Старые тетради

Старые тетради
Андрей Петрухин

О существовании записок отца я знал давно, хотя при его жизни их не читал, а вот теперь всё прочитал… В них он рассказал о своих первых двадцати пяти годах жизни, которые пришлись на 30-40 гг. прошедшего века, сурового и необычайно трудного для всей нашей страны. Они оказались полны драматичных событий, таких как голод, мор, скитания, тюрьма, война, бомбёжки, атаки, артобстрелы… Прочитал я записки и, исполняя желание отца, написал по ним книжку – в результате получилась документальная историческая повесть. Документальная потому, что строки, вышедшие из-под руки отца, являются для меня несомненным свидетельством подлинности описанных событий, а историческая – эти события, как и само время, когда они происходили, для нас уже история, не всем, к сожалению, известная, не всем, к сожалению, понятная, не всегда ласкающая восприятие. Впрочем, получилась у меня повесть или нет, не мне судить…

Андрей Петрухин

Старые тетради

В основу этой книжки легли записи,

содержащиеся в тетрадях, оставленных

после себя моим отцом. В его записках

повествуется о событиях, происходивших

с ним в детстве, юности и молодости, в

которых отразилась жизнь Великой

страны 2-й четверти прошлого века.

От автора

В голове крутится строчка, подаренная нам Певцом: «Листая старую тетрадь расстрелянного генерала…».

Не про отца эта строчка: не был он ни генералом, ни офицером, дослужился только до сержантского звания, хотя прошёл половину Великой Отечественной войны и половину Европы, не был он, к счастью, ни расстрелян, ни репрессирован, ни даже ранен или контужен, прожил долгую и достаточно благополучную жизнь. А вот тетрадь была, вернее, есть, причём две – обычные девяностошестилистовые общие тетради, исписанные им почти от корки до корки. Вести записи в них он начал ещё в конце семидесятых и продолжал делать это на протяжении нескольких лет.

Знал я о существовании записок своего отца, Петрухина Фёдора Гавриловича, давно, но при его жизни не читал, откладывая на потом, хотя он их мне неоднократно предлагал. Вот это «потом» и наступило, теперь я всё прочитал.

В тех записках отец рассказал о первых двадцати пяти годах своей жизни: о детстве, юности и молодости, которые пришлись на лихие 30-е и 40-е годы прошлого века и оказались насыщены событиями разнообразными и драматичными, среди которых были голод, мор, скитания, тюрьма, война, бомбёжки, атаки, артобстрелы… Меня, как и всё моё поколение, беды такого масштаба обошли стороной, оградили нас от них наши отцы, оставив всё себе.

Читал я обо всём этом и раньше, неоднократно читал – нечто, написанное какими-то незнакомыми, почти виртуальными людьми, тщательно отредактированное и изданное многотысячными тиражами, порой невероятное и почти неправдоподобное, воспринимая описанные там бедствия, страдания, гибель миллионов людей сторонне, как бесцветную статистику. События же, рассказанные отцом – это совсем не статистика, согласитесь…

Глава первая – Детство

Самое начало

Пишу эти строки о себе для вас, мои дети. Думаю, вам будет интересно узнать, как протекала жизнь отца до вашего появления на свет, хотя сами вы никогда не проявляли интереса к тому, как я прожил свои детские, юношеские и молодые годы, и никогда не просили, чтобы я о чём-либо таком рассказал. Если же мне самому случалось открывать те либо иные эпизоды из своего прошлого, то было заметно, что слушали вы с интересом, а порой и с удивлением. Мне кажется, что вам будет небесполезно и небезынтересно узнать о моей жизни, предшествовавшей нашему с вами знакомству, побольше.

Должен с уверенностью сказать, что такая одиссея, какая выпала мне в первые двадцать пять лет жизненного пути, нечасто выпадает людям. Я теперь сам, озираясь на прожитое, зачастую удивляюсь, как может человек пережить такие невзгоды, какие выпали на мою долю, причём выпали на лучшую пору жизни – на молодость.

Если бы у меня был писательский талант, то я создал бы повесть или роман под стать произведениям Максима Горького, но, увы, я таким даром не обладаю, и мне для достижения поставленной цели прийдётся писать, как это называют, мемуары. Мне почему-то не нравится это иностранное слово – «мемуары»… Впрочем, и наше русское «воспоминания» звучит не лучше…

Может быть, когда-то и случится такое, что грамотные внуки по этим моим запискам создадут художественное произведение, которое и станет тем, что мне так хочется создать самому.

Ну, уж как получится…

А начать свой рассказ я хочу, как это водится, с воспоминаний из самого раннего детства – счастливого и беззаботного кусочка моей жизни, одного из немногих периодов, который не был связан с горестями и бедами, присущими тому непростому времени, на которое он пришёлся. События, происходившие со мной в те годы, едва-едва сохранились у меня в памяти лишь некоторыми отдельными врезавшимися в неё яркими штрихами, при этом нестираемыми и оставшимися со мной навсегда.

Самые первые детские воспоминания, что у меня есть, они о том, как мы всей нашей семьёй жили в Ставрополе, крупном южном городе, являвшемся центром большого сельскохозяйственного края. На дворе стоял год, наверное, 1929-й или 1930-й, мне тогда было года четыре или немногим больше, жили мы около нижнего базара, есть в Ставрополе такое местечко, известное и сейчас, мать занималась домашним хозяйством да нами, младшими детьми, мной и сестрой Матрёной, которая была старше меня на шесть лет, а отец работал сапожником здесь же около торговых рядов, сидел под стенкой недалеко от входа на рынок и починял прохожим обувь. Мой брат Митя жил уже не с нами, он был намного старше меня, аж на целых девятнадцать лет старше, жил он со своей семьёй, состоявшей из жены, которую мы называли Химой, и троих дочерей в селе Кугульта, расположенном достаточно далеко от Ставрополя, нашем родном селе, где занимался своим хозяйством и трудился в местном колхозе.

Припоминается, как я, беззаботный мальчишка-карапуз, частенько бегал к отцу на базар, это было совсем близко, всего в нескольких десятках шагов от дома, так, бывало, прибегу я к нему, а он приласкает, потреплет по светлым волосам, даст поиграть своими рабочими инструментами, да и отправляет обратно домой:

– Беги, сынок, к мамке, а мне работать надо.

А иной раз, заработав уже что-то с утра, случалось, припасёт себе чекушку водки и какую-то закуску, так посадит меня к себе на коленки, сам выпьет и мне нальёт в стопку несколько капель со словами:

– Пей, Федька, да не помногу.

Я тоже, бывало, выпью, закусим с ним, он смеётся – и я бегом домой. Правду сказать, забава это была для меня, несмышленого тогда ещё, а не выпивка. В более поздние годы уже случилось такое, что переболел я корью, зловредной такой болезнью, так меня в качестве народного средства лечили горячим вином, благодаря которому, а также крепкому здоровью я выздоровел. Хочу заметить, что при таких особенных обстоятельствах, сопутствовавших моему детству, алкоголь для меня долгие зрелые годы так и оставался очень нечастой забавой либо лекарством, не став чем-то губительным, мало того, практически до взрослого возраста я вообще не употреблял спиртного – так уж сложилась жизнь.

Жили в Ставрополе мы, надо сказать, недолго, ремесло отца не давало дохода, который мог бы позволить семье в городских условиях вести приличную сытую жизнь, и родителям захотелось вернуться обратно домой в село поближе к натуральному хозяйству в надежде на улучшение условий существования, и мы переехали обратно в Кугульту, село, так и оставшееся в моём сознании малой родиной.

Насколько верно подсказывает мне моя детская память, там в селе отец стал поначалу работать в какой-то сапожной артели, тачавшей обувь кустарным способом в условиях всеобщего жесточайшего дефицита и отсутствия развитой соответствующей отрасли промышленности, ну и на дому ему тоже случалось выполнял отдельные заказы, мать же всё время отдавала домашнему хозяйству и огороду, работая также и в колхозе – таков уж был в ту пору сельский уклад жизни.

Однажды случилось такое, что отец сшил мне из сэкономленного материала сапоги, как уж он его наэкономил, не знаю, но они были мои личные, собственные, как игрушки были хороши, уж как я им, мальчишка босоногий, обрадовался, но что-то я их мало носил, быстро вырос из размера, наверное. Жизнь сложилась так, что это были первые и последние настоящие сапоги, которые мне довелось носить в детские и юношеские годы, потом уж только в конце Великой Отечественной я надел солдатские керзачи, а всё время между теми двумя парами сапог – детскими и солдатскими – я либо ходил босиком, либо носил чужие обноски, либо же поршни, это такие лёгкие чувяки, сшитые из сыромятной кожи, вроде кавказских чарыков.

Мастеровые, однако, руки были у отца, как-то однажды, к зиме было дело, он смастерил мне санки, с какой любовью он их делал, трудно передать, и получились у него не санки, а форменная карета: полозья гнутые с врезными стойками, само сиденье фигурное, как кресло, уютное и удобное. Правда, кататься на них оказалось невозможно, они, деревянные и массивные, были тяжёлы для меня, мне тогда было лет шесть или семь, и я таскал их за собой на горку с большим трудом. С какой же завистью я смотрел на сверстников, которые скатывались с Мухлая (был у нас за селом такой курган, в нём, говорили, похоронен татарин Мухлашка) на своих лёгких санках с полозьями, подбитыми железом, в то время, как мои, тяжёлые и неуклюжие, втыкались в снег чуть ли не на середине спуска. Всё равно у меня была чрезвычайная гордость необычностью и красотой своих саней, да и друзья, глядя на них, слегка мне завидовали, правда, их зависть быстро улетучивалась, и они снова катились с горы быстрее ветра на своих лёгких салазках, я же брёл со своей «каретой» домой, не имея уже сил подняться с ней на курган. Что ж тут поделать, в жизни нередко случается так, что любовь и забота приводят порой не к тем результатам, к которым стремятся любящие и заботливые, мне впоследствии довелось много раз наблюдать подобное…

Ещё у меня осталось из детства такое воспоминание, что была у нас в семье какое-то время корова, наша кормилица, но потом у ней то ли молоко пропало, то ли ещё что случилось, и отец решил променять её на ружьё-бердану, полагая, что занятие охотой будет для семьи полезнее. Вот так он стал охотиться, то птицу, бывало, какую степную добудет, а то зимой ночами ходил на засидки и частенько приносил домой подстреленных зайцев. А однажды, дело было на Новый год, он зарядил ружьё, взял меня на руки и сказал:

– Пойдём-ка, сынок, на улицу стрелять.

Я, затаив дыхание, положил на спусковой крючок два пальчика, нажимал-нажимал на него, но так и не смог спустить курок, пока отец не помог своей крепкой рукой – тут ружьё выстрелило, было много грохота и восторга. Получилось так, что в более позднее время я, благодаря в немалой степени детским впечатлениям, сам стал неравнодушен к охоте и охотничьему оружию и тоже зачастую добывал пропитание своей уже семье меткой стрельбой.

Однажды отец взял меня с собой в поездку в Малую Кугульту, хутор был такой километрах в двадцати от нашего села. Мы с ним сели в бричку, запряжённую двумя конями, отец тогда уже, видимо, работал в колхозе, и повозка была колхозная, ещё он взял с собой ружьё на случай, если в дороге попадётся какая дичь. Ехали мы с ним по дороге через поля – такая ширь раскинулась передо мной, до горизонта глазу не за что уцепиться, в те давние годы даже лесополос не было, их стали сажать много позднее, следуя научной уже агротехнике. И вот ехали мы, ехали, как вдруг отец увидел в стороне поодаль от дороги нескольких журавлей и решил, что неплохо было бы подстрелить их к обеду. Меня он оставил в бричке, а сам спрыгнул на обочину и по какой-то ложбинке стал подкрадываться к птицам, ну а кони как шли рысцой под его правлением, так без него и продолжили двигаться тем же образом, унося меня прочь.

Журавли, конечно же, охотника к себе не подпустили и улетели, а отец, охладев от азарта, вдруг понял свою «водительскую» оплошность, увидев удаляющуюся повозку, и давай догонять её бегом. Бежал он по дороге и махал руками, как будто что сказать хотел, я понял, что надо остановить коней, а что для этого нужно, не знал, ведь никто мне не рассказал, как это делается, слышал я только, что в таких случаях отец лошадям кричал «тпру-у-у», ну и я «тпрукал» многократно, но детский голосок для коней, видимо, был неубедителен, они продолжали бежать по дороге в заданном режиме.

Наконец отец догнал бричку, повис на ней сзади, волоча ноги по пыльной дороге, и остановил экипаж, тут кони и встали, отфыркиваясь. Немного отдышавшись, он уселся на своё место и спросил меня с улыбкой:

– Ну что же ты, сынок, не остановил коней?

– Да я останавливал, – я ему в ответ, – а они не слушались.

– А как ты их останавливал?

– Я кричал им «тпру-у-у».

– Дурашка ты, взял бы вожжи да потянул их на себя, кони и остановились бы.

Вот какой «марафон» пришлось ему дать в погоне за сбежавшей бричкой после такой своей водительской неосмотрительности, в результате это событие врезалось в мою детскую память вместе с ласковым голосом отца, прерывавшимся от частого дыхания.

А ещё незабываемым воспоминанием из того давнего чудесного летнего время остались поездки с родителями на бахчу. Едешь, бывало, на телеге, а кругом бескрайняя степь, в воздухе звенят жаворонки, а слезешь – смотри хорошенько под ноги, предупреждала мать, а то казюля цапнет. Казюлями у нас на Ставрополье называют змей, которых там всегда водилось предостаточно.

Бывало, идёшь по бахче, спотыкаясь об лежащие там и сям арбузы, а мать ругается, чтобы не топтался по арбузным плетям, тебе же хочется сорвать самый большой из них и полакомиться, но опять же на тебя шумят, чтобы не рвал зелёный. Всё равно я находил и тут выход: поотстав от родителей, переступал межу, срывал арбуз с чужой грядки, тут же разбивал его, он, расколовшись на куски, оказывался зелёным, как лук, но всё равно я грыз его тайком, и арбуз казался сладким.

Когда заканчивались бахчи, то весь собранный урожай свозили во двор, отец арбузы перебирал, крупные и крепкие на зиму клал на чердак хаты, засыпая их половой[1 - Полова – мяк?на, сыпучие отходы, остающиеся при молотьбе зерновых.] для лучшей сохранности, а остальные резали, тёрли на тёрках, выбирая семечки, и в медных тазах варили арбузный мёд, выпаривая на огне из сока воду – это был наш сахар, поскольку другой, настоящий белый, достать было крайне сложно. Ах, какой же вкусный был этот сладковатый тягучий напиток, как приятна и памятна вся эта былая летняя суматоха…