Старые тетради

Заработки у нас были, как я уже сказал, никудышние, их едва хватало на пропитание, поэтому в школу там, в Дербенте, я так и не пошёл по причине нашей бедности, что потом ощутимым образом отразилось на моей дальнейшей жизни.

Несмотря на трудности, всё бы ещё ничего было в то время, потихоньку можно было бы жить, да вот привязалась к нам с матерью в этом жарком и комарином месте болезнь – малярия, да хорошо ещё, что в разное время она нас трепала, один день меня, другой день мать, позволяя нам друг за другом ухаживать. А болезнь эта такая гадкая – хуже нет.

Приступ малярии у меня обычно начинался часов в десять утра: в летнюю жару вдруг начинаешь мёрзнуть, ложишься в постель, укрываешься с головой, на тебя наваливают все одеяла, одежду, матрацы, а ты всё мерзнешь, зубы цокают, сжимаешься в комок, а всё равно все мышцы дрожат – и так часа два-три, а потом начинается жар. Тут долой все одеяла, покрывала, рубашки, и только успевай подавать воду, так хочется пить, а жар такой, что порой теряешь сознание.

Во время приступа малярии мать обычно сидела около меня, обкладывая с головы до ног влажными полотенцами, и так часа три, потом температура падала – и к вечеру ты опять здоров. А на другой день та же история с самого начала, но теперь с матерью. И до того нас в конце концов замучила эта малярия, что однажды мы собрали свои узелки и давай бежать прочь от неё, приехали в Махачкалу, и тут болезнь как рукой сняло.

Перезимовали мы в Махачкале с горем пополам, сперва нас приютили родственники на некоторое время, а потом поселили нас в подвал портовского дома по причине того, что мать устроилась работать в порт уборщицей, на зарплату которой мы жили невероятно скудно.

Но вот наступила весна, и нас снова потянуло в Дербент, там, что ни говори, было легче прожить, не так голодно. Приехали мы опять в тот же совхоз на тот же участок, и всё повторилось в прежней последовательности, и когда нас снова в разгар лета доконала малярия, то мы опять решили уехать, но не в Махачкалу, а в Мамедкалу, это было здесь же, совсем недалеко, кто-то посоветовал матери поехать туда в совхоз на уборку яблок.

И вот мы снова пошли в Дербент на станцию. В этот раз, больные, истощённые, еле волоча ноги, шли по путям железной дороги, как вдруг сзади, не останавливаясь и ревя гудком, на нас налетел поезд, почти из-под колёс которого мы с матерью попрыгали в разные стороны на насыпь. Когда поезд промчался, мы долго ещё приходили в себя от испуга, а потом поднялись и поплелись дальше, мелко семеня ногами по шпалам. Придя на вокзал в Дербент, мы узнали время отправления своего состава, купили билеты до Мамедкалы, один взрослый и один детский, и стали ждать, а есть хотелось невыносимо.

– Пойдём, сынок, в ресторан, – сказала мать.

Вот пришли мы с ней в привокзальный ресторан, сели за стол, а подошедший официант с улыбочкой и какой-то иронией поинтересовался, что будем заказывать.

– Ты, мил человек, не смейся, – ответила ему мама, – у нас всего в кармане рубль да двадцать копеек, на которые надо прожить ещё дня три, а лучше посоветуй, чего бы нам похлебать подешевле.

Наверное, официанту стало неловко после этих слов, убавил он свой гонор и предложил нам суп с ушками, как самое дешёвое блюдо из имевшихся в меню, по десять или одиннадцать копеек за порцию – ели мы тот суп и восхищались, какой вкусный. То ли мы были настолько голодны, то ли суп действительно был очень хорош, но потом мы всю жизнь вспоминали его и тот дербентский привокзальный ресторан.

Вот, наконец, подошёл наш поезд, мы сели в вагон и поехали, а сойти нам нужно было на второй остановке, совсем недалеко от Дербента, но состав в нужном нам месте лишь как-то немного притормозил, не остановившись, и покатил дальше, а мы, не будучи уверены в своей станции, проскочили мимо неё. Растерянные, присели вновь на скамью, как вдруг в вагон зашёл ревизор с проверкой билетов, а мы, только что проехавшие мимо своей станции, теперь уже были безбилетниками – зайцами, как говорится. Мать подала ревизору билеты и замерла, бедная, в ожидании, что же будет, тот же, почти не глядя в документы, пробил их компостером и пошёл дальше, по-видимому, прочитав в спешке надпись Мамедкала как Махачкала.

Когда он ушёл, мать перекрестилась:

– Слава тебе, господи, пронесло, ну теперь уж поедем дальше.

Вот так волею случая на этот раз мы опять оказались в Махачкале, теперь уже на более долгое время. Мать снова устроилась на работу в порт уборщицей, и опять нас поселили в подвал, но уже в другой, под магазином в большом доме, который и сейчас стоит напротив железнодорожного вокзала. Подвал был большой, в нём жило несколько семей, и каждая семья была отгорожена от остального помещения простынями, бумагой, либо чем-то ещё. Такую же комнатку отгородили и для нас с мамой.

На этот раз она решила всё-таки отдать меня учиться, и пошли мы с ней в школу, которая находилась недалеко от вокзала и нашего подвала, пришли к директору. Директор и учителя побеседовали с матерью, потом дали мне газету и предложили почитать, я прочитал, что указали, и меня сразу определили во второй класс, где я, двенадцатилетний мальчишка, оказался ростом выше всех своих одноклассников. Вот так началась моя учёба.

Читал и писал я, конечно же, лучше всех в классе, научившись этому самоучкой, а вот арифметика стала для меня проблемой. Помню, как на третий или четвёртый день учёбы меня вызвали к доске, и учитель продиктовал:

– Пиши, семнадцать плюс восемнадцать… Сколько будет?

Я взял в руки мел, написал цифры на доске и долго стоял, думая, как же это сложить, но так и не сумел этого сделать. Позднее, усердно занимаясь и даже выучив таблицу умножения, я немного выровнялся с классом, но всё равно арифметика навсегда осталась для меня одним из самых трудных предметов, особенно тяжело давались задачи. Забегая вперёд, скажу, что совершенно непостижимым для меня оказался ещё один школьный предмет – немецкий язык. Не мог я тогда знать, как близко мне доведётся столкнуться с этим языком в будущем.

В том году я сумел всё-таки подтянуться в учёбе и закончил его с переводом в третий класс.

На Кубани

В третий класс я пошёл уже на Кубани, это произошло после того, как мы втроём уже с сестрой Матрёной, покинувшей вместе с нами Махачкалу, оказались в молокосовхозе где-то за Армавиром в районе станиц Успенка и Убежка[4 - Станицы Успенская и Убеженская Краснодарского края.] в поисках более сытой жизни. Мама и Мотя работали в том совхозе доярками, а меня по осени отдали в школу. Учился я неплохо, а после уроков у меня хватало времени на все ребячьи проделки: побегать по окрестностям, полазить по сараям и крышам в поисках воробьиных гнёзд и тому подобные важные занятия. Там, в этих станицах, мне довелось покататься верхом на лошадях, я научился даже скакать галопом, но однажды случилось происшествие, едва не стоившее мне здоровья, после которого я стал остерегаться верховой езды.

Как-то раз я поехал поить лошадь к колодцу на окраину села, там спешился, лошадь напилась из корыта, которые в деревнях есть у каждого колодца, и с этого же корыта, встав на него ногой, я стал вновь садиться верхом, но не успел ещё как следует закинуть ногу, как водовоз, набиравший рядом в бочку воду для нашей фермы, стегнул мою лошадь кнутом – та рванула из-под меня с места в карьер, а я упал сверху вниз головой да на камни, которыми было вымощено место вокруг колодца. Водовоз весело посмеялся над моей беспомощностью и уехал со своей бочкой на водопой.

Ушибся я тогда очень сильно, но вгорячах подскочил и побежал было догонять лошадь, как-никак она была чужая, и мне её доверили, потом почувствовал сильную боль в пояснице и ниже неё, после чего еле-еле добрался до дома. Несколько дней после того происшествия я не мог ходить в школу, она находилась далеко, километра за три от нас, да и дома передвигался с трудом, мать даже боялась, как бы я не остался калекой на всю жизнь. Но, слава богу, всё закончилось благополучно, боли потихоньку прошли, и я снова бегал и катался на лошадях, но стал более осторожным.

Жилось нам здесь, в кубанской станице, тоже очень трудно, заработки у мамы и сестры, которые продолжали работать доярками, были скудные, выгоды от их работы было только и всего, что мы могли пить вволю молоко, но, правда, не цельное, а обезжиренное после сепаратора. Цельное же молоко, настоящее, мне случалось пробовать лишь изредка украдкой и только вечером. Так однажды по уговору с матерью пришёл я к ней на работу с этой целью, причём шёл окружным путём вокруг сараев, чтобы заведующий фермой или бригадир не увидели, мать как раз доила корову, подбежал я к ней, а она и говорит:

– Подожди немного, это молоко с водой, подойдёшь, когда начну доить следующую корову.

Как это так молоко с водой, долго не мог я понять, и зачем с водой? А всё было очень просто, оказывается, уже в том далёком 1936 году, всего через пару лет после великого голода, у нас началась эта невероятная и безумная, растянувшаяся на полвека, кампания по борьбе за высокие места в социалистическом соревновании, успех в которой могли обеспечить не только истинные трудовые достижения, которых и тогда было немало, и сейчас много, но и искусственно созданные показные результаты, например, неправдивые высокие надои. Мне, дошлому мальчишке, часто приходилось присутствовать на собраниях, где заведующий фермой и другие заезжие руководители только и твердили, что о необходимости увеличения вала продукции.

– Мы должны дать стране больше молока, больше масла и других молочных продуктов! Надо, товарищи, раздаивать коров! – кричали они с трибуны.

А как их раздаивать, сколько уж корова принесла молока с пастбища, столько и отдаст, больше из неё не вытянешь. Вот доярки и нашли способ увеличения надоев – когда шли доить корову, то всегда наливали с собой в ведро две-три кружки воды для того, чтобы перед дойкой обмыть коровье вымя и сполоснуть после этого руки, так я наблюдал, что не только мать, а все доярки брызнут, бывало, на коровье вымя пригоршню воды, оботрут его слегка полотенцем, а в оставшуюся воду доят, получая в результате надой на пол-литра больше.

При сдаче молока, когда оно выливалось из ведра в специальный молокомер, бригадир записывал, сколько продукта дала каждая корова, ведя строгий поголовный учёт продуктивности. Иной раз мне случалось слышать, как он хвалил ту или иную доярку:

– Вот видишь, сегодня ты постаралась, и корова прибавила на целый литр молока.

Бригадир, конечно, знал всю процедуру повышения надоев, но, выполняя вышестоящие требования, помалкивал – план есть план, никуда от него не денешься, он не мог остаться невыполненным.

Весь полученный на ферме удой сдавали на молокозавод, на котором я также бывал неоднократно, случалось, что возчик молока, молодой немец, хорошо ко мне относившийся, грузил на подводу полные бидоны, а я всегда помогал ему, и если у меня бывало свободное от ребячьих дел время, то он звал с собой:

– Поедем, Федька, на завод, сливок там попьёшь.

На заводе мы сгружали молоко в сепараторный цех. Там сначала делали анализ на жирность, отбирая пробу из каждого бидона в специальную стеклянную лабораторную колбу. Потом колбу закладывали в центрифугу, закрывали её крышкой и раскручивали, колба внутри аппарата сильно нагревалась, и происходило отделение жира от молока. Любил я крутить эту центрифугу, она выла, как самолёт.

После анализа молоко выливали в бак сепаратора, он начинал работать, происходило разделение молока на обрат и сливки. Обрат, обезжиренное молоко, лился широкой струёй, а сливки – узкой, я брал кружку, подставлял под узкую струйку, набирал сколько хотел и пил. Были они сладкие до приторности, в первый раз я выпил целую кружку, а потом уже много в меня не влезало, грамм по сто за раз, не больше. Там же, на заводе, видел, как делают масло, сыр и брынзу, но к этим продуктам доступа у досужего пацана уже не было.

В период пребывания в молокосовхозе мать в первый раз в жизни купила мне настоящую сделанную на фабрике обувь, это были демисезонные туфли. Приехала однажды к нам на ферму автолавка, много в ней было всякой всячины, диковинной для тех времён, но мать смогла выкроить средства только мне на обувь, она была самым необходимым явлением, поскольку на дворе стояла осень, и ходить в школу было не в чем. Как сейчас помню, туфли были чёрные блестящие тридцать шестого размера. Ходил я в них только в школу, а остальное время бегал босиком, зимой же кроме школы отсиживался больше дома.

Жить в совхозе было довольно сносно, да вот только у матери и сестры начали болеть суставы пальцев от дойки коров. Мотя по этой причине бросила доить и опять уехала в Махачкалу, ну а мы с матерью остались, потому что мне надо было окончить 3-й класс. Перезимовали мы там, а как только весной закончилась учёба, мать взяла расчёт, и мы снова со своими узелками оказались в дороге, которая в этот раз вела в Кугульту.

Потянуло нас к себе родное село. Пошли мы пешком напрямки. Кто-то матери сказал, что если пойти по прямой, то до Кугульты не очень далеко, вёрст сто будет, ну а нам к дороге было не привыкать, и мы двинулись опять через сёла и хутора где пешком, а где на попутной подводе, ночевали и питались так же всё у добрых людей. Не помню, сколько длилось наше путешествие, но живые и здоровые добрались мы до родного дома.

Кугульта

В наше отсутствие в хату, которую мы с матерью покинули несколько лет назад, перебрался старший брат Митя с семьёй. Хата была маленькая, жили в ней Митя, его жена Хима и три дочери, мои племянницы, Таня, Зина и Лида, а тут ещё и мы прибыли вдвоём, стало совсем тесно. Из-за этой тесноты пробыли мы в родном селе совсем недолго, кроме того было у нас очень скудно с пропитанием, хотя брат с женой и работали в колхозе, но они и свою семью обеспечивали с трудом, а тут ещё мы на их голову. Немного погостив и проведав родные места, мы с матерью снова собрали котомки и отправились в путь.

Однако за короткое пребывание дома я всё же успел и там набедокурить. Был я тогда любитель, как и все пацаны, строгать ножом из дощечек всякие пистолеты да наганы, а тут со старым своим дружком Илюхой Анисимовым мы решили сделать себе поджиги[5 - Поджиг – вид самопала.], настоящее стреляющее оружие. Всё необходимое для его изготовления мы с ним нашли около колхозных мастерских прямо в нашем селе, а всего-то и нужно было подобрать несколько подходящих металлических трубок для стволов и какой-то крепёж для них, и вот мы смастерили себе пистолетики, очень похожие на настоящее оружие. Я свой поджиг сделал с медной трубкой-стволом, которую прикрутил проволокой к деревянной ручке – ну и давай пробовать стрелять.

Заряжал я его серой от спичек по полкоробка за раз, но выстрел в результате получался несолидный какой-то, пшик – и всё тут. Надоели мне такие игрушки, дай, думаю, сделаю заряд в полторы коробки. Плотно набил я в ствол серу, положил сверху неё пыж, потом пулю, то ли кусок гвоздя, то ли ещё какую железку, повесил мишень на илюхин забор, отмерил десять шагов, прицелился, чиркнул коробкой запальную спичку у прорези в тыльной части ствола – и вдруг раздался гром, что-то просвистело мимо уха, в руке остался кусок деревяшки от ручки моего оружия, мишень осталась целой, а пистолета как не бывало.

В ушах звон, мы с Илюхой давай было искать, куда же улетел поджиг, но не успели ничего найти, как на выстрел прибежала мать, стала браниться и шуметь:

– Я так и знала, что это твои проделки. Вот погоди, придёт брат с работы, он тебе задаст! А ну дыхни!.. А накурился, окаянный!

Я тогда курил уже заправски, правда, не всегда, а когда бывали папиросы, как правило, самые дешёвые, а значит самый горлодёр с запахом, который невозможно было скрыть. В то время в продаже были папиросы «Ракета», мы их называли «гвозди», стоили они тридцать пять копеек пачка, это три с половиной копейки на теперешние деньги, вот их мы и употребляли.

Очень хорошо помню, как начинал курить. Мне было 5 или 6 лет, отец ещё был жив и здоров, любил он меня очень, и вот вечером при свете керосиновой лампе он, лёжа, бывало, на примосте[6 - Примост – деревянные нары у стены.], сворачивал цигарку из махорки, протягивал мне и говорил:

– Пойди, сынок, к лампе, прикури.

Я бежал, прикуривал, потом шёл обратно, а сам старался потянуть дым в себя, было интересно, как люди курят. Дым попадал в лёгкие, я кашлял, а отец смеялся:

– Ага, не будешь затягиваться.