Унция или Драгоценное Ничто

– Только помните – музыкальная секунда отличается от секунды широты и долготы в картографии, – он послюнявил карандаш. – К тому же, на эфирное путешествие влияет масса всего, в частности, форма вашего внутреннего тела.

– Какого, – маг дрыгнул ногой, словно брючина стала жать, – тела?

– Внутреннего, – Пуп любовно коснулся переключателей регистров. – Того, что путешествует по тонкому миру, пока ваша физическая оболочка ожидает в шкафу.

– В шкафу?

– Ну, конечно, – профессор улыбнулся. – Вы же не думали, что будете разгуливать по эфиру, как есть, во фраке с бабочкой? Там будет странствовать та фигура, что вы натренировали долгими умственными упражнениями и душевными переживаниями. Кстати, внутреннее тело тоже имеет мускулатуру.

– Да ну? – Ногус украдкой поднял с пола сплюснутый лимон.

– Её можно тренировать, не вставая с постели.

– И как же?

– Например, читая Священное Писание.

– Вы шутите! – маг сунул фрукт между пультом и катушкой трансформатора и отряхнул узенькие ладошки.

– Ни капли, – Пуп повернулся к собеседнику, снимая очки.

– А биржевые сводки?

– Что, биржевые сводки?

– Они внутреннее тело тренируют?

– О, – профессор задумался, – это уже штанга! Такие упражнения крайне вредны для сердца.

Иеронимус подышал одной ноздрёй, зажав другую пальцем.

– А скажите, дорогой профессор, – поменял ноздрю, – как вообще это ваше «внутреннее тело» влияет на путешествия по эфиру, там же всё из одной и той же субстанции?

– Из одной, да не совсем, – Якоб взглянул близорукими глазами. – Симфония тоже состоит из одних звуков, но все они разные. А невидимый мир соткан из бесчисленных гармоний и тем: минорных и мажорных, консонирующих и диссонирующих, звучащих граве или, напротив, престо. А вдруг тональность эфирной местности, где вы путешествуете, будет далека от вашего личного лада? Тогда гондола не разовьёт скорости, а она – часть вашего душевного аккорда. И ещё, – он отвернулся к клавиатуре, – вам придётся потренироваться с фокусом.

– Ну, здесь опыт есть, – маг понюхал ладошку и брезгливо поморщился. – А то крыло, о котором вы рассказывали, насколько оно блестящее? – спросил между делом.

Пуп мечтательно вперился вдаль.

– О, тысячи солнц меркнут рядом с ним! – сказал вдохновенно. – А ведь я уловил лишь ничтожный отблеск…

– А целиком это сияние поймать можно?

– Для матемузыки, – он всё ещё созерцал пустоту, – нет ничего невозможного.

– А скажите, – маг доверительно понизил голос, – его можно каким-либо образом задержать, чтобы затем продемонстрировать?

– Помилосердствуйте, – встрепенулся Якоб, – разве можно задержать чувство?

– Уверяю, мой друг, ещё как можно!

Пуп угрюмо молчал.

– Тут проблема этического плана, – произнёс глядя в стену. – Некоторые вещи лучше не показывать, если люди сами их не видят. Они могут это не понять или понять отчасти и неправильно истолковать.

– Это уже не ваши заботы, – Иеронимус сжал плечо изобретателя тонкими пальцами. – Так как же?

Якоб вздохнул, сдаваясь.

– Честно сказать, я об этом уже думал, – признался он. – Для того чтобы воспроизводить объекты одного мира в другом, нужен прибор, обладающий свойствами обоих. Им мог бы стать проектор-рефлектор, но для излучателя потребуется вещество переходного плана, как амальгама для зеркала. Увы, формулу такого вещества я ещё не вывел.

– А к середине будущего лета смогли бы? – с надеждой спросил маг.

Пуп озабоченно потёр лоб – отказывать он в принципе не умел, а такому благородному товарищу не стал бы и подавно. А поскольку верил в безграничную силу своего искусства, то кивнул и снова уставился в стену.

– А я бы и сам составил вам компанию в эфирных прогулках! – Ногус потёр ладошки.

– Ну, это куда легче, – профессор оживился. – Всего-то потребуется второй пустоскоп и генератор случайных нот.

– Только у меня к вам просьба, – маг наклонился к собеседнику. – Обо всём, что касается наших планов, никому ни слова!

– Помилуйте, кому я могу что-то рассказать? Сюда же можно добраться только на дирижабле!

– Я это и имею в виду, – таинственно пробасил патрон.

Окрылённый вниманием смуглой красавицы и доверием благотворителя, Пуп взялся за дело с удвоенной энергией. В конце каждой недели он составлял подробный отчёт об исследованиях, и некоторые его записи мы приводим ниже.

«Скрупулёзное изучение человеческих сердец, – отмечал он, – опровергает бытующее мнение, что двух одинаковых людей в природе не существует. Напротив, таковых превеликое множество, и внутреннее сходство субъекта безоговорочно опережает внешнее».

По утверждению учёного, набор и функции эфирных органов человека стандартны, как и органы физического тела, а устройство личности копирует государство со всеми его атрибутами. Там имеются министерства иностранных и внутренних дел, финансов, обороны, образования, здравоохранения, почта и даже тюрьма. Разница лишь в том, насколько каждый из этих институтов развит и удалён от срединной точки – эгоцентра, что, в конечном счёте, и определяет качество персоны.

«По настроениям, царящим в человеке, – писал Пуп, – такое устройство может напоминать монархию, анархию, республику или даже государство раннего рабовладельческого общества. Изредка попадаются и люди-утопии, разносторонне одарённые, светлые и абсолютно прозрачные. Но, будучи неспособными к мимикрии, они быстро погибают в агрессивной среде, либо, в силу собственного утопизма, идут прямиком на дно жизни».

Исследуя эфирные токи, он подробно остановился на мыслях людей. Поскольку человек, по убеждению профессора, сам являлся звуком, то таковыми были и все его идеи, добываемые одним из общепринятых способов звукового извлечения: духовым, щипковым, перкуссионным или смычковым.

Духовой, щипковый и перкуссионный были самыми распространёнными, поскольку человек лично ковырялся в «пустоте», дуя в неё своими надеждами, постукивая чаяниями или щипая полным безразличием. Смычковый предполагал смычку с посредником, в роли которого выступали интересы других людей, культов и организаций. Впрочем, щипковый приём тоже порой требовал участия медиатора, но на характер мысли это сильно не влияло.

Всего исследователь выделил два основных класса мыслей – спонтанные и надуманные. Первые, более ясные и прозрачные, по форме напоминали морских угрей и отличались высокой гибкостью и скоростью. Надуманные же, походили на чугунные утюги или громоздкие пирамиды со сложными, беспросветными ходами, которые ни к какому выводу не приводили. Но, как Пуп отмечал, человек и ими научился оперировать с удивительной ловкостью, круша массой железных доводов более честные, но легковесные движения души.

Так, чем больше непрозрачного осадка допускалось в мысли, тем тяжелей она была и без труда, словно сапог улитку, плющила возвышенные, но непрактичные устремления ума. Эта же взвесь, плавая в сердце, совершенно лишала его искренности, блокируя циркуляцию искр между людьми, что нарушало круговорот лучистой энергии в пространстве. Роль осадка могли играть вполне обычные вещи, вроде нового шифоньера, загромождавшие ясность отношений, словно коридор в коммунальной квартире. И чувства двух людей, направляясь навстречу друг другу, спотыкались и падали.

Интересным было и такое утверждение учёного, что мысли существуют и живут сами по себе, даже после того, как человек от них отказался. Некоторые, наиболее достойные, держатся особняком, сохраняя породу. Но подавляющее большинство ведёт себя, как бродячие собаки, сбиваясь в стаи и дичая.

«Большая удача, – отмечал Пуп, – если беспризорной, брошенной мысли попадётся неравнодушный ум, который примет её и воспитает. Или хотя бы придаст вид, в котором не стыдно показаться в приличном обществе».

Наблюдая за жизнью некоторых идей, профессор установил, что, скрещиваясь, те могут приносить потомство и подчас, возвращаясь к родителям в лице внучек и правнучек, получают от ворот поворот. Их напрочь не признают, обычно говоря: «Нам такое и в голову прийти не могло!» (Но, лукавят, ещё как могло, что доказывал анализ крови, присутствующий в мыслях, как и в любом живом организме.)

Бывало и такое, что какая-нибудь думка, овладевая человеком, изменяла того до неузнаваемости. Поначалу обращаясь к хозяину на «вы», думка входила в доверие и становилась выдумкой. А когда у неё отрастали свои голова, туловище и руки-ноги, начинала командовать. И хотя говорить такое создание могло только на одну, родную тему, подчас и ей удавалось целиком завладеть личностью. Страшно сказать, во что такой человек превращался!