которых неловкий посетитель наступил ногой. Ползая на четвереньках, он добрался до штиблеты, стоявшей на заключительной части «Травиаты».

– Позвольте, любезная штиблета, – язвительный старик похлопал по лаковому носку, различая своё искажённое отражение. – Это слишком трагичный финал, чтобы ещё и топтать его!

Незнакомец поглядел сверху и убрал ногу.

– О, вы не представляете, сколько раз я его скушал! Буквально, знаю назубок, – воскликнул тоненьким, не вяжущимся с внушительной фигурой, голоском.

Гракх не обратил внимания на оговорку и вернулся за прилавок, где принялся аккуратно раскладывать ноты. Незнакомец тем временем осматривал инструменты, медью, серебром и лакированным деревом заполонившие всё вокруг.

– У вас богатый выбор, – с видом знатока щёлкнул по раструбу тубы. – Вот инструмент, который мне по душе!

– А что, собственно, вы хотели, любезный? – Гракх исподлобья оглядел безупречный костюм посетителя.

– О, сущий пустяк. Мне нужен тромбон и, желательно, с историей.

Сказанное незнакомцем отчего-то расстроило старого музыканта.

– Ну, знаете, тромбон это далеко не пустяк! – сказал он, невольно беря инструмент в руки и наводя на широкий, до ушей, рот. – Тромбон – это, это…

Что-то вдруг вскипело в душе Гракха – то ли досада, то ли чувство обиды за верного друга, и он, в ответ на бестактность, взял и выдул в лицо невеже целую фразу из финала всё той же «Травиаты».

То, что случилось дальше, поразило музыканта до глубины души: оглушительный рёв тромбона, не успев наполнить комнату, тут же исчез в приоткрытом рте незнакомца и даже эха не оставил.

Гракх зажмурился и дунул сильнее. А поскольку, играя на тромбоне, он начинал видеть мир его медным глазом, то сердцу зоркого духовика открылась странная картина: перед ним на тоненьких ножках-макаронах качался огромный бурдюк с невероятно широким ртом, беспрестанно жующим неровными, волнистыми губами. Глазами бурдюку служили густые меховые ноздри, расставленные широко по краям туловища-лица, из боков которого торчали макаронины с ладонями-блинами. Блины эти делали круговые движения, словно гладили пустоту музыкального магазинчика.

И Гракху вдруг стало ясно, что они ощупывают не просто воздух между прилавком и стенами, а именно ту пустоту, которая появилась после уезда Октавиана, так, будто хотят узнать, сколько переживаний отца подвешено рядом с инструментами. Всё это было настолько явно, что старик запнулся и открыл глаза. И как только он это сделал, тут же напоролся на острый, как лезвие, ответный взгляд незнакомца.

Гракх снова зажмурился и дунул сильнее, начиная небывалую дуэль духовой меди и дышащего железа, которое кололо, выскакивая то из одной, то из другой лохматой ноздри. И было неясно, что же это такое – острый полоз, волос или голос самого тромбона, который, отражаясь от чудища, прихватывает его отвратительные черты и ранит сердечный слух.

Музыкант перепрыгивал с одной оперы на другую и пытался всячески замести следы и увернуться от разящего взгляда меховых ноздрей. Но тот неизменно настигал, а ладони-блины, кругами жаря по сиротливой пустоте магазинчика, пытались прилепиться к кулисе и выдернуть её из тромбона.

Через некоторое время гонка утомила старика, дыхание сбилось, но он отважно наблюдал за происходящим через мундштук, ни на миг не отрывая его от губ. А видел он теперь следующее: блины всё же приклеили кулису, но выдёргивать её не стали, а облепили весь инструмент целиком, словно хотели стать блинчиками с тромбоном. И, как только их липкая, ноздреватая поверхность сомкнулась со всех сторон, внутри медного друга что-то булькнуло и перевернулось. А следом и прилавок вместе с нотами встал с ног на голову, но нотные листы на пол не упали, а свесились, зеленея на глазах.

«Вот это да! – подумал Гракх, ощущая в мундштуке отчётливую кислятину лайма. – Это ещё что за фокусы?»

Тут перевёрнутый бурдюк широко открыл кривой рот, всосал все горькие раздумья отца о сыне и даже не поморщился. А вот тромбон заревел по ослиному, захрипел, запищал, а потом и вовсе умолк. И в наступившей тишине раздался голос, который шёл из бурдючного чрева и плясал по лавочке от самого густого баса до неимоверной тонкости фальцета:

– Где радуга, старик? Где ра-а-а-аду-у-у-га-а-а-а?! – ревел голос, одним махом перепрыгивая шесть октав. – Один конец зде-е-е-е-есь, а где другой? Где-е-е-е друго-о-о-о-ой?! – пищал пронзительно.

Гракх понятия не имел, о какой радуге речь, но вступать в диалог с таким дьявольским диапазоном у него не было ни малейшего желания. Он всё ещё фехтовал, пытаясь заслониться от бурдючного лезвия, когда комната вернулась обратно на ноги и, постояв так пару мгновений, опять встала вверх тормашками. И старый музыкант присоединился к листам, гроздьями свисавшим с прилавка, беспомощно созерцая, как тромбон отрывается от его губ и превращается в лимон.

Всё, что происходило с любимым другом дальше, он видеть не мог, потому как тромбон-лимон стал сурдиной в гигантской граммофонной трубе, куда с грохотом и провалился. Совершив головокружительное путешествие по всем её извивам, тромбон-лимон совершенно избавился от сока и очутился в тёмной пещере, а может, это была и не пещера, потому что стенки её, огромные, ребристые и влажные, раздвинулись, словно грудная клетка кашалота, просвечивая между рёбер тёмно-рубиновым.

– Све-е-е-ет! Да-а-а-айте све-е-е-е-ет!! Све-е-е-та-а-а ма-а-а-ало-о-о!!! – послышался тяжкий, душераздирающий стон, за которым последовал долгий выдох. И что-то липкое закапало, а потом и вовсе потекло с потолка, заливая всё вокруг кромешной мглой.

Когда Гракх пришёл в себя, посетителя и след простыл. Тромбон по-прежнему был в его руках, но вместо привычного звучания отозвался издевательским писком игрушечной гармоники.

За окном, переговариваясь и посматривая в небо, толпой двигались люди. Гракх тоже вышел на улицу и заметил, что чёрная клякса дирижабля стёрлась без следа.

Глава 10

Карафа, переодетый в женское платье, и Гамнета шли с площади, где час назад исчез дирижабль. Председатель, прикрывая бороду цветастым платком, в ожидании поглядывал на родственника.

– И долго ты будешь молчать? Ты увидел что-то или нет?

– Я зажмурился, – Гамнета избегал смотреть куда-либо, кроме своих сандалий. – Ты же помнишь, что говорили о том несчастном.

– Трус! – бородач презрительно отвернулся.

– А ты сам-то смотрел? – обиделся Гамнета.

– Ты – глаза опекунской республики, я – мозг. Ты смотришь и отправляешь мне сигнал!

– Неужели, не проще показать этому циркачу, как кушает акула?

– Нет, не проще! Его дирижабль умеет волшебно летать, исчезать и зарабатывать деньги, а Ничто – только летать и улыбаться. В другой раз, когда я куплю тебе билет, гляди в оба!

– Зачем ты хочешь от меня избавиться? – жалобно произнёс Гамнета. – Я тружусь с утра до вечера, уже забыл, как выглядит ненаглядная…

– Хоть в этом ты берёшь с меня пример!

Некоторое время оба шли молча.

– Ты уже простил меня, брат? – спросил Гамнета с надеждой. – Ты же знаешь, я всегда делаю то, о чём ты просишь.

– Не прошу, а приказываю! – буркнул председатель. – Кстати, что со сбором урожая?

Гамнета оживился:

– Всё ценное я попросил отвезти маме в деревню.

– Не попросил, а приказал! – бородач оглянулся, придерживая платок у носа. – Люди никогда не слушают, о чём их просят, вот приказ другое дело: всегда можно спросить и наказать.

– Я и приказал… – младший советник звучал неуверенно.

– Ну и что, уже привезли?

– Я ещё не спрашивал.