Полезный воздух наполняет грудь.
И о душе, как о забытом теле,
тихонько кто-то шепчет: не забудь!
Свечой расписанные стены.
Ночной не спит Синедрион.
И новой жертвенной измены
ждёт «Тайной вечери» закон.
Небесный свод приподымая,
взлетает гефсиманский дым.
И снова Рим стоит у края,
сияя заревом двойным.
И старый страж встречает строго
того, чей наступает срок,
не обернувшись у порога,
перешагнуть через порог.
Ты опоздал на целое мгновенье,
теперь себя к распятию готовь.
Ведь ничего нет горя откровенней
и праведней, чем пролитая кровь,
когда под грохотанье небосвода
последние слова бормочешь ты,
и ливнем благодарная природа
вливается в тебя из высоты.
Иоанн Златоуст вопрошал:
смерть, где твое жало?
И хватался за то из жал,
что ближе к нему лежало.
Где победа твоя? – он звал,
крест в ладони своей сжимая.
И ответом звучал кимвал,
и звенела медь неземная.
Замыкая пред ней уста,
он склонялся в хитоне рваном.
И земля, как слеза чиста,
открывалась пред Иоанном.
Пасху праздную я в Париже.
Горку Красную – в Красногорске.
Эта горка Голгофы ниже,
но всего-то лишь на три горстки.
Что поминки мне, что женитьба.
Ввечеру разгуляться можно.
Тройка-Троица белой нитью
прошивает меня безбожно.
Отзываюсь, хоть нет призыва.
Возвращаюсь, куда не звали.
И в Париже живу красиво.
А на горку взойду едва ли.
Снова Пасха в Москве, и с рекламного смотрит щита
торжествующий лик с двуединою вязью ХВ.
Вечным городом правит сегодня людская тщета