Письма к незнакомцу. Книга 5. Красота

Казалось бы: от уродины мужчина должен отшатнуться, дурнушку обойти…Но… случается чувствительный ляпсус. Любовь становится с ног на голову. Чтобы убедиться, что такое бывает не только у англичан, приведём отечественные примеры.

Иван Тургенев и Алексей Толстой. Молодые люди были в Большом театре на маскараде. Перемолвились непринуждённо с одной из масок, фигуристой и звонкоголосой. Иван Сергеевич был маской заинтригован и решил продолжить c ней знакомство уже без маскарада. Взял с собой за компанию Алексея Константиновича. Визит оказался судьбоносным.

По воспоминаниям Тургенева, когда открылась дверь, он увидел «лицо чухонского солдата в юбке». Понятно дело, Иван Сергеевич услышал, как в его ранимой душе художника раздалась команда «Кругом!..» Зашёл что называется соблюсти приличия.

Но… но красота – в глазах смотрящего[226 - Афоризм Оскара Уайльда.]. Алексей Константинович не заметил, что сорваны маски, он увидел красавицу, в которую влюбился по уши. Душа его услышала команду «В ружьё!», в сердце зазвучала музыка и, как результат, полились стихи, посвящённые бывшей маске, послекарнавальной Софье Бахметьевой:

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

Маска была снята, но покров тайны остался. «Безумная душа поэта»[227 - Из «Евгения Онегина».] была осуждена любить эту женщину до последних дней жизни.

Так может быть тонкий вкус по дамской части удалось проявить писателю Тургеневу? Никак нет! Его возлюбленная была не менее, а более страшна. Певица Полина Виардо, которую в России определили: «Сажа да кости». Резкие, неправильные и некрасивые черты лица. Мать Тургенева, Варвара Петровна, была в ужасе: «Он, как безумец, гонялся по всей Европе за этой цыганкой…»

Гражданская жена Некрасова, Авдотья Панаева, называла «певичку» лягушкой за излишне широкий рот. Можно представить, как удивлялась Авдотья Яковлевна, когда из этого рта вырывались не кваканья, а вполне классический репертуар в прекрасном исполнении. Что же касается Ивана Сергеевича, для него Виардо была только сладкоголосой царевной. День встречи с ней Тургенев до конца жизни считал днём, определившим его судьбу. Да мы же с Вами читали его письма к его роковой мадам.

Вспомним слова Василия Васильевича Розанова о тотальном чувстве, овладевшим Тургеневым, « к лицу, глазам, волосам, голосу, манерам, улыбке, фигуре, корпусу, к крови и нервам… к цвету и запаху её».

А вот мнение Анатолия Фёдоровича Кони: «Привязанность к Виардо обессилила и связала его волю, ввела его в заколдованный круг неотразимого влияния властной и выдающейся женщины».

Та же Панаева свидетельствует:

«Он, не имея денег абонироваться в кресла, без приглашения являлся в ложу, на которую я абонировалась в складчину со своими знакомыми. Наша ложа в третьем ярусе и так была набита битком, а колоссальной фигуре Тургенева требовалось много места. Он бесцеремонно садился в ложе, тогда как те, кто заплатил деньги, стояли за его широкой спиной и не видали ничего происходившего на сцене. Но этого мало. Тургенев так неистово аплодировал Виардо, что возбуждал ропот в соседях нашей ложи».

В своё оправданье Тургенев написал: «Моё чувство к ней является чем-то, чего мир никогда не знал, чем-то, что никогда не существовало и что никогда не может повториться!»

Но один ли наш русский классик пошёл по европам, околдованный французский сиреной? Нет, в певицу Виардо, помимо русского писателя, были влюблены десятки мужчин – и политические деятели, и покорители бомонда. Художник Ари Шеффер[228 - Ари Шеффер (1795 – 1858), французский художник, исторический живописец.] признавал: «Она отменно некрасива, но если я увижу её снова, я безумно влюблюсь в неё».

А помните, Серкидон, я рекомендовал Вам прочесть у Моруа, как Роберт Браунинг женился на Элизабет Барретт? Не помните… Не читали… Слушайте. Ей было тридцать девять лет, она писала прекрасные стихи, но сама была некрасива. Элизабет боялась смотреть в зеркало: «Следы прошедших лет, отметины возраста мне отвратительны. Во мне нет ничего, на что можно было бы посмотреть, а слушать меня неинтересно. Единственно, что у меня осталось, это моя поэзия…»

Этого оказалось достаточно для того, чтобы пленить мужчину. Пусть одного на миллион, ну а зачем больше. Романтик Роберт Браунинг признался в любви так, как и надлежит поэту – начиная со стихов: «Я всем сердцем полюбил Ваши стихи, дорогая мисс Барретт, но я не хочу ограничиваться банальными комплиментами, выражая восхищение Вашим талантом, и на том вежливо поставить точку. Я полюбил Ваши книги, как уже сказал, всем сердцем, но я полюбил и Вас… »

Через годы Элизабет Браунин написала мужу-Роберту:

Как я тебя люблю? Люблю без меры.

До глубины души, до всех ее высот,

До запредельных чувственных красот,

До недр бытия, до идеальной сферы.

Но вернёмся в Россию, и припомним первую любовь Ивана Бунина, продолжателя литературных традиций Толстого и Тургенева. Он и влюбился похожим образом. Кого я только не цитировал, а сейчас пришло время мне процитировать самого себя: «Видел я фотографию Варвары Пащенко. Плотная, коренастая девица с пенсне, с короткой шеей, с длинными ушками. Чтобы влюбиться в такую без памяти, воистину нужно быть поэтом с богатым воображением».

Так где же истоки любви красивых мужчин к некрасивым женщинам? Оно конечно, «мне стан твой понравился тонкий…», «а голос так дивно звучал…», но только ли это… Истину надо искать или в словах Марселя Пруста: «Оставим красивых женщин мужчинам без воображения…»,

В словах Жана де Лабрюйера:[229 - Жан де Лабрюйер (1645 – 1696), французский писатель-моралист,] «Тот, кто влюбляется в дурнушку, влюбляется со всей силой страсти, потому что такая любовь свидетельствует или о странной прихоти его вкуса, или о тайных чарах любимой, более сильных, чем чары красоты».

В словах Жорж Санд: «…некрасивость, не радуя взора, может привлекать сердца».

Подходим к выводу. Казалось бы, естественно, когда мужчины влюбляется в красавиц, а от дурнушек бегут. Но случается и по- другому: бегут от красавиц, а в дурнушек влюбляются. Так что, если доведётся Вам, Серкидон, полюбить девочку страшненькую, кривенькую, конопатенькую, не пугайтесь – не Вы первый, не Вы последний.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

-41-

Приветствую Вас, Серкидон!

Говоря о женской красоте и о красивых женщинах, можем ли мы с Вами, Серкидон, не прочесть рассказ Антона Павловича Чехова «Красавицы»?

Вдохновляет и то, что я могу расслабиться и давать лишь короткие пояснения. Главное уже написал Антон Павлович.

Герой рассказа, будучи гимназистом, вспоминает:

«Садясь за стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер пробежал по моей душе и сдунул с неё все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие

когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.

Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке толпятся на горизонте, и солнце, прячась за них, красит их и небо во всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый; одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме. Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток… И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, игуляющие господа – все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чём тут красота. Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие тёмные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что её черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и щёк, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но, чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое, такое же красивое, как она сама…

Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и ненаслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта грусть была неопределенная, смутная, как сон.

И всё время потом слышал я не переставая шаги ее босых ног и видел, как она с серьезным, озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она то по ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню, то на гумно, то за ворота, и я едва успевал поворачивать голову, чтобы следить за нею.

И чем чаще она со всей красотой мелькала у меня перед глазами, тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и её, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к её красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для неё чужой, или смутно чувствовал я, что её редкая красота случайна, не нужна и, как всё на земле, не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!»

Что мы прочли, а вернее, что увидели? Отрывок жизни подростка. Обратите внимание на слова про «тяжёлую, хотя и приятную грусть…»

Но вот подросток стал студентом и вновь встретился с красавицей:

«Это была ещё молодая девушка, лет семнадцати-восемнадцати, одетая в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.

Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни те, кто вместе со мной смотрел на неё. Если, как принято, описывать её наружность по частям, то действительно прекрасного у неё были одни только белокурые, волнистые, густые волосы, распущенные и перевязанные на голове чёрной ленточкой, все же остальное было или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать, или от близорукости, глаза её были прищурены, нос был нерешительно вздернут, рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на неё, я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке вместо её вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо её утеряло бы всю свою прелесть.

Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки, чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы её тело и лицо находились в покое. Весь секрет и волшебство её красоты заключались именно в этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью, свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и с тою слабостью, которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых деревьях.

Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по саду, смех, веселье и которая не вяжется с серьезной мыслью, печалью и покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота осыпалась, как цветочная пыль.

– Тэк-с… – пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго звонка направились к своему вагону.

А что значило это «тэк-с», не берусь судить. Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было безотчётно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вялои нехотя брели к своим вагонам».

А теперь скажите мне, Серкидон, откуда берётся это странное состояние грусти при встрече с красивой женщиной? Беру на себя смелость объяснить это. Попытаюсь поверить Чехова нашим славным поэтическим звеном – Пушкин-Лермонтов.